Читать книгу Русской души кочевья - Борис Гучков - Страница 24

В семидесятые, бесславные, —

Увы, хоть горько в том признаться! —

В года застойные, в те самые,

Я молод был. Мне было двадцать.

О моя юность незатейливая,

Уснуть бы да в тебе проснуться!

О личном разговор затеивая,

Хочу и общих тем коснуться.

Хочу спокойно, без кликушества,

Хотя бы коротко и сжато,

Хотя бы вскользь. Закритикуют же.

Так принято. Законы жанра.

Из времени мы смотрим нашего:

Как ржав тот занавес железный!..

И всё-таки – уж ты мне на слово

Поверь, читатель мой любезный, —

Вот так, как нынче, не зверели мы

И не чернили злобой души.

Во многое мы свято верили.

В порядочность хотя бы ту же,

В друзей – где вы теперь, далекие? —

В любовь, с которой нету сладу.

Она, вися мечом дамокловым,

Нас губит в молодости сразу.

Не колесил тогда по миру я.

Читал в глуши «районку» скверную,

Что, о событьях информируя,

В дуду дудела лишь хвалебную.

Печальная, однако, миссия!

Но такова была епархия,

Где правда и свободомыслие

За стены кухонь не выпархивали.

Слова, решения безмозглые,

Достойны вы лишь сожаления!

А что народ? Народ безмолвствовал,

Когда ссылали Солженицына.

А впрочем, разве удивительно,

Что молча мы его предали?..

Был «День один Иван Денисыча»

Подобен бомбе – не петарде.

Как было внове нам, однако же,

Читать – ведь терпит всё бумага! —

Слова, такие необманные,

О буднях страшного ГУЛАГа.

Не с этой ли аббревиатурою,

Ничем не измеримой мукой,

Культурой и литературою

Мы поплатились, и наукой?

Масштаб большой людской трагедии

Осмысливая с ходу, разом,

Читая, мы едва не бредили,

И ум наш заходил за разум.

В страной пережитое пристально,

Как в бездну, мы глядели жутко…

Но незаметно как-то, исподволь

Вновь гаек началась закрутка.

И все смолчали верноподданно, —

Подумаешь, о зеке повесть! —

Когда «Аэрофлотом» подло мы

Швырнули за границу совесть…

Едва ль по ящичкам и полочкам

Всё разложу в тех днях летящих.

До армии литфак окончил я,

И горд был тем, что я – литейщик.

Уж ты-то мне навек запомнилась,

Моя литейка! Без кресала

У жаркого огня и полымя

Судьба характер мой тесала.

Не розы рвал я, не магнолии —

Стране чугун варил в вагранке.

Служил у самой у Монголии,

В Бурятии, почти в загранке.

За тыщи вёрст от милой Отчины

В казарме нам жилось, как дома,

И были мы в Уставе точными,

Хоть и не пахли дни медово.

О эта служба заграничная!

Порыв и изъявленье воли.

А впрочем, это всё обычная

Лишь проза жизни – и не боле.

Погоны снял я поздней осенью,

И вскоре —

             не по воле ль божьей? —

Меня судьба взяла да бросила

В степное жаркое Поволжье.

О бедные мои родители!

Тогда не прав я был, пожалуй:

Ведь вы меня почти не видели —

Настолько отбыл я пожарно.

Сегодня я, обретший опыта,

Случившееся не охаиваю.

Но сколько прежде было ропота:

«Чужая сторона, плохая ты…»

Но – здравствуй,

                     мать-литейка душная!

С работой отродясь не в ссоре,

Чуть-чуть поплакался в подушку я

От смен ночных, но свыкся вскоре.

Однако не привыкший к подлости,

Воспитанный лесной Мещерой,

С общагой я расстался вскорости.

Претил мне дух её пещерный.

А жизнь текла – одно любительство,

Бездумно и совсем не мудро.

И в 22 мой вид на жительство

Ещё просматривался смутно.

Снимая угол в частном секторе,

Кухнёшку, где тепло лишь летом,

Расплачиваясь с гобсеками

Раз в месяц четвертным билетом, —

Они банкноту казначейскую

На свет разглядывали хмуро! —

Я вёл свою стезю житейскую,

Стрелой не раненный Амура.

Дружил с девчонкой я до армии.

Свиданий не забуду сроду.

Но, уцелев после «аварии»,

Я, раз обжегшись, дул на воду.

Ещё в искусстве всепрощения

И милосердья полный неуч,

Я с ними избегал общения,

Я говорил себе: «Ну нет уж!..»

Трояк за свет внося по счётчику,

Расходуя разумно уголь,

Воспринимал я как пощёчину

Укор хозяев, сдавших угол.

Зимою – скука беспробудная! —

Читал, дабы поднять веселье,

Запоем Куприна и Бунина,

Лескова, Блока и Есенина.

Ещё ни с кем не связан дружбою,

Я ссорился, проспав, с будильником,

Зато дружил с литровой кружкою,

Заваркою и кипятильником.

Не щепетилен, я учитывал, —

Нет, не страшась, ни в коем разе! —

Что яства кухни общепитовой

Наверняка приводят к язве.

И всё-таки, кляня, ругая их, —

В столовках матерно и склочно! —

Я избегал сии «рыгаловки»,

Народом названные точно.

Обычно, смену сдав по графику, —

Ночные смены, как вы долги! —

Спешил постичь я географию

Степного города на Волге.

Я знал ещё с поры учения,

Что он и мужествен и славен,

И должное отдал Вучетича

Неповторимому ансамблю.

В центр города,

                 угрюмо-выспренный,

Я ехал, где в граните скверы.

По книжным шлялся я,

                             невыспанный.

На улицах милиционеры

Смотрели на меня, небритого,

И с подозреньем, и с опаской.

Похоже, выглядел побито я,

Густою заливался краской.

Но постовой, он не корил меня,

Задумчивого, за одежонку.

Я счастлив был, купив Корнилова

Или Васильева книжонку…

Весной, когда в цвету акации,

В каком-то отрешенье слёзном,

Почти в прострации, на станции

Подолгу в гуле тепловозном

Кого я ждал, в перронной сутолоке

Затюкан, словно в наказанье?..

Здесь шли составы круглосуточно

С Москвы, с Ростова, из Казани.

«Однако же пора по времени

Уж и её ввести в поэму!..»

Не привередничай, не вредничай

И не подсказывай поэту,

Читатель мой!.. Её присутствия

Ты не заметил, и напрасно.

Я передать могу лишь суть её.

Ты мне поверь: она прекрасна.

И этого довольно. Ибо мы

Всяк в красоте своё лишь ценим,

И не постичь сей тёмной истины

Ни с институтом, ни с лицеем…

О тщетные мои искания,

Встречанья в праздники и в будни!

Ведь я не знал: с Оки ли, с Камы ли,

А может, с Дона ты прибудешь.

Порою заходил на пристани

И всматривался у прохода

Я в лица выходящих пристально

С трёхпалубного теплохода.

Не поездом, видать, приехала —

Ты самолётом прилетела…

Не ты ль в автобусе приветливо

Однажды на меня глядела?

О чём-то о своём задумавшись,

Не я ли, упустив удачу,

Тебе, весёлой, от кондукторши

Передавал с билетом сдачу?

Ты с цифрами решила свериться

Билета, что продал кондуктор.

«Такой пустяк, а как вся светится!» —

Сам засмеявшись, я подумал.

О кадр памяти засвеченный:

Автобус. Давка. Поздний вечер…

Ну почему к тебе, застенчивый,

Я не шагнул тогда навстречу?..

Здесь я оставлю годы прежние.

О них довольно спето песен.

Как жил я? Как и все при Брежневе.

Но не хочу сказать, что плесень

Покрыла всех… Сердца немаркие,

Кто чист душою, не изгадил.

Я Женю вспоминаю Маркина.

Ему был дар от бога даден.

Легко сейчас. Попробуй давеча,

Как крест, приняв исход печальный,

Про бакенщика, про Исаича

Стих в «Новом мире» напечатать!

Печален, ты сбежал от шабаша.

Пил горькую, но ум не пропил.

Как жаль, с тобою только шапошно

Я был знаком!.. Но час твой пробил.

Твоя любовь, твое прощение —

В глуши лесная деревенька.

Лишенец, прав в своём решении,

Ты опочил навеки, Женька!..

Но я отвлёкся. Ведь не эту я,

Читатель мой, затронул тему.

Блажен, что песню недопетую

Негромко мой выводит тенор!

Как долго мы с тобой не виделись!

Двенадцать лет.

                  И вот проснулись.

И вот с тобой, на горе, видимо,

Мы встретились, не разминулись.

Нет одиночества и жалости!

Мир благосклонен и приветлив.

Такою именно и ждалась ты,

Что я в автобусе приметил.

«Ищите, – говорят, – обрящете…»

Мир тесен, мол, гора с горою…

Житейской мудрости образчики,

А я не верил вам порою.

Как я тогда рыдал в отчаянье!

От слёз моя подушка мокла.

Хотя, покуда ехал, с тщанием

Глядел невозмутимо в окна.

Зато сегодня, не стреноженный,

Не трушу, – а куда мне деться? —

В зелёные твои, тревожные

Гляжусь, не в силах наглядеться.

Как ты открылась мне доверчиво!

Как всё у нас с тобою запросто!

Где ж пропадали мы до вечера,

До сумерек до поздних августа?

И с поздними своими вёснами,

И судьбами, во многом схожими,

За что так были мы исхлёстаны

Людскими сплетнями расхожими?

Как доморощенно и грубо вы

Из лжи да из намёков сотканы!..

Нет, не отторжены, не сгублены,

Не порознь души наши всё-таки.

Ах, спутница моя, заступница!

Как без тебя пустует горница…

Откликнусь, коль тебе аукнется.

Взгрустнётся – тоже буду гориться…

«Ну и к чему все эти россказни? —

Читатель мой заметит здраво.

– Зачем себя словесно розгами

Ты хлещешь, мудрствуя лукаво?»

Добавит он совсем не вычурно:

«Уймись. Надень смиренья пояс.

Из памяти, коль можешь, вычеркни.

Ушедший не догонишь поезд».

Нет-нет, ты выше увлечения!

И даже в раже бесполезном —

Без всякого преувеличения —

Не выжечь мне тебя железом.

Скажи, как одолеть нам сложности.

Как нам не сдаться, не признаться

В неодолимой невозможности

Быть вместе и не расставаться?

С тобой совсем теряя голову,

Я по кудрям моим не плачу.

Сказав «прощай» большому городу,

Уеду вечером на дачу.

Тяжёлое, ненастоящее,

По цвету – поздняя калина,

Вдохнёт в мой дом тепло искрящая,

Тревожная спираль камина.

Ничто не омрачит здесь радости.

Ничто мне боль не причинило!

Здесь то, к чему привык я с младости:

Есть чай.

          Не высохли чернила.

Здесь вдохновенье, как везение,

Как лёгкое дыханье родины.

Апрель.

       Вы снова в нежной зелени,

Кусты малины и смородины.

Здесь всё хорошее лишь помнится.

Растерянная и заблудшая,

Опять душа надеждой полнится,

Что возродится только лучшее.

Дай бог мне избежать безумия!

Когда один и без учителя,

Вся жизнь – стезя непредсказуемая.

Читатель, это ты учитывай.

Не дуростью зову упорство я,

Взвалив нелёгкий груз на плечи.

Но и в апреле девяностого

Весна всё так же души лечит.

Года, меня не убедили вы,

Хоть многие сегодня хамы,

Что минула пора идиллии,

Сердечных смут и воздыханий.

Больнее праведного мученика

Я на кресте Любови распят…

Земля моя! Ты взбаламучена,

Растерзана в словесных распрях.

И всё-таки – весна. И кажется,

Что любящие будут вместе.

Сорока ведь и в сорок каждому

Приносит благостные вести.

Пусть, зимами необоримые,

Они пребудут с человеком,

Живые и неопалимые

К закату уходящим веком!