Читать книгу Кривая речь - Борис Чечельницкий - Страница 4

По мне – что купорос, что опорос.

Кручу из слов кульбиты и рондаты.

Свиной щетиной образ мой оброс,

А шутки хороши, но бородаты.

И больно щекотливы, как клопы.

Я иже с ними доброго не сею.

Предвосхищать превратности судьбы

Поручено не мне, а Моисею.

Так в армии майор не чин, а я

И в рядовых не виден на параде,

Поскольку кроме ерничания

Умею только ерничать в квадрате.

В его просторах бодро семеня,

То растворюсь, то выпрыгну нежданно.

Как кофе из колосьев ячменя,

Как каучук из полиуретана.

Я свое реноме многократно понижу.

Ниже уровня моря, до поймы сырой.

Я в ущербной стене отыщу свою нишу.

Отыщу, а потом замурую мурой.

Нет чтоб вирши слагать про гимнастку в лосинах.

Как она грациозна и как импоза…

Разбираюсь в себе, как свинья в апельсинах,

Как в бананах козел и в баянах коза.

Акробатка мне дарит свои пируэты,

Но в дуэте я с ней – как слепой в синема,

А поэты – они и в Зимбабве поэты,

Только рифм перекрестных в Зимбабве нема.

На танцполе миграция туш.

Исподлобья стреляют орудия.

А у этой объемная тушь

Повлияла на бедра и грудь ее.

Я вздохнул, как большой геликон.

Кровь вскипела от группы до резуса.

Прислонился, а там силикон.

Отпружинил и в бармена врезался.

А девчонка была – высший балл,

Пофактурней мадонн Рафаэлевых.

Жаль, что бармен позвал вышибал,

Натуральных, мясистых, не гелевых.

Тупик эволюции. Время итогов.

Младенцы глаголют устами пророков.

Рожденью бессмертных моих монологов

Не служат «агу» и «уа».

Пока хорохорюсь, глумлюсь, сатанею,

Не бальзамируюсь, не каменею,

Мы ни за что не догоним Гвинею,

Биссау и Папуа.

Пишу из чрева матушки земли.

С четвертой ветки метрополитена.

Прикинувшись мыслителем Родена,

Ищу галлюцинации Дали.

Одну нашел, царапаю гвоздем

На желтой стенке сгусток умозрений:

«Блевотина цветет, как куст сирени,

Бульдозером зарытый в глинозем».

Напротив – грандиозная любовь.

Так сладко любят только до женитьбы.

Целует в губы – попадает в бровь,

А мне на натюрморт не наступить бы.

Шла она, словно сваи вбивала.

Нос – по ветру, лицо – кирпичом.

Шла она, как ни в чем не бывало.

Шла она, как бывало, ни в чем.

Не купилась на басму ли, хну ли.

Юных черт не уродовал ум.

Модельеры на ней отдохнули —

Не буквально, а через костюм.

На свету преломляясь, как призма,

Оттопыривши пальчики врозь,

Шла, а губы кривились капризно,

И глазищи сверлили насквозь.

Солнце в прятки играло на теле,

Алым блеском горели уста.

Но очки у меня запотели.

Не скажу про другие места.

Подойти постеснялся на людях.

Предпочел бы я встречу в полях.

Подарил бы фиалку и лютик,

Поделил бы ночлег на паях.

Кувыркались в глазах бесенята,

Просочилась слеза из угла.

Кто-то выкрикнул: «Снято! Всё! Снято!»

Так я вижу, что всё, догола.

Повстречался я с этим «Люмьером».

Mille pardons, говорю, guten tag,

Вы бы взяли меня костюмером.

Я согласен работать за так.

У меня в носу ни одного седого волоса.

Собственноручно выдернул последний.

Бодай комар, кусай его оса,

Горбатый, тридцатидевятилетний.

И поделом – терплю, не соболезную.

Зарубок предостаточно везде ведь.

Ты хоть одной зарубкою полезною

Отметился за долгих тридцать девять?

Когда-то на сопливом детском носике

Я зарубил, где хлюпал у оврага ты:

«В лесу, где ни тропинки нет, ни просеки

Не стоит собирать лесные ягоды».

А толку – ноль, естественно, раз весь из той

Породы хлипкой, челюстноотвислой,

Не запасешься клюквою развесистой,

Придется вновь довольствоваться кислой.

Так и плутаю с верой в долю лучшую.

Все потчуюсь клубничкою лежалою.

В соавторстве с душой своей заблудшею

Дурным ногам покоя не пожалую.

С фортуниной спиной я был на ты.

Фортуна, как всегда, со мной на вы была.

Пугливо прокудахтала: «Кранты!» —

Как будто из «курантов» буква выпала.

Я тороплюсь, а вдруг не пробил час,

Туда, где благодать и пристань тихая.

Но время мчит, песчинками сочась,

Бросая тень, и капая, и тикая.

В пронзительном голосе тлеет угроза.

– Тебе не возвыситься на пьедестале,

Ведь ты не бежал впереди паровоза.

Да я бы бежал – выпускать перестали.

И голос затих в непонятке нервозной.

Ответ срикошетил, как в гулкую бочку:

– Сначала закрыли завод паровозный,

А после меня – на засов и цепочку.

Почему я решил, что умею смешить?

Толстый лирик умеет в объятьях душить.

Тонкий может дрожащие веки смежить,

И прозванивать тонким фальцетом,

И прощупывать пульс, и простукивать нерв,

Без пальбы отбивать у стервятников стерв,

Толстый тоже умеет без крови и жертв,

Но насилует струны пинцетом.

Я зачем-то решил, что умею смешно.

Почему это мной за меня решено?

Если клюнул петух, почему не пшено,

А рисуется пятая точка?

А у тонкого вновь колокольчик динь-дон,

А у толстого дождь колоколит в бидон.

У меня полутон – как асфальт и бетон:

Ни былинки на нем, ни цветочка.

Бродя с мольбертом по полянам,

Он за зеленые «рубли»

Малякал маслом конопляным

И накурившись конопли

Одно и то же: дом, крылечко,

Пустилась речка наутек,

И два зеленых человечка,

Причем один из них – Митек.

Вышло так, что не зверь побежал на ловца,

А синьора с большой сковородкой.

Я синьоре сказал, что синьора – овца,

Представляя овечкою кроткой.

Оказалось, что нрав у синьоры дурной,

А как только добавила скалкой,

Я подумал, что вряд ли поспеет за мной

Неотложка с крестом и мигалкой.

О любви не пишу, опасаясь огласки.

Будет лето, я многих любовью окучу.

Мне зимою не строили барышни глазки

Ни шеренгою по два, ни косо, ни в кучу.

Я куплю себе свитер внеплановой вязки,

Потому как зима, холода ее вески.

Королевам своим презентую подвязки,

Потому что не смог наскрести на подвески.

Приятель ворчливый,

Ты мне не поверишь,

Как хочется пива —

Не хлеба, не зрелищ.

Мне хочется пива

До дрожи в коленках,

Любого разлива,

Любого оттенка.

Как выпьешь два литра,

Забудешь навеки,

Слова из былин про

Молочные реки.

И вспомнишь не скоро

Про берег кисельный…

Пивные озера.

Пивные бассейны.

И звезды – как угли

В печи у Емели,

И дикие джунгли

Душистого хмеля.

Я как-то сам

Стал кактусом

Колючим и зеленым.

Со страху сам

Стал Бахусом,

Но неопохмеленным.

Ни барышей,

Ни барышень,

Ни «бабок», ни старух нет.

И попусту

Под попу стул —

Рассохнется и рухнет.

Весна. Чернеет на обочинах

То, что когда-то было снегом.

Нет от предчувствий озабоченных

Заслонки с тайным оберегом.

Какая гнусная нелепица:

На полдороге бросить вожжи.

Опять улыбочка не лепится —

Не пластилиновая все же.

Я наплету словечек ласковых,

Отрады уху не сулящих.

Румяных Галкиных и Басковых

Изобразит вам телеящик.

Звезда – далекая пророчица

Накуролесит так да эдак.

И я могу, но так не хочется

Желать удачи напоследок.

Долбя указательным дырку в затылке,

Девчонка мычала: «Дай плюшечку, зая».

В дымящее чрево прожженной бутылки

Он что-то пробулькал, по стенке сползая.

Им было прикольно, мне – было погано

От бледной любви мухомора к поганке.

И стенка сползала, как лава с вулкана,

Лавина со склона, варенье по банке.

Романтик сказал бы: «Их взгляды – бездонны!

Прекрасно, что мальчик и девочка любят!»

Зачем расстреляли амуры пистоны?

Совсем потеряли чутье купидоны.

Куда они лупят? В кого они лупят?

У девочки – пирсинг с нешуточным лязгом,

У мальчика взгляд – как размытый стоп-кадр…

Хотел валентинку купить в канцелярском,

Но кто-то сказал, что она – губернатор[1].

Болтается в космосе блюдо,

Глазок электронный скосив…

«Хорошая девочка Люда…» —

Ползет по дисплею курсив.

«Одиннадцать лет. Метр сорок.

Проводит досуг в гараже.

Не видит банановых корок.

Сейчас поскользнется. Уже.

Людмила разбила колени.

Из губ вырывается текст.

Сказала о маме, о Бене,

О женщине, падкой на секс.

На белом капоте монетой

Царапает эти слова.

Разбила стекло сандалетой

С мерцающей лайбой «Нева»,

Пошитой на фабрике «Нистру».

Артикль, цена, магазин.

Людмила роняет канистру.

Из горлышка льется бензин.

Идет человечий заморыш.

Смердит непонятным дерьмом.

Семен Дермидонтович. Сторож.

На пенсии. Болен умом.

Заходит. Кричит почему-то.

Ударился. Начал хромать:

“Хорошая девочка Люда,

Зачем же ты, мать-перемать?”

Она не включилась в беседу,

Ругнулась и прочь побрела.

Он бросил в сердцах сигарету

Овальную, марки “Стрела”»

Рвануло, горело, дымило.

Брандспойт угольки полоскал.

Ударной волною Людмилу

Швырнуло на кучу песка.

Летит орбитальная груда

В кромешную звездную даль.

Хорошая девочка Люда

Жалеет сгоревший сандаль.

Перестали жечь глаголы

Из глубокой старины,

Где иные номер школы

И название страны.

Там я глаженый, лощеный,

Недорезан, недобит.

Разум мой невозмущенный

Возмущенно не кипит.

А пройдя полжизни с гаком

Сообщу, сутуля стать,

Что, допустим, вурдалаком

Мне впоследствии не стать,

Комбайнером, сутенером,

Истребителем мышей,

Академиком, минером —

Эти выгонят взашей.

Тайн мадридских не скрывая,

Я добавлю, что вот-вот

Станет книжка трудовая

Толще, нежели живот.

И могу побиться на спор

(Так рублей на двадцать пять),

Что дадут мне новый паспорт.

Стану ягодкой опять.

Горьковатой, потому как

Сладость барышням грозит,

А пока – рожденный в муках

Ленинградский одессит.

Тридцать лет как из-за парты.

Поседел, наел бекон.

Кое-как упали карты.

Жребий брошен в Рубикон.

Не обучен гнуть фаланги,

Льстить себе, что знаменит,

А весьма приличный ангел

Опекает и хранит.

И прощает, слава богу,

Разгребая к свету путь,

Что учился понемногу

Как-нибудь, чему-нибудь.

Торя свой путь, навряд ли оглянусь,

Когда окликнет девочка, как муза.

Зато могу под вывеской: «Кому за…»

Трясти жирок, как гузкой резвый гусь.

Все реже я торжественно клянусь,

Как пионер Советского Союза.

Я позабыл заветы Ильича,

Владимира и даже Леонида.

Склеротик, такова твоя планида.

Огарок – это бывшая свеча.

И будь в стакане что-нибудь налито,

За них не выпью, голову леча.

Про барабан и медную дуду

Не выдавлю банального сонета,

Перед глаголом впихивая «не до»,

Не допишу, до сути не дойду,

А статус одноклассника найду

В рассказах дочки, в недрах Интернета.

Найду останки школьника в себе,

Которого еще не доконали

И, как котенка, в жизнь не окунали,

А посадили в мягкое купе…

Считает льдинки в Крюковом канале

Сутулый школьник из 8-го «б».