Читать книгу Знамя Победы - Борис Макаров - Страница 7

Было их много. И появились они почти все в одно время. Мы, взрослые и дети, – вернее, взрослые и мы, дети, – называли их беженцами. И все мы знали: беженцы бежали от войны, а откуда, из каких мест, значения не имело. Тогда, в первые годы фашистского нашествия, война захлестнула пол-России и все ползла и ползла, как черная туча, как клубы дыма, как смертоносная волна огня, на восток. И по мере наступления этой волны все гуще и гуще становились толпы беженцев – стариков, женщин, детей, уходящих, убегающих от нее.

В нашем селе, как, наверное, и в других тыловых городах и селах, беженцам помогали, чем могли. Им выделяли углы и комнаты в домах, усаживали за семейные, и без того тощие столы, им отдавали последнюю обувь и одежду. Да что там говорить – люди и в войну оставались людьми. К тому же все понимали – война. А война – это прежде всего неопределенность судьбы – судьбы своих близких, судьбы собственной, судьбы своей деревни, судьбы своей страны. И все понимали: для того чтобы эта неизвестность не закончилась общей бедой, общей гибелью, надо держаться друг за друга, надо помогать друг другу, ибо сегодня поможешь ты, завтра помогут тебе, сегодня выручишь ты, завтра выручат тебя…

В нашей семье, состоящей из меня, девочки-подростка, и мамы-учительницы (папа находился на фронте почти с самого начала войны), беженцы появились и поселились осенью. А вот осенью какого военного года – не помню…

Уже после войны, когда я училась в школе, в институте, мы с мамой часто вспоминали наших квартиранток – Полину Петровну и дочку ее Нину, – но когда они поселились у нас, я маму не спросила. А теперь уже не спросишь…

Но тот осенний день я помню так ярко, детально – будто он был вчера…

Вы, наверное, и сами знаете, с возрастом такое бывает: спроси пожилого человека, чем он занимался в среду на прошлой неделе – не вспомнит. А вот о каком-нибудь дне шестидесятилетней давности расскажет во всех подробностях.

Так вот…

Я сидела у окна в передней комнате. Окно было высоким и широким. А за ним стояло дерево с большими золотыми листьями. Листьев на дереве было уже немного – облетели. И эти листья, как золотые зеркала, отражали солнце, переливали его в нашу комнату, где и так солнца было много…

Я ждала маму.

И когда мама пришла домой с какой-то незнакомой женщиной и худенькой, высокой, выше меня, девочкой, я не удивилась, ведь мама была учительницей и к нам часто приходили другие учителя, мамины ученики и их родители.

– Вот, Света, – обратилась мама ко мне, – знакомься – это тетя Поля и ее дочка Нина. Они беженцы. Их дом сожгли немцы. Теперь им негде жить, а потому они будут жить у нас. Нина будет тебе старшей сестренкой. Вместе вам будет веселее. Раздевайтесь, раздевайтесь, – повернулась мама к тете Поле и Нине. – Будьте как дома.

Тетя Поля и Нина сняли телогрейки, развязали и сняли большие, но грязные и рваные одинаковые клетчатые платки. И тут мама и я разом ойкнули. Стоило Нине снять платок, и по ее плечам, груди, спине заструился золотой, пронизанный золотым солнцем поток волос. Волосы были густыми и почти достигали пола.

– Чудо! – Мама шагнула к Нине, окунула ладони в золотой поток, снова ойкнула и замахала руками, как будто обожглась об это живое пламя. – Полина, да она же вся во вшах! А голова-то, голова! Сплошные коросты и вши. Да они же съедят ее. Заживо съедят!

– Три месяца горячей воды не видали и про мыло забыли, – глухо сквозь слезы откликнулась Полина. – Я сейчас свое рванье во двор вынесу. А то и вас наградим. Простите уж нас. Будь она проклята, война эта. Пусть все вши наши, все беды наши на проклятого Гитлерюгу перейдут. Не будет ему пощады! Не будет!

Мама подвинула на середину комнаты табуретку, сняла с гвоздика над окном большие ножницы, кивнула на табуретку Нине:

– Садись! И сиди смирно!

Нина послушно села. Лязгнули ножницы, и на пол полился-заструился живой солнечный ручей.

Вошла тетя Поля. Встала у стены. Закрыла ладонями глаза:

– Не могу… Не могу… Волосы-то у дочки какие…

– Волосы вырастут! Закончится война, откормимся – быстро вырастут. А вши заесть насмерть могут. Вон уже и так коросты в раны превратились, не заживают. Пропадет девчонка! – резко, не глядя на тетю Полю, ответила мама, продолжая щелкать ножницами. – Сейчас обработаем голову керосином, и я баню истоплю…

Я сидела у окна, смотрела на медленно сползающие с плеч Нины золотые пряди и привычно не вмешивалась в разговор взрослых. С Ниной же мы еще не успели обмолвиться ни одним словом.

Текло солнце. Стекали, ложились, укладывались в золотую копешку Нинины волосы…

– Все! – Мама распрямилась. – Иди, Нина, во двор. Отряхнись. Сейчас я принесу бутылочку с керосином. Надо помазать, иначе вши и теперь не уйдут. Но это совсем не больно.

Нина вышла. Следом за ней вышла тетя Поля.

Мама взяла лежащие у печки совок и веник, подошла к Нининым волосам и отшатнулась:

– Они же шевелятся! Шевелятся!..

Волосы действительно шевелились. Шевелились от кишащих в них гадких насекомых.

Шла война.

По дорогам шли беженцы.

По дорогам шло горькое горе. Страшное горе…