Читать книгу Алиби убогого дракона. Повесть. Рассказы - Борис Ковальков (Николай Велет), Борис Ковальков - Страница 3

Паром сбавлял ход. Тревожные гудки; мягкое прикосновение буксира – толкача. Порт.

Туман был белым и густым, Любке едва различал кисть руки. Он сидел в палубном кресле у самого борта. Вдоль борта приближался кто-то узкий и темный. «Как зрачок лисички Орешагги2» – Любке смутился, провел ладонью по белому лаку поручня, собрал капли тумана и вытер лицо. Встал и подошел к своему окну, в тени подволока верхней надстройки окно отражало его пальто, кепи с опущенными наушниками, лицо чуть белее тумана. Он вжался ладонями в стекло, поднял раму и ввалился в свою каюту.

К креслу приблизился черный матрос в белой форменке. Матрос прикоснулся к спинке, потрогал сидение, провел рукой по подлокотнику и сел поперек; забросил руку за спинку, ноги положил на нижнюю часть ограждения. «Весело, – негромко, почти шепотом сам себе сказал фрисландец, – что это я? Почему так тревожно?»

Любке сошел с парома. Тот самый черный матрос помог спустить вещи на пристань, он старался не глядеть на фрисландца, но у него плохо получалось.

«О, а я был не один на пароме. – Заметил Любке.

– Конечно была команда, но кто-то еще сошел на пирс, кто-то скользнул в туман по откинутой аппарели». На пирсе стоял маленький отдельный омнибус. «Она сейчас выйдет… Откроется дверца, рука подберет подол платья… Какого цвета? Возница поможет сойти… Она сойдет легко – спорхнет… оглядится, увидит меня, засмеется, но останется на месте… Но нет, никто меня не встречает».

Возчик разговаривал с дежурным офицером. Две лошадки смотрели на Любке, он ответил взглядом, лошадки отвернулись. Любке присел на мокрую причальную тумбу, ногу вытянул вдоль троса. Море, как говорили здесь, «дышало», и трос то натягивался, то ослабевал. Из тумана послышалось «Осторожней!». Любке подобрал полы пальто, послушно снял ногу с троса и встал. Омнибус подъехал, возчик спросил:

– Не подвезти ли куда? Еду в Вышгород, но могу сделать крюк через город.

Любке попросил взять багаж и отвезти в новую гостиницу, сам он пойдет пешком. Возчик помог погрузить вещи. – Вздыхаете? – обратился он к лошадкам. – Проедем по набережной! – Лошадки подняли уши. – А в Вышгород вернемся через Поле. Поскачем. Что тащиться по Лангбейн?

Лошадки переглянулись и облегченно шумно выдохнули. Возчик рассмеялся, махнул рукой, и повозка потихоньку укатила в туман. В тумане далеко разносилось тихое рождественское ржание.

Любке пошел пешком. Город он знал, не видел лишь новопостроенную гостиницу. «Хотел бы посмотреть на силуэт города с моря, но туман. Поживу-ка я в этой гостинице, войду в город, как настоящий гость. Как вновь прибывший. Но так и есть! Приезжаю в надежде исполнения мечты. Быть может исполнится и ее мечта? Её.., но кто она?».

В порту туман, а в городе шел снег. Любке усмехнулся: – «Какая же погода3 будет за Дальними воротами? Ты сказала бы, что небо снегом ссыпается на землю. Нет, это сказал один знакомый, но ты согласишься. Не первый снег разлуки… С тобой? Но кто ты?» Снег был густой легкий и очень шел к древним стенам. Крупные хлопья. Снег будто и не падал, не пелена, не стена, а снежная взвесь. «Белый мир, фраза расхожая, но она для меня». Любке улыбнулся. Приятно было идти в этом белом падающем, как живом. Снежинки метелицей поденок кружились у самого лица. «Я по-детски пожалел о том, что не одел светлые брюки и светлое пальто. Вот бы все удивлялись. Вот бы и она удивилась…».

Он встал на площади башни Паксарг. «Ты смеешься? Действительно, полная и стеснительная, башня иногда словно стесняется, весной зарастает плющом. Смотри, и сейчас со стороны моря она укрыта снегом». Куда дальше? Ему хотелось пройтись по улице Осгой, иначе улице Прогульщиков, между старинным лазаретом Оливе и кварталом студенческих трактиров и клубов. Но он пересилил себя, пошел по Старой Морской, между двух крепостных стен, ставших стенами жилых домов. Стена из красного кирпича заросла девичьим виноградом, сейчас опавшим; другая, из серого камня, покрыта мхом. Перед перекрестком темнел вечнозеленым кустарником и остролистами маленький сквер. Среди темной зелени стояли снежный парусник и снежные бабы. «Снежные матросы? Они движутся! Это дети катают на санках одну, словно наряженную в белую матросскую робу».

Было тепло для зимы и Любке снял кепи. Снег не таял в белых волосах. Он шел знакомыми улицами. Серый плитняк цоколей, фахверк забеленный или покрытый темным лаком; красноватые или желтые охристые стены. Каменная гранитная штукатурка с искрами полупрозрачных камушков. Смешение времен… Готические, темно-серые с белым, фасады, сдержанное северное рококо. Вполне современные хрустальные изыски, простой штукатуренный ампир и каэнглумский модерн. Заблудившиеся римские портики и настолько древние сооружения, что им не нашлось места в этой странной классификации определений.

Разноцветное золото окон и витрин, в одно стекло или в мелкий переплет; красные, зеленые, белые рамы, пестрые ящики для цветов. Любке остановился у окна бакалейной лавки. «Окно – калейдоскоп». Хозяин заметил и кивнул головой, приветствуя. На заснеженном карнизе, у самой мостовой, сидели две птицы. Жемчужно-серое оперенье, антрацитовые головы, крылья и хвосты поблескивали на свету. У одной побольше, клюв отливал синей сталью, у другой поменьше, был желтенький цыплячий. «Смотри, похожи на праздничные игрушки, это – каэнглумские вороны, они такие… потешные. Послушаем?»

– Внутри этот двуногий, ощипанный!

– Не бойся, снаружи стекло!

– Что такое стекло?

– Такой плоский, тонкий, прозрачный, твердый воздух…

И ворона побольше, застучала клювом.

– Видишь?

– Ничего не вижу… Ай, подходит!

– Смотри, смотри!

Стекло лопается. Ворона поменьше, просунула голову внутрь.

– Ага, видала, ничего там нет!

Хозяин подошел ближе и нагнулся.

– Влезайте. Что сидеть в снегу?

…Фонари на чугунных, деревянных или железных столбах крашенных в серый и черный цвет. Фонари в городе сохраняли: масляные, газовые, электрические. «Ездит ли сейчас Снайге зажигать и гасить фонари?» Любке вспомнил фонарщика, его маленькую тележку похожую на кресло с колесиками и ослика. Кованные вывески мастеров и цехов. Перед трактирами и магазинами объявления, цветными мелками по старинным темным доскам. Двери резные деревянные и обитые железом, полированные ручки желтого металла… «Которые открывали и закрывали сотни лет. Свежая веселая древность!» услышал Любке. Перед дверью в жилой дом, на углу Венналикку, стояли две высокие девицы. Одна, с золотистыми волосами, открывала и закрывала дверь, другая, с гитарой за спиной, стояла рядом, склонив голову, прислушиваясь.

– «Четырнадцатый век! Работа мастерской Антса», пояснил мужчина, который успел выйти, пока девушка приоткрывала дверь.

– «Ой простите!» – засмеялись девицы.

– «Вам спасибо, Пирре! Весь дверной прибор той же работы. Само полотно той же эпохи – время принцессы Гасеннау. Pluteus – осадные дубовые щиты. С ними шли на приступ Вышгорода вооруженные схоластики».

– «Отобрали, сделали двери! Пересхоластили схоластиков!»

– «Мотти?!»

– «Ой, простите! Пересоле… цистили!» – веселились девушки. – «Хорошая тема для песни!»

Не пройдя и двух домов, Любке услышал…

…Любке шел не быстро. «Заметила? Вверху сумрак и весь свет со снегом собирается внизу-идем в золотом потоке». Люди так же шли не спешно. Они гуляли под снегом, прохаживались. Разъезжали редкие автомобили и экипажи. Прозвенел трамвай, спускаясь по Большой Морской, зимой они останавливались на каждой остановке, летом двери не закрывались, и люди садились на ходу-трамваи ездили не очень быстро. Среди предпраздничной сутолоки Любке заметил: – «Смотри, это же старая пролетка Матиаса. Ты удивляешься, что без седока? Лошадка удивительней». Кобылка посмотрела на Любке синим глазом, фыркнула; у колес пролетки мелькнули хвостатые тени. Любке почувствовал под ладонью лохматое и теплое, руку не отдернул, машинально погладил. Это мохнатое прошло рядом несколько шагов. Любке показалось, что это пес, а мимо прошмыгнул ратмус. На кончике хвоста – кольцом, тот нес маленький сугробик. Подбегая к кобылке, ратмус штопором встряхнулся, обернулся, хапнул слетевший снежок, поймал задней лапой спицу, как стремя, махнул в кузов пролетки и укатил. И одного паворимага4 Любке увидел, тот стоял на задних лапах у цветочного магазина на Венналикку в окружении детей; дети бесстрашно дергали паворимага за иглы и показывали ему выставленные в витрине праздничные венки.

НАВРАП

Наврапы могут спать на лету, но этой особенностью не стоит пользоваться никому.

… – Сны обгоняют сны, прядутся в косу и коса рассыпается янтарным песком. Твердая скорлупа сжимается. Маргаритка и серп; Деметра любит кентавров, а я не люблю фритату, но почему я не люблю меланж? Каменная скорлупа… Пробудись, вот и маяки Капштадта! Последняя надежда – город. Моя мечта и боль. Если не согласятся, я их так поздравлю с праздником, выложусь, из кожи вылезу и голышом! Надо приготовиться, никто не должен узнать о мне раньше срока. А что я узнаю о себе? Большое змеиное заблуждение-достаток прямо пропорционален росту непреложной убежденности в правильности выбора схемы полета. Не менее устойчивая аберрация, что и наоборот. Что я порю? Не здоровится мне. Нет, неси ветер! По ветру, по ветру! Начнем осмотр с форта и через Опустевшую часть, кругами к ратуше, там Антс на шпиле5. Увековечили. Великий мастер. О златорукий, почему ты не родился позже? Интересно, кто меня встретит, Кире или Влад? Герои. Такседермисты – прозекторы, драконофаги. Больны, оба. Считают, что надо не относиться к змеям серьезно, змеев это раздражает, они теряются и совершают ошибки. Жуть двуногая, и ведь правы… Мало кто знает, что уязвимое место змея именно голова, забыли, что написано в Книге. Безграмотный чешуеперстый ужас. Глотать их, не переглотать… Эти-то знают, грамотеи. Тьфу, перед праздником смутные мысли, как проглоченная мясорубка и она работает зараза. Город, вот спасение. Мотаюсь, как в вате. Крылышки, мои крылышки.