Читать книгу На перекрёстке ностальгий. Избранное - Борис Хайкин - Страница 3

Все тверже взгляд, все пристальнее око,

А в жизни не становится ясней.

Все дальше ухожу я от истока

Бурливой речки – юности моей.

Ладьи неслись, а нынче их качает.

Бесхозные, как перышки, легки.

Как жаль, что русло полное мельчает,

Случайные питая ручейки.

Юнец безусый и бывалый дока

Монет не бросят, как заведено.

Ил донный не уносится потоком,

И оседает бременем на дно.

Лишь в детские глаза не наглядеться.

Для них – моря, и вся тут недолга.

Речушка – жизнь моя, впадает в детство

И смыслом наполняет берега.

Этот город по-прежнему молод и нов

Много весен по лунному календарю.

И доверчиво окна его теремов

В плотном нимбе тумана встречают зарю.

В этом городе детские годы прошли.

И река по течению пройдена вброд

Там, где ивы склонились до самой земли

И любуются косами в зеркале вод.

Здесь познал я цикуту бесценных потерь,

Ожиданье любви, приближенье беды.

Где бы ни был, сюда я, как раненый зверь,

Приползу на живительный запах джиды.

И, нетвердо ступив на отцовский порог,

Дернув ручку двери, как спасательный круг,

Беглым взглядом окину лежащий у ног,

Истекающий соком, душистый урюк.

Пусть опущены плечи, виски в серебре,

Лишь бы в доме светильник надежд не потух.

И неважно, когда прохрипит на заре,

Недопетый мотив деревянный петух.

А подступит к концу время жизни земной,

Погляжу на друзей, что проститься пришли,

И прилягу, на север склонясь головой,

По исходу магнитного поля Земли.

Дошли анкеты – не таи

Со времени «отца народов»,

С кем были пращуры твои

До восемнадцатого года?

Под резкий запах папирос,

Под пошлый шлягер «мани-мани»

Ты шел враскачку, как матрос,

С веселым кукишем в кармане.

Отчаянным был молодым.

Блистал осанкой, но обидно —

Мечты растаяли, как дым,

А впереди ни зги не видно.

Ты знал иные времена —

Трибуны, кресла, секретарши —

Когда горланила страна,

Чеканя шаг в бравурном марше.

Пришли прострация и страх.

Пропали втуне лоск и глянец.

А ты стоял в очередях —

Невольный вегетарианец!

Штормило, словно во хмелю.

Святое место не пустело.

Ты в такт большому кораблю

Обрюзгшее качаешь тело.

И снова ты «на якорях»,

Бывалый и несокрушимый,

Непотопляемый в морях,

Водоворотах и режимах.

Медвежья гора, ох, Медвежья гора —

Тебе только тучи да птицы – соседи.

На склонах пологих – следы от костра,

А в дымке мерещится облик медведя.

Вразрез с аксиомами правил игры,

Срываюсь с шестка, лишь вершина поманит.

И, завороженный, стою у горы,

Что бурым медведем нависла в тумане.

Ее, недоступную, с детства знавал.

И вновь, умудренного, гложет забота —

Пройти предстоит не один перевал

От горького пота до сладкого мёда.

С плачем, состраданием и пением,

С куполом, чтоб в небо голосить,

Только ли во славу и спасение

Храмы возводились на Руси?

Знатно во все стороны аукало,

Дело единения верша.

Долго, говорят, жила под куполом

Мастера мятежная душа.

Трын-трава – на все четыре стороны.

Пусто, неуютно стало в нем.

Разве навещают только вороны

Накрест заколоченный проем.

Грабили и жгли, тащили волоком…

Что же мне шумит, звенит по ком

Снятый с дюжих плеч повинный колокол

С вырванным за правду языком?

Оголенные нервы корней.

В мертвой хватке сплетенные кроны.

И бетонный форпост обороны.

О войне ли тут речь? – И о ней.

Тут грибы, что не сыщешь вкусней.

Тучность чаек, и рыба в затонах.

Холст художника, сочен и тонок,

Схватит жесткие игры теней.

На завидную стойкость дубравы

И в цветах непримятые травы

Я смотрел – насмотреться не мог.

Райский угол – сии Палестины.

Но некстати вписался в картину

Персонаж – и без рук, и без ног.

Немало дед пожил на свете,

Дружа с грибами и морошкой.

По-царски потчевал соседей

Капустой, хлебом и картошкой.

Слабел с преклонными годами,

Коней треножа по науке.

Навек слюбились с хомутами

Его мозолистые руки.

Самоотдаче на закланье

Любил он быть необходимым.

Крутил большие «тараканьи»

Усы, пропитанные дымом.

И сквозь узорное оконце

Дед ясным небом любовался.

Он проверял часы по Солнцу.

И никогда не ошибался.

Ни слова – о тебе, ни слова – о себе…

Пусть дактиль или ямб читателя морочат.

Но только – о волшбе, но только – о судьбе,

Где лакомая суть осталась между строчек.

Там юные слова стыдились естества,

Да образ или два вписались в постояльцы.

И обморочных снов осенняя листва,

Как вешняя вода, сочилась между пальцев.

Но времени метла пути не замела,

Открыла яркое – забытое когда-то.

Вернули мне назад кривые зеркала

Эфирный образ твой, увы, без адресата.

Опять, как жизнь назад, цветет и пахнет сад,

Но старый палисад объят оградой новой.

Скажи, зачем тогда кружится листопад

Из песен о любви, где о тебе – ни слова?!

Я выкрикнул имя – послышалось «Ольга».

От эха сережки слетели с ольхи.

Я выдохнул имя сердечное «Ольга»,

Где каждая буква просилась в стихи.

А ветер понес непонятное «олна»,

Что значило – «если», и «олно» – «когда».

Не раз принимались воздушные волны

Слабеющий звук умыкнуть в никуда.

И дочь родилась, долгожданна, пригожа.

Лишь холить, растить, доводить до ума.

Но некто изрек это мрачное – «омжа»,

Что значило – «гибель, забвение, тьма».

Я знать не хочу, что слова означают,

Но мышью летучей откликнусь на звук.

Прошу – отзовись, но не как величают,

А так, как сквозь ветер послышится вдруг.

Что надо – все при ней.

Счастливая – в отца.

Крутой излом бровей.

Глаза – на пол-лица.

И смерть с ее чела

Писала образа,

Но так и не смогла

Закрыть ее глаза.

Течет по дороге,

Натешившись всласть,

Под жаром эпохи

Размякшая власть.

Из донного ила,

Войдя в эпатаж,

Нечистая сила

Готовит реванш.

Кликушества улей —

Не жаль живота.

Расплющены пули

На лике Христа.

Из фавора вышли,

Ушли в тиражи —

Агония мысли,

Хоругви души.

Дележка и ссоры.

Мир сходит с ума.

Городим заборы

И рушим дома.

В агонии воли,

Не зная стыда,

Тамбовские волки

Идут в господа.

Шокируют вести,

Выводят «на бис»

Коррозию чести,

Порока стриптиз.

В почете – валюта,

А труд – не в цене.

«Железные» люди

Идут по стране.

Слиняли бодрые мотивы.

Замолкли флейта и гобой.

Мой выход, зритель терпеливый!

Стою, как есть, перед тобой.

Тебе служу своей игрою.

Как на духу, не утаю:

Я был и в той, и в этой роли,

Ни разу не сыграв свою.

И на твоих играя чувствах,

Был редко удовлетворен.

За соучастие в искусстве

К подмосткам был приговорен.

Хотя душа и не хотела,

Играл шута и подлеца

И сам живу на свете белом,

Забывши маску снять с лица.

А если зал меня не слушал,

Гремел полотнами дверей,

Непрошено вторгались в душу

Стальные иглы фонарей.

Я смог под выкрики с галерок

На роль раба себя обречь.

Презрев старания суфлера,

Не прерывал прямую речь.

Не избежать судьбы артиста,

И грим не смыть уже с лица.

Я был затоптан и освистан,

Но роль исполнил до конца.

И если брал не ту октаву,

Была душа моя черна.

Чередовались брань и «браво».

Но было слово выше славы.

Ведь сцена, как и жизнь, одна.