Читать книгу Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна - Борис Херсонский - Страница 2

То тут то там небольшие взрывы, под праздничный гром петард.

Вылетают стекла, искалечены двери – ущерб небольшой.

Где-то ходит какой-то ублюдок, если вежливо, то – бастард,

без работы, должно быть, гад, ни гроша за душой.

Пожалеем его, он – пропащий, он – подрывник,

он ошибается только раз, как и сапер.

К тому же убитых нет, повторимся – ущерб невелик.

Но лучше бы он в магазине булочку спер.

Лучше бы поздней ночью он взломал какой-то бутик,

он был бы не подрывник, он был бы правильный вор.

Он был бы подлец, наживающийся на чужом,

но взрывчатка в сумке – это уж слишком, поверь.

Ходи с ножом, негодяй, промышляй грабежом,

но не клади человеку бомбу под дверь.

Потому что от наших душ пойдет взрывная волна,

и накроет тебя она, ублюдок, тебе не спастись, подрывник.

Потому что эта волна – разрушение. И война

из разбитых окон кажет ужасный лик.

смех сквозь невидимые миру слезы

и синие сентябрьские стрекозы

над матовой поверхностью пруда

загустевает сумрак предвечерний

из зарослей густых библейских терний

растут стихи не ведая стыда

здесь быть могла купальщица нагая

здесь шахматы с трудом передвигая

могли сидеть два старца над доской

размеренной расчерченной на клетки

могли играть в пятнашки малолетки

мог стать монахом человек мирской

на миг на час на день не все равно ли

и кто измерит груз душевной боли

на фоне исчезающего дня

листвы слегка желтеющей пропащей

с ветвей сорваться все же не спешащей

и жизни уходящей от меня

здесь быть могли и нимфы и сатиры

мог аполлон бряцать на струнах лиры

из панциря рептилии здесь мог

стоять державин или ломоносов

бердяев иль какой иной философ

замкнувший рот и сердце на замок

здесь никого лишь темный пруд да ива

пейзаж весьма банального разлива

стрекозы водомерки посвист птиц

и в этой пустоте как наважденья

мелькают смерти свадьбы и рожденья

черты и очертанья милых лиц

От скромности не умирают. Правитель отправил трон

в кладовку, а в тронный зал поставил грубо сколоченный табурет,

выкрашенный с потеками. И – не умер. Сегодня он

моложе, чем его же старый парадный портрет.

На парадном портрете он в латах и в рубище, только рубин

в перстне, и вырожденье, пардон, выраженье лица,

выдают в нем гада – покорителя высот и глубин,

моллюска, спрятавшегося в раковине дворца.

На книжных полках разрозненные тома

его предшественников: стоят себе, ну и пусть.

Сам написал брошюру. На большее времени и ума,

не хватило, зато вся страна заучила ее наизусть.

В обиходе его – ни скипетров, ни держав, ни корон.

Золото запрещено. Роскошью стала медь.

Наследник ночью приходит в кладовку – потрогать трон,

полюбоваться, а при случае посидеть.

Правитель знает об этом. Но не проливает слез.

Молодо-зелено. Пусть веселится пацан.

А если сын заиграется, если дело – всерьез…

Что же – казнить сыновей и раньше случалось отцам.

по окончании войн опускаются руки скажи

как восстановим руины куда девать блиндажи

полезные бункеры окопы или траншеи

и главное блин куда подевался враг

которого раньше гнали в три шеи

через всю европу и где наш победный флаг

весь дырявый от пуль и осколков и все же победный

где железный меч и щит начищенный медный

где доспехи кольчуги и стрелы в кожаном колчане

как нам теперь обходиться без этих предметов

без воинственных предков и их заветов-запретов

без железных птиц проносящихся в вышине

по окончании войн не знаешь что делать теперь

хорошо если враг вновь постучится в дверь

старую мать убьет изнасилует дочь и сестрицу

тогда-то и встанем плечом к плечу и затянув ремень

с боями европу пройдем и захватим вражью столицу

и навсегда внесем в календарь этот великий день

по городу носят взрывчатку в пластиковых пакетах

хозяйственных сумках и маленьких чемоданах

топчут асфальт и брусчатку мы узнаем об их секретах

после взрывов и это просто уточнение данных

сколько окон выбито сколько балконов упало

есть ли убитые или все живы-здоровы

только напуганы тем что мирной жизни не стало

случилась война а законы войны суровы

или их просто нет и взрывы вошли в привычку

не встаем из-за столика только вздрогнем и лица мрачнее

враг выбирает оружие как вор подбирает отмычку

а дверь открыта и так говоря точнее

Надеешься на одно а думаешь о другом

наедине с собою говоришь как с врагом

и правильно быть начеку это главный принцип

одиночества и фантазии повезет так мечты

гонителя ангела глядящего в высоты

на душу как на пастушку в объятиях принца

быть любимым для ангела значит обернуться скотом

хорошая сказка приберегает секс на потом

свадьба сказке конец реже кровать и роды

без лишних деталей без похоти без болей

кровотечений тут принцип никого не жалей

самый строгий закон это закон природы

быть гордым для ангела означает стать слугой сатаны

и знать что все решено и века сочтены

и озере огненном кончатся все боренья

копыто выставит как у Брейгеля древний Икар

пятку и к небу взамен подымается пар

и в этом причина глобального потепленья

быть свободным для ангела означает парить в облаках

не заботясь о нищих о детях о стариках

о падших женщинах об агрессивных подростках

о исчезающих видах которые занесены

в красную книгу ни о спасенье страны

даже если это россия в крови и зеркальных блестках

ангел на службе посредник между Господом и тобой

он видит как ты тайком читаешь плейбой

представляешь смерть любимых ближних и дальних

и ужасаешься собственным мыслям наедине

с самим собою и плачет на самом дне

ангел-хранитель гонитель многострадальных

Склонная к полноте и рассуждениям дама,

уже получившая пенсионные льготы,

говорит: «Я – последовательный противник Майдана.

(О себе – в мужском роде, так было принято в семидесятые годы.)

Уж лучше бы жить нам под президентом-вором,

набивал бы мошну, а нас бы не трогал, боров.

Воровство – привычное дело для государства, в котором

нам выпало жить, – страна побирушек, поборов,

тут взятка – налог чиновнику с черного нала,

тут рекет – налог мерзавцу за безопасность.

Я – противник Майдана, но боже, если б я знала,

у чему приведут перестройка и – как ее? – гласность!

Меченый Мишка и Ельцын – хозяин-барин.

Девяностые с уголовщиной романтичной и бурной.

Думаю, что в гробу перевернулся Гагарин,

впрочем, он кремирован, значит, прах летает над урной!»

Я уже не слушаю, а смотрю, как серенький столбик пепла

из последних сил цепляется за тонкую сигарету,

на занавеску, на внучку – как выросла и окрепла!

на рюмку с ликером, что будет выпита ближе к лету,

на обои потертые, зато – хороши картины,

подарки друзей-художников, которых она любила,

а она могла оторваться, вырваться из рутины,

но вот – власть советов поменяли на власть дебила.

А она говорит, говорит, видать, для нее это важно,

что-то юное в тусклом взгляде на минуту воскресло…

Я думаю строчкой Бродского: «Дорогая! Не ваш, но

и ничей верный друг Вас приветствует из антикварного кресла».

Большая страна не только видится, но и любится на расстоянии,

чтобы рукою своей до тебя не дотянулась,

чтобы тебя не прижала сильнее, чем прижимала ранее,

чтобы ее объятия на горле твоем не сомкнулись.

Издалека, из Австралии, чуть поближе, ну, из Швейцарии,

не замечаешь лиц тех, кто трясется в транспорте,

не жиды ведь и не китайцы, а наши, арии,

и фотки квадратные и надписи нежные в паспорте.

А попадется рябина заезжая или березка залетная,

или калинку-малинку сыграют по местному радио,

плачешь, хоть эта малинка веселая, искрометная,

как и все, что западом у нашей страны украдено.

Или церквушку построит община – меж небоскребами,

не Спас на Нерли, но белая, купол редискою с крестиком,

и не захочешь общаться с евреями высоколобыми,

с протестантами пылкими, с Римским Христовым наместником.

И думаешь: враг силен, но, Отечество, ты победишь его,

и видишь огромную женщину с мечом и щитом, и в шлеме,

а чудище обло, стозевно и лаяй – как у Радищева,

не имеет пока отношения к нами избранной теме.

Да, конечно, выросли, подтянулись и поумнели,

влезли в компьютер, на котором клином сошелся свет,

но так и не вышли из гоголевской «Шинели»,

потому что из этой шинели выхода нет.

Мы копили деньги. Мы шили ее всем миром.

И вот разбойник ночной сорвал ее на мосту.

Ах, если бы мама в детстве лечила нас рыбьим жиром!

Ах, если бы полицейский ночью стоял на посту.

Ах, если бы он разбойника взял за шкирку

и свел в участок, ни слова не говоря,

мы бы не пили запоем, не кололи бы в вену ширку,

не праздновали годовщины великого октября.

И если бы эта шинель, которую мы надели,

как шкура вторая прочно к нам приросла,

мы бы уверенно шли к нашей конечной цели,

и хворь бы нас не скрутила, и смерть бы не унесла.

страна есть земля территория странная помесь

terra incognita c terra promissionis

нам обещано то что покуда неведомо нам

путешествовать то же что оглядываться по сторонам

а надо бы нам вперед напрямик без оглядки

туда где земля образует горные складки

провалы пропасти жерла где блеск озер

где Бог являет Себя как мальчик как фантазер

я воробей которого провели на мякине

бумажный кораблик которого маяки не

направили в порт на краю замерзающей лужи

я оптимист который верит что будет хуже

я водосток по которому льется с крыши

я самолетик который верит что будет выше

я заводная игрушка и где ты моя пружинка

я несчастный паяц и где ты моя ужимка

без костюма и маски на чудовищном маскараде

без мундира и каски на военном параде

на исходе жизни впадающей во времена террора

мне жалко вора когда его преследует свора

мне жаль блудницу она возлюбила много

я знаю что даже страшный суд не осудит строго

я помню маму которая тащит меня за руку

спасибо Богу за ласку спасибо всем за науку

ни кола ни двора все берем на ура

обжигаясь о нас вьется жизнь-мошкара

эти утлые крылышки эта пыльца

эти сильные мышцы бойца

эта тощая хвоя с ее желтизной

никогда не поймет что случится весной

как полезут ростки из порожней земли

на которой лишь беды росли

комитет бедноты безлошадной чумной

краснозвездный висит дирижабль надо мной

древний трактор по полю ползет тарахтит

тракториста от пьянки мутит

в дни военные трактор оденут в броню

урожай был хорош но пропал на корню

из парижского гетто бетон и стекло

возвращается барин в село

едет барин на бричке помято лицо

и доедет ли то до москвы колесо

а до тулы доедет вот истинный крест

до глухих заболоченных мест

да и мы плохо слышим оглохли вполне

что нам музыка та на короткой волне

что нам друг или враг на короткой ноге

что победа на курской дуге

хорошо гастроном открывается в два

на дощатом заборе плохие слова

тяжело на душе не подымет атлет

проживем еще несколько лет

едет барин на бричке пейзаж незнаком

взгляд скользит не задерживаясь ни на ком

кучер хлещет коня конь плетется едва

на заборе плохие слова

все же лучше чем мысли у нас в голове

впрочем мыслей немного одна или две

чуть колышутся как деревца на ветру

шевелят мозговую кору

Мы говорим «ничто не забыто», хоть все из памяти смыло.

Мы говорим «никто не забыт», но при встрече в аду – не узнаем.

Да направится молитва моя пред Тобою, яко кадило.

Да обернется кара незаслуженным раем.

Да явится на поверхности вод Твое отраженье,

как было в дни до начала, до первого Слова.

Потому что Вселенная ущербна со дня рожденья,

потому что Творенье прекрасно, но прогнила его основа.

Пусть будут жертвой Тебе воздетые к небу руки,

Пусть руки Твои, простертые на Кресте, будут ответом.

Пусть наши напрасные муки зачтутся, как крестные муки,

Пусть тьму наших мыслей Ты рассеешь предвечным светом.

Ибо свет – Твой единый ответ, а иначе ты не умеешь,

потому что таков порядок в Царстве Небесном,

есть только свет и тепло – Ты сияешь и Ты – согреешь,

светлым теплым Словом в мире темном и бессловесном.

А не страшно ли нам под Иродом, не под Богом?

А не страшно, что на ограде проволока под током?

А не страшно на нарах лежать на боку, и война под боком?

Нет, не страшно ничуть, нам что Бог, что царь Ирод.

Нет, не страшно, ведь ров глубокий вокруг ограды вырыт.

Нет, не страшно ничуть на нарах, вор у вора не стырит.

А не страшно ли нам одним на свете остаться?

А не страшно, что список друзей вспоминаешь, как святцы?

А не страшно, что наши враги нас целуют со словом «братцы!»?

Нет, не страшно ничуть оставаться одним и во тьме, и на свете.

Нет, не страшно умерших вспомнить – ведь мы не дети.

Нет, не страшно с врагами брататься, если пуля есть в пистолете.

А не страшно ли нам за столом, накрытым зеленой клеенкой?

А не страшно ли нам в окопе рядом со свежей воронкой?

А не страшно, что наша жизнь повисла на нитке тонкой?

Нет не страшно сидеть за столом, если водка на дне бутылки.

Нет не страшно в окопе, если выбриты лбы-затылки.

Нет, не страшно, покуда звенят грехи, как монетки на дне копилки.