Читать книгу Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях - Борис Дубин - Страница 2

Тема интеллигенции (и во многом связанная с нею проблематика литературы, точнее – особой литературной «идеологии») оказалась для нас значимой в 1970–1980-х гг. по нескольким причинам. Прежде всего, в связи с неопределенностью потенциала изменений в советском обществе. За общую рамку интерпретации социальной реальности нами и нашими коллегами была принята идея модернизации в ее специфически российском и, далее, советском варианте – модернизации запаздывающей, форсированной по темпам и средствам, принудительно проводимой «сверху», а потому, в конце концов, постоянно притормаживаемой, блокируемой и не завершенной по настоящее время[1]. Интеллигенция, далее, понималась при этом как «элита». В ней виделась единственная продуктивная в культурном смысле группа, чей авторитет, моральная значимость и социальное положение обусловлены способностями порождать идеи и ценности, нести новый взгляд на вещи и давать этому новому связные смысловые интерпретации – «язык» – независимо от среды и обстоятельств, в которых оказывается и принуждена существовать сама группа.

Производимые этой «элитой» смыслы, идеи, суждения, как мы думали, подхватываются со временем другими слоями и распространяются в обществе, которое интегрируется тем самым в некое единое социальное и культурное целое. (Неявно при этом предполагалось, что просветительская по своей роли интеллигенция, пробуждая к самопониманию и гуманности, воспитывая терпимость и уважение к частному и индивидуальному, «подымая» над мертвой официальной идеологией, вместе с тем постепенно очеловечивает, демократизирует это косное социальное тело.) У культур-антропологов этот способ интерпретации называется «спуском образца» – от высокостатусных групп в репродуктивную среду, а далее к широкой массе. Такой подход и взгляд на вещи, собственно, и поддерживал надежды на некоторую либерализацию и возможное оцивилизовывание советского общества. Накопленный за десятилетия культуротворческими группами, но задержанный цензурными рогатками и дисквалифицированный по идеологическим соображениям потенциал образованных слоев «на глазок» определялся тогда по вершинам – лучшему в правозащитном движении, тамиздатовской словесности, нескольким уникальным научным семинарам, а потому предполагался весьма значительным (отсюда шел наш интерес ко «второй культуре» и таким механизмам групповой динамики, как разного типа журналы). По всему казалось, что высвобождение этих разных по тематике и направленности идей, концепций, текстов, сам выход их авторов и кругов ближайшей к ним публики в открытую жизнь не смогут так или иначе не повлиять на структуру и уровень общества, систему социальных связей и институтов, станут «естественным» источником социального и культурного развития.

Допущения об интеллигенции как элите и о спуске образца как механизме «безболезненного» развития общества приходится отнести сегодня к разряду собственных иллюзий (разумеется, иллюзии тоже входят в структуру действия и понимания, социальных сдвигов без них не бывает, но это уже другой, особый разговор). Социальные процессы и культурные трансформации оказались более затяжными, тяжелыми, неоднозначными и по ходу, и по следствиям (разложение и распад – разновидности социальных процессов со своей структурой, динамикой и т. д.). Осознание относящихся сюда обстоятельств в их не всегда приятной, но принудительной фактичности так или иначе документировано в статьях конца 1980-х – середины 1990-х гг., написанных, в основном, для литературных журналов и собранных в настоящей книге. В самом общем виде итоги нашего анализа и рефлексии можно свести к следующему.

Советская и постсоветская интеллигенция – не элита. Если взять ее место в социальной структуре, характер образования и профессиональной подготовки, связи внутри группы и формы коммуникации с другими социальными партнерами, то интеллигенция в целом, как функциональное образование, – это массовая бюрократия, кадровое обеспечение подсистем воспроизводства рутинизирующегося постреволюционного тоталитарного общества. Ее собственный интерес связан прежде всего с некоторым, по мере возможности, смягчением «крайностей» в отношениях между опекающей властью и подопечным населением. Делается это с помощью отсылок или призывов к известному «уровню» цивилизованного, нормального существования, то есть – через консервацию представлений о подобном порядке, который либо вынесен «вовне» (такова утопическая конструкция «Запада», включая, конечно, самые мрачные антиутопии), либо помещен в «прошлое» (мифология «устоев», «почвы», «собственного пути», или – в более деликатной форме – «традиций», «наследия»).

При этом навязчиво воспроизводящиеся попытки тех или иных интеллектуальных кругов «дистанцироваться от власти», в конечном счете, выявляют глубочайшую связь с ней, зависимость от нее. Дело здесь даже не в социальных позициях интеллигенции, ее средствах к существованию (хотя уж это-то обстоятельство стало за последние три года совершенно очевидным), но в самих ходах мысли, в системе идентификации – в представлениях о себе и своем деле, фокусе интересов и горизонте проблем, критериях оценки, воле к самоосуществлению, готовности отвечать за сделанное. Вопрос об отечественной элите (вернее – элитах, и прежде всего – политической и интеллектуальной) остается, таким образом, открытым. Социуму, который стремится выйти из кризиса, но не имеет своей элиты, предстоит почувствовать последствия этого, по крайней мере, в нескольких аспектах: мы имеем в виду дефицит представлений о целях развития общества, о «цене» разных его вариантов, крайне примитивные модели человека, «работающие» в обществе, сужение спектра этих моделей и обеднение стоящих за ними ценностей, а значит – моральный уровень общества, моральную атмосферу в нем. С одной стороны, здесь как будто встает проблема подготовки элит, их «выращивания», о чем ниже. С другой – стоило бы обсудить проблему такого типа развития общества, при котором потребности в национальных элитах и повышенной функциональной нагрузки на них нет, но нет надобности и в широкомасштабных идеологиях развития, что в нашем случае, конечно же, приходит в противоречие с комплексом миссионерских представлений о «великой державе» и ее «всемирном предназначении» (а соответственно, задевает интересы групп, сохраняющих и отстаивающих подобные реликтовые представления, как и другие формы государственной идеологии).

В этих условиях первоначальные импульсы и инициативы общественного развития либо хотя бы сдвига – где бы и по каким поводам они ни возникли – должны были рано или поздно столкнуться с более фундаментальной реальностью: системой институтов советского общества и, наконец, с наиболее сложным его институтом (своего рода «институтом институтов») – устойчивой «антропологической» структурой, личностью «советского человека»[2]. События последнего, может быть, самого тяжелого за десятилетие, года убеждают в том, что возможности модернизации российского общества и общественного сознания «сверху» и в один прием исчерпаны если не навсегда, то очень надолго. Нет сегодня в России ни такой силы, ни такого института, ни такой фигуры («вождя»), которые проявили бы готовность взять на себя подобную задачу и, что еще важнее, были бы в этом качестве поддержаны значительной по объему или влиятельной по статусу частью населения. Отсутствие в нашем обществе многоуровневой системы «промежуточных институтов», неразработанность собственно публичного плана взаимодействия, согласования целей и интересов ставит под вопрос саму возможность коллективного действия какой-либо группы или структуры, но, как представляется, делает маловероятным и сколько-нибудь эффективное волевое воздействие на ситуацию с чьей бы то ни было стороны.

Чего мы не предполагали и не могли предполагать до тех пор, пока процесс изменений не начался, не пошло реальное разложение существовавшей до этого социальной системы, – это глубинной связи советских социальных, политических, экономических и проч. институтов с типом «человека», а соответственно, со всеми микро– и макро– обстоятельствами его существования, повседневного воспроизводства – в семье, общении, работе, образовании, круге коммуникаций и т. п., включая, казалось бы, самые интимные материи и мотивации. Поэтому первоначальные (времен перестройки и гласности) представления о том, что достаточно реформировать политико-идеологические структуры и Россия войдет в круг «нормальных обществ», постепенно сменились более пессимистическим и трезвым пониманием. В строгом смысле слова, речь не может идти о реформах, поскольку советская система институтов не допускает трансформации (ни революционной ломки, ни эволюционных изменений), если не считать декоративной замены «Верховного Совета» на «Думу», а совдепов на «сенаторов». Поскольку речь заходит об изменениях в фундаментальных структурах данного типа личности, в формах современного социального бытия как такового, то гадать о сроках, характере, реальных действующих лицах, способных осознать глубину идущего кризиса, – занятие сейчас довольно бессодержательное. Во всяком случае, масштабы возможных изменений должны так или иначе захватывать всю многоуровневую систему репродукции – образовательные, семейные, дружеские связи, соответствующие символы, структуры представлений, нормы должного и желаемого, возможного и недопустимого и проч.

Пока же более общие, надпоколенческие по срокам и темпам общецивилизаторские задачи берет на себя т. н. «массовая культура» и воплощающий ее «рынок». Интеллигенция противостоит им – отчасти по недоразумению, отчасти из рессентимента, энергия которого принимается за принципиальность. (Хотя, вообще-то говоря, на развитие общества и культурное обновление «массовая культура» не посягает и никогда не претендовала, а потому в этом качестве она интеллектуалам – не соперник). В то же время рынок, массовое искусство, новые технологии коммуникаций, требующие соответствующего уровня квалификации, социального воображения, коммуникативной пластичности, существенно ограничивают «имперские» стремления интеллигенции ко всеобщей и неконкурентной классикализации (музеефикации) культурного поля. Притязания образованных слоев на монопольное владение безусловными нормами «единственно подлинной» культуры выглядят, мягко говоря, малоубедительными и нерезультативными.

Говоря еще короче, приходится признать, что наступили будни как социального существования в целом, так и интеллектуальной работы в частности. Она, хочет этого кто-то или нет, становится кропотливым, повседневным, прозаическим занятием профессионалов, ведущих разработки в почти нетронутых областях, но в общем проблемном пространстве. То есть, делом самостоятельным по интересам и, вместе с тем, коллективным по форме, более строгим, а потому, если угодно, и более скучным. Для уходящей советской интеллигенции, всегда идейно боровшейся с «повседневностью», «бытом», «рутиной», это испытание, видимо, серьезней, чем для других групп. Ресурсы самооправдания и авторитетности у нее все более ограничены – национальная (в том числе – державная) идея, религиозное «возрождение», духовность, олицетворенная классикой. Все более истерический тон и растущий догматизм суждений значительной части нынешнего образованного слоя заметно превосходят средний уровень массы.

Тем большая нагрузка ложится на образованную молодежь, подготовку специалистов. Прежняя, полуобветшалая сейчас система высшего образования в гуманитарных дисциплинах, социальных науках, экономике, праве и т. д. требованиям современности ни по преподавательскому составу, ни по господствующим представлениям, ни по формам организации знания и обучения, конечно, не отвечает. Регенерировать ее вокруг прежних ретроориентиров – идей «наследия» и «хранения» – вряд ли возможно и нужно. А идея сложности, представление о реальности в многообразии ее здешних и сегодняшних проблем пока не слишком авторитетны в интеллектуальных кругах и в общественном сознании. Это усиливает разрыв между культурой и действительностью, «элитой» и «массой».

30 января 1995