Читать книгу Памятные страницы жизни - Борис Михайлович Емельянов - Страница 4

В том, что моё появление на свет было желанным для родителей, я не сомневаюсь, но самые первые воспоминания перемежаются почему-то с некоторыми неприятными ощущениями.

Родился я 8-месячным и, возможно, поэтому имел ослабленное здоровье. Об этом не раз напоминала мне потом мама, заботясь, чтобы я не перегружал себя. Тем не менее, осознавать себя я стал очень рано. В памяти отчётливо отложилось, что я часто плакал перед сном, а порой и ночью, не давая отдохнуть ни отцу, ни матери. Они по очереди носили меня на руках, пытаясь как-то утихомирить, но это мало что меняло: как только наступало чувство успокоения, я начинал голосить с новой силой, будто пытаясь тем самым «насолить» за что-то родителям. Мне кажется, я понимал, как нехорошо себя веду, но почему-то не хотел сдаваться. Иногда, правда, меня убаюкивала мамина колыбельная песня (чаще всего – про серого волка, который меня может украсть и унести в лес, если я буду ложиться на бочок и спать на краю), но в целом мое поведение, видимо, изрядно досаждало родителям. Хотя и смутно, но вспоминаются отдельные их разговоры на повышенных тонах и возникавшее между ними отчуждение. Со временем я стал осознавать тревогу и от приключавшихся со мной ночных казусов: сон мой нередко прерывался из-за мокрой постели, которую приходилось полностью менять. Я горько переживал происходящее, особенно если мама проявляла недовольство случившейся со мной бедой.

Размышляя потом о детстве, пытаясь отыскать истоки зарождения в моём характере некоторых негативных чёрточек, я пришёл к не очень приятному заключению о том, что и в ранний период, и в последующие годы мне недоставало родительской теплоты. Возможно, это выветрилось временем, но я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы кто-нибудь из родителей меня целовал. Да и сами они никогда не выражали при мне тёплые чувства друг к другу. Я не видел их обнимающимися, не ощущал их радости от общения. Может быть, они считали недопустимым так «раскрываться» в моём присутствии или просто стеснялись?

Теперь я понимаю, какой ущерб наносит такое поведение родителей ребёнку: от неосознанно «привитой» привычки излишне сдерживать свои чувства избавиться нелегко. Я это испытал на себе, прилагая впоследствии немало усилий, чтобы преодолеть этот изъян в своём характере.

С некоторым запозданием я начал сидеть и ходить. Очень любил ползать и делал это довольно проворно, но когда меня учили стоять на ногах, испытывал страх из-за боязни упасть. Первые шаги, как позднее рассказывала мама, я сумел сделать лишь после 13 месяцев, быстро обнаружив явные преимущества такого способа передвижения. Я чувствовал себя гораздо увереннее и был весьма доволен этой переменой: появились какие-то новые ощущения, что-то необычное в восприятии окружающего меня пространства. Сохранившиеся в памяти эпизоды, когда мне было по-настоящему радостно, относятся именно к этому времени, хотя и тогда случались неожиданные огорчения.

Мне было, наверное, года два, когда папа купил новую электрическую плитку. Нам с мамой она очень понравилась. Квадратный её корпус был литой, чугунный, округлые ножки разведены для лучшей устойчивости, а наружная их поверхность была покрыта блестящим хромом. И вот на такой замечательной плитке мама вскоре затеяла оладьи, и с пылу-с жару клала их для меня в тарелочку. Она умела готовить очень хорошо, но на этот раз её «изделия» были особенно вкусны, а главное, она совсем не ограничивала меня в их поглощении. Аромат тех чудесных оладий я, кажется, ощущаю до сих пор! Но с этой плиткой связано и другое воспоминание.

В комнате было довольно темно, так как мама отдыхала после обеда, и оконные ставни были закрыты. Я не спал и в какой-то момент зачем-то полез под кровать, где лежали чемодан и наша новая электроплитка. Под кроватью было ещё темнее, но хромированные лапки плитки, будто чем-то освещенные, как живые смотрели прямо на меня. Я испытал настоящий ужас и громко закричал. Мама не сразу поняла, что случилось, и долго успокаивала меня, вытащив злополучную плитку из-под кровати и объясняя, что я напрасно так испугался, но я и потом долго ещё не решался заглядывать под кровать.

Много лет спустя я вспомнил об этом случае, познакомившись с необычными откровениями Михаила Зощенко о поиске причин его тяжёлого психического заболевания, случившегося уже в зрелые годы. Это было его уникальное исследование – «Повесть о разуме». Вспоминая шаг за шагом свою жизнь, тщательно «препарируя» всё происходившее с ним в ранние годы, он пришел к выводу, что источником его мучений мог быть глубокий испуг, перенесённый в детстве, и только благодаря постепенному «самозалечиванию» последствий привнесённой когда-то в его мозг острой травмы Зощенко смог преодолеть смертельный кризис. Это удивительная история привела меня к пониманию, насколько важным для формирования человеческой личности является период его раннего детства, как много значит атмосфера, в которой он растёт – с самых первых дней после рождения.

Еще одна неприятность случилась в один из воскресных дней. Жили мы тогда в Мариуполе на частной квартире у вокзала. Отец собирал приёмник. Через какое-то время он подозвал меня и стал что-то пояснять. Раньше он этого не делал, так как не любил, когда его отвлекали, а мне очень хотелось быть рядом. Совершенно неожиданно этот эпизод едва не окончился для меня серьёзной бедой. Показывая мне части приемника, отец взял в руки одну из металлических фигурных пластин с множеством небольших отверстий, продел в одно из них тонкий гвоздик и начал её вращать. В какое-то мгновение я случайно подался вперед, и пластина одним из углов вонзилась в моё лицо совсем близко от глаза. Отец сильно испугался: ведь глаз мой сохранился лишь по случайности!

Через некоторое время он закончил сборку, сделал красивый деревянный корпус, и приёмник заработал! Это было что-то вроде чуда, и я видел, что отец был очень доволен своим детищем.

Помнятся и некоторые другие эпизоды тех лет. Как-то мы пошли к какой-то родственнице мамы (кажется, это была её двоюродная сестра). Поблизости от её дома я стал играть с местными ребятишками возле старого покосившегося забора с большими деревянными воротами. В какой-то момент, видимо, от чьего-то толчка, ворота неожиданно стали падать и едва не накрыли меня. Тогда я впервые услышал выражение: «родился в рубашке»! Сам же я не придал происшедшему значения: лишь позднее понял, какой опасности подвергался.

Сегодня мне кажется непонятным, почему меня редко брали на пляж – во всяком случае, в моей памяти как-то не закрепилось естественной для ребенка радости общения с морской стихией. Никакой опасности для меня азовский песчаный берег не представлял: почти повсюду, в том числе, и в городской его части, море было настолько мелководным, что надо было долго брести от берега, чтобы вода дошла хотя бы до колен. Удовольствие от души покупаться в море я восполнил лишь позднее, когда приезжал в Мариуполь в студенческие каникулы. Тогда удавалось не только вдоволь поплавать, но и половить в мелководных прибрежных протоках «бычков» – внешне малопривлекательных толстоватых рыбёшек с необычно широкими головами, которые, однако, в жареном виде были очень вкусны!

Приятные воспоминания связаны с воскресными прогулками с отцом по улицам Мариуполя. В такие дни у отца всегда было хорошее настроение, он откликался на все мои просьбы, покупал пирожное – языки или трубочки с кремом, газированную воду со сладким сиропом и даже мороженое. Оно формовалось прямо при покупателе в металлическом тубусе с поршнем-толкателем из массы, содержащейся в специальном корытце, охлаждаемом снизу льдом, в виде невысоких цилиндрических таблеток, на торцы которых клались вафельные кружочки. Все это нехитрое устройство располагалось на легкой тележке с трубчатой дужкой впереди для удобства перемещения. Любителей мороженого было много, и почти у каждого такого лотка вновь и вновь образовывалась очередь. В тёплые воскресные дни центральная часть города заполнялась множеством людей, и я испытывал гордость, что меня держит за руку такой добрый и красивый папа, на которого невольно обращали внимание. Жаль только, что подобные вояжи были не частыми, но иногда мне удавалось побыть с отцом и за городом, когда он брал меня с собой на рыбалку.

У него было заветное место, где можно было использовать приспособление, которое он называл пауком. Это была довольно большая прикрепленная к округлому ободку провисающая сеть с грузилом на дне, привязанная тремя тонкими стропами к концу длинной жерди. Противоположной её частью отец упирался в песчаный берег, а затем, слегка отклоняясь для равновесия назад, опускал сеть в воду – без какой-либо приманки. Расчёт делался на то, что шныряющие недалеко от берега стайки рыб могли заплывать и в зону сети. Периодически сеть вынималась и нередко с уловом. Много такой снастью не поймаешь, но удовольствие мы получали изрядное. Я не знаю, продавались ли эти сетки или отец делал их сам, но у других рыбаков подобных устройств я не встречал.

Однажды отец пришел с работы с несколькими своими товарищами и с новенькой гитарой. Оказалось, что она была подарком отцу за какие-то достижения в работе. Сам он играть не умел, но один из гостей довольно уверенно стал перебирать струны, а затем спел под гитару две-три песни. Инструмент всем понравился. Отцу пожелали поскорее его освоить, что он потом и пытался сделать, но уделял этому совсем мало времени. Позднее простейший аккомпанемент разучила с помощью своей старшей сестры мама. Кое-чему научила она и меня: я исполнял несколько весьма простых пьесок и украинскую народную песню, из текста которой запомнился лишь первый куплет:

В детстве меня не баловали игрушками: помню только разборную пирамидку из разноцветных деревянных колец разного диаметра, цветную погремушку и несколько глиняных да тряпичных зверушек. Редко мне доводилось слышать сказки – по-видимому, мама их просто не знала. Иногда она читала для меня детские книжки, но особенно запомнились алфавитные деревянные кубики с наклеенными буквами. Они у меня появились довольно рано, что помогло мне как-то незаметно освоить алфавит, а потом и складывание сначала слогов, а затем и слов.

Очень сожалею, что мне не привили интереса к стихам. Этот пробел сильно досаждал мне в школьные годы, особенно когда меня вызывали для чтения заданного к уроку стихотворения: дома я много времени тратил на его заучивание, но перед классом и учителем нередко «спотыкался». Думаю, что причина моих страданий была и в том, что школьные педагоги никогда не учили нас приёмам запоминания стихов, но понял я это много позже, когда сам стал интересоваться поэзией.

Сохранились в памяти и отдельные бытовые картинки того времени. Относятся они, в основном, к 1939 и 1940 году, когда мы ещё жили неподалёку от вокзала на Паровозной улице. К тому времени материальное положение людей улучшилась, и многие были уверены, что в дальнейшем жить будет еще легче. Такое настроение я улавливал и из разговоров взрослых, и по их поведению на улице, по тому, как встречали друг друга знакомые люди.

Не знаю, был ли тогда хлеб в магазинах, но на нашу улицу его регулярно привозил на тележке пожилой мужчина. Хлеб, весовое количество которого соответствовало составу данной семьи, находился в белых полотняных мешочках, на которых была написана фамилия и адрес получателя. Пшеничные буханки были всегда хорошо пропечёнными и, будучи ещё тёплыми, источали чудесный аромат, заполнявший, казалось, всю улицу.

Почему-то отложился в сознании и эпизод совсем другого характера, случившийся в послеобеденные часы одного из знойных воскресных летних дней. Насколько помню, мне было тогда около трёх лет, и я ходил дома голышом. Мама тоже изнывала от жары, и велела мне закрыть ставни. Я отказывался, желая сначала одеться, но она уверила меня, что в это время на дворе никого не бывает и стесняться нечего. Преодолевая робость, я пошёл выполнять просьбу. Выйдя на улицу, я вдруг увидел на противоположной её стороне Майку, соседскую девочку примерно моего возраста – в таком же откровенном виде! Оказалось, что Майка тоже вышла закрыть окна. Она насупилась, бросила на меня недовольный взгляд, быстро затворила ставни и, не проронив ни слова, отправилась домой, демонстрируя свое крепко сбитое ловкое тельце. Моё сердце не испытало никаких особых эмоций от неожиданной встречи с представительницей противоположного пола, и я даже не обратил внимания на дарованные Майке природой «интересные» отличия. И всё-таки эта девчонка оставила почему-то в памяти довольно устойчивый след. Может быть, именно поэтому в начале 1950-х годов, посетив вместе с мамой после долгой разлуки свою родину, я вдруг вспомнил про Майку. Мне сказали, что она живёт по-прежнему в Мариуполе, и что уже в 13-летнем возрасте родила дочку. Что ж, подумал я тогда, южанки созревают довольно рано, и такие истории с ними порой случаются. Ничего больше я о ней не выяснил, да меня это и не интересовало, вспоминал о Майке я теперь редко. Почему-то мне представлялось порой, что у неё не всё в жизни сложилось хорошо. В такие минуты я мысленно жалел её – не по годам решительную и в чём-то загадочную девочку из моего детства…

Регулярно бывали на нашей улице старьёвщики, собиравшие вышедшую из употребления одежду и просто тряпки в обмен на детские игрушки: глиняные свистульки, подвешенные на цветных резинках шарики и прочее. Толкая перед собой нехитрые двухколесные устройства с навешанными на них приспособлениями и инструментами, приходили точильщики, лудильщики, реже – столяры, стекольщики и прочие мастера. Какого-либо «расписания» их появления не было; возвещали о своём прибытии они громкими протяжными голосами, называя всё, что могут исправить. Если кто-то их останавливал, они внимательно осматривали прохудившиеся кастрюли, чайники и прочую утварь и определяли, что можно починить, а что нельзя. С солидным видом, без спешки затачивали на наждачных кругах с ножным приводом кухонные ножи, ножницы, топоры; более сложную работу брали с собой и говорили, когда привезут изделие после починки. Им всегда верили на слово.

Не помню, чтобы к ним обращалась моя мама. Объяснялось это просто: подобную работу мог прекрасно делать мой отец. Имелись у него и материалы для починки и шитья обуви: различного типа кожа – в том числе толстая свиная для подошв мягких туфель, куски резины разной толщины, клей (мездровый, резиновый и даже для поделок из плексигласа). Особенно отец ценил дубовые обувные колодки. Он, видимо, покупал их у каких-то специалистов и старался никому не давать, особенно после того, как один из его товарищей по этому ремеслу «потерял» пару колодок для мужских ботинок наиболее ходового размера. Были также и все необходимые инструменты – в том числе, для столярных, слесарных, лудильных работ. Папа всегда поддерживал их в исправном состоянии, своевременно устранял какие-то дефекты, а кое-что делал и сам. У нас до сих пор сохранились, например, изготовленные им ножницы по металлу и разборный никелированный молоток с полой металлической ручкой с наружной насечкой. На ручку навинчивается сам молоток, а в отверстие на другом её конце, закрываемое резьбовой втулкой, укладываются мелкие инструменты – свёрла и зажимные отвертки.

Часто отцу приходилось по просьбе своих знакомых «оживлять» ручные часы. Для этого он использовал специальные окуляры и набор часовых отверток. Делал он как-то и подзорную трубу, поэтому у нас было немало увеличительных стекол. Всегда имелась и красивая зеленая паста ГОИ – в виде цилиндрических плашек, а также наждачная бумага различной зернистости, вплоть до «нулевки».

Я любил наблюдать, как отец готовил своё рабочее место и как потом уверенно, без суеты, выполнял необходимые операции. Мне нравился запах кожи, особенно, хромовой, резинового клея и бензина. Даже довольно неприятные испарения при варке мездрового клея не очень «смущали» моё обоняние.