Читать книгу Московит-2 - Борис Давыдов - Страница 6

Не знаю, как выглядел Днепр, когда великий князь Владимир, используя то уговоры, то угрозы, загнал туда киевлян креститься. Но, думаю, весьма похоже на свой приток Тетерев. Разве что киевляне все-таки лезли в днепровскую воду не в чем мать родила, а в нательных рубахах… впрочем, откуда такая уверенность? До принятия христианства наши предки особой стыдливостью не страдали.

Вишневецкий, будто услышав мысленные коллективные мольбы, разрешил купание. Само собой, не всем сразу, а поочередно. Те, чья очередь была первой, буквально бросились к берегу, на ходу срывая одежду, скидывая сапоги. Вода в мгновение ока вскипела, взбитая в белую пену, заполненная голыми телами. Крепкий, ядреный запах застарелого прокисшего пота пополз по округе, заставив страдальчески морщиться женщин, которым торопливо обустраивали купальни в почтительном отдалении от неподобающего зрелища. Как и подобало благовоспитанным дамам, они деликатно пялились в противоположную сторону, рассматривая траву, небо и облака, ожидая сигнала к собственному омовению. Во главе с ясновельможной княгиней… глаза бы ее не видели!

Я успел заметить и ее взгляд, украдкой брошенный в мою сторону, и реакцию толстой тетки с измученным потным лицом, стоявшей неподалеку от Гризельды… Черт, а ведь что-то подозревает, зараза! Устала так, что ноги подгибаются, а глазки-то зоркие, и извилины работают, работают… Тьфу ты! Лишь бы не начала трепаться направо-налево! А княгиня-то хороша: никакой выдержки! Неужели я такой обаятельный, что бабы последних остатков ума лишаются, на меня взглянув?.. Кстати, кто эта тетка? По-моему, жена княжеского управителя… Блин!!! А ну как проболтается мужу? Хорошо, если у того хватит ума отмахнуться, приняв это за обычные бабские сплетни… А если настучит князю?! Вот будто других проблем мало!.. Не приведи боже дойдет до ушей Иеремии, что тогда?!..

От горестных мыслей меня отвлек вестовой:

– Проше ясновельможного пана первого советника… Его княжья мосць просит пана в свою палатку, тотчас же!

При всей своей выдержке я чуть не вздрогнул.

«Неужели уже дошло?!»

* * *

Пани Чаплинская покачала головой, усмехнувшись:

– Как бы ни старалась, не поверит… Да он и слушать меня не станет!

– Станет, як бога кохам, станет! – горячо затараторила Дануся. – Он же был в ручках пани, как воск, как игрушка… Пани Елена вертела им, как хотела! Да мужчина, который любил женщину с такой дикой, необузданной страстью, который в самые горячие мгновения рычал, точно хищный зверь… Ой!.. – камеристка, испуганно запнувшись, прижала ладони к щекам. Видимо, опасаясь новой оплеухи.

Елена, вздрогнув, залилась краской: то ли от смущения, то ли от гнева.

– Ты что, подслушивала под дверью, мерзавка?!

Дануся торопливо перекрестилась:

– Да чтоб провалиться мне на этом самом месте, чтоб гром меня разразил… И в мыслях не имела! Разве можно? Хвала Езусу, я порядочная девушка… Носу из своей комнаты не высовывала!

– Тогда откуда знаешь?!

– Так ведь уши-то мне затыкать не приказывали. А слух у меня всегда был острым! Разве ж я виновата, что все было слышно?

– Матка Бозка! – Елена, простонав, схватилась за голову. Нестерпимый жар опалил ее щеки и уши. – Стыд-то какой!

Дануся улыбнулась – смущенно, но и озорно.

– Что ж тут стыдного? Коли сам Езус не нашел другого способа род человеческий продолжать, значит, то Ему угодно! Пани не краснеть нужно, а думать: как снова власть взять над паном сотником… Точнее, уже над паном гетманом! Как сделать, чтобы снова зверем рычал, пани гетманшу обнимая…

* * *

Все тот же дежурный казак опасливо развел руками:

– Не прогневайся, пане гетмане… Уперся лях, не желает саблю отдавать! Мол, невместно это с шляхетским гонором и званию посла противно. Шляхтич без сабли – что без шаровар… Силой отнимать не осмелились, посол все-таки! Как твоя гетманская милость распорядится: отобрать или все же с нею впустить?

– Ишь ты! – покачал головой Хмельницкий. – Видать, храброго и спесивого мужа выбрал пан воевода… Ну-ка, браты-товарищи, что посоветуете? Уважить гонор или спесь сбить, по носу щелкнуть?

Федор Лобода, по-прежнему прижимая правую ладонь к уху (знатно «приложил» его Прокоп Шумейко, чего уж там!), негодующе потряс левым кулаком:

– Никакого уважения! Ляху палец протяни – всю руку откусит!

– Хорошо сказано! – поддержал Матвей Гладкий, командир Миргородского полка – один из немногих, не понесших никакого ущерба ни в обличье, ни в одежде. Потому что не лез в свару, ограничившись негодующими окриками: «Прекратите, панове, как не стыдно!» – Мало ли что посол! Нехай ляхи у себя свои порядки держат, а здесь пусть нашу волю уважают. Отобрать саблю!

– И я так мыслю! – прорычал Данило Нечай, зло сверкая единственным видимым глазом – второй скрылся за распухшим желваком. – Кабы друг был, пусть хоть гармату[5] сюда тащит. А врагу – дулю с маком! Ничего, перетерпит урон своему гонору! Стыд не дым, глаза не ест…

– Верно, верно! – враз подхватило сразу несколько голосов.

Гетман вскинул ладонь, прекращая начинающийся гвалт.

– Ну а ты что посоветуешь, Иване? – спросил он, обернувшись к генеральному писарю.

– Я?.. – по всему было видно, что вопрос застал Выговского врасплох. – Если его гетманской милости угодно знать мнение мое… – генеральный писарь, облизнув губы, откашлялся, лихорадочно обдумывая, что лучше сказать. – Мыслю так: негоже насмехаться и куражиться над посланником, чей бы он ни был. Даже будь он послан злейшим ненавистником Войска Запорожского и всего православного люда, таким, к примеру, как князь Ярема Вишневецкий, и то лучше было бы принять его со всем уважением, как пышного гостя. – Голос Выговского, поначалу неуверенный, запинающийся, теперь окреп, налился силой и твердостью. – А пан Адам Кисель такой же православный, как и мы все, панове! Опять же, ни казаков, ни поспольство он не обижал, веру нашу не притеснял. Зачем же его посланника сразу за врага считать, даже не зная, что в привезенном листе? Коли обидим этого шляхтича – обидим и самого пана Киселя, а надо ли это нам? Ой, не надо, панове! Потому мой совет, – Выговский поклонился гетману, – впустить сюда посла с саблею, как он и хочет. А на всякий случай, ради пущей беспеки[6], посадить его поодаль от его гетманской милости.

Побагровевший Прокоп Шумейко, едва дождавшись, пока генеральный писарь умолкнет, грохнул пудовым кулачищем по столешнице. Подпрыгнула, задребезжала посуда.

– Правильно бают: как волка ни корми, он все в лес глядит! Вот и явил нутро свое ляшское! Не слухай его, батьку, уж он присоветует…

– Молчать! – Хмельницкий, вскинув голову, так глянул на командира нежинцев, что тот поперхнулся на полуслове.

Яростно раздувая ноздри, гетман обвел нехорошим, цепким взглядом присутствующих.

– А теперь крепко запомните, панове полковники! Ежели кто еще хоть раз попрекнет генерального писаря его прошлым… Гнев мой вы знаете! Кулакам волю давать да рубить сплеча – на то большого ума не надо! А кто из вас красно да убедительно писать умеет? Кто лист государю московскому составит, да чтобы ни в единой букве урона чести царской не нашли? Кто в дипломатии силен? Может, ты, Прокопе?! Уж не оказать ли тебе честь, генеральным писарем сделав? – Хмельницкий язвительно усмехнулся. – А то гляди, у меня это быстро…

– Батьку! – чуть не взвыл перепуганный Шумейко. – Да ты никак шутишь?! Из меня писарь, а того пуще, дипломат – как из моего жеребца крымский хан, прости господи…

– Хорошо, что сам это понимаешь… Ну, так запомни мое предупреждение! И впредь постарайся, чтобы голова раньше языка работала! Иване, – повернулся Хмельницкий к писарю, нервно кусающему губы от обиды, – ступай к послу, объяви мою волю. Скажи ему так: из уважения к его милости воеводе киевскому и брацлавскому, а также к личности храброго шляхтича, столь нелегкий и опасный путь проделавшего, гетман Войска Запорожского зовет посла в покои свои как пышного гостя, при оружии. И веди сюда с почетом.