Читать книгу Плюсквамфутурум - Борис Пономарев - Страница 5

Октябрьские сумерки готовились уступить место ноябрьской ночи. Все облака остались позади, над Калининградом. Абсолютно безоблачное небо превратилось в один большой цветной переход от персиковых красок западной зари до насыщенно-синего востока, где уже светились звёзды. По небу, жалобно крича, пролетела незнакомая мне птица.

Я спустился вслед за Катериной на перрон, вымощенный декоративными плитками, и огляделся. Вслед за мной вышла Светлана. На улице уже было весьма прохладно.

– Я не знаю, кто ты, – сказала Катя, глядя прямо на меня, – но большое тебе спасибо.

– Не за что, – сказал я. – Если честно, я сам не знаю, кто я, но давайте пойдём куда-нибудь подальше отсюда.

– Хорошая мысль, – мрачно сказала Светлана.

Мы пошли по перрону. Фонари горели пронзительным мандариновым светом. На здании станции размещался большой, шесть на три метра, плакат с бело-зелёно-красным флагом. Зелёный цвет был приятного тёплого оттенка ростков молодого бамбука. Надпись золотого цвета гласила:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МИНСКУЮ ГОСУДАРСТВЕННУЮ

РЕСПУБЛИКУ!»

Сбоку от станции был разбит небольшой декоративный сквер с елями. Перед круглой клумбой стоял гранитный валун с прикрепленной табличкой. За ним возвышались два флагштока. От растений, что цвели на клумбе летом, остались только пожухлые печальные ростки, торчащие из земли, словно проволока из полуразбитой гипсовой скульптуры. Мы остановились под двумя повисшими в безветрии флагами. Один из них был отечественным триколором, второй – бело-зелено-красным. При свете фонаря стала видна надпись на табличке:

Здесь, в районе Островца и Гудогая,

18 апреля 2031 года

Были соединены 1й и 2й Минские участки

Великой пограничной защитной линии «Засека»

– Флюорография им пройдена не по месту жительства. Заразы, – внезапно сказала Катя, протягивая букву «з». – Я три раза моталась в Калининград ради этой медкомиссии, потому что у нас в Черняховске уже лет пять как рентген не делают. Все нормально ездят с калининградской флюшкой, а тут взяли и докопались…

Мы замолчали. Я обернулся, чтобы посмотреть на состав. Отсюда он казался длинной трёхцветной лентой, уходящей в сторону заката. Шагнув в сторону от ёлки, я увидел вблизи тепловоз, на боку которого крупными буквами значилось «Калининградская дирекция тяги».

Тепловоз был явно не новым. Узкие смотровые щели окон делали его похожим на локомотив бронепоезда. На его передней стороне располагался позолоченный полутораметровый двуглавый медведь и барельефная надпись «Россия». В медвежьих глазах неярко светились красные лампочки. По всей видимости, во время движения это выглядело достаточно зловеще. Я вернулся к клумбе, и ель закрыла от меня бронированный локомотив.

– Такое ощущение, – помедлив, сказал я, – что мы ехали в столыпинском вагоне.

– Так это и есть столыпинский вагон, – сказала она. – Ты думаешь, эти ставни закрывают, чтобы защитить нас от литовцев? Нет, они нужны, чтобы никто не сбежал по пути. Это уже лет тридцать, с тех пор, когда закрыли границы. Люди, которые хотели уехать, начали сбегать во время поездок. Разбивали окна, вылезали на крыши, прыгали, когда состав проезжал над реками или возле озёр…

По перрону нестроевым шагом прошли четверо солдат. Армейская клетчатая камуфляжная форма за сорок лет изменилась не очень сильно, но на солдатских нарукавных нашивках была неизвестная мне эмблема в виде медведя, спрятавшегося в зарослях василька и недружелюбно смотрящего влево. Под эмблемой шла столь же незнакомая мне аббревиатура «ОКРАМ». На брезентовых ремнях за спинами солдат висели чёрные автоматы.

– Первый, я седьмой, – протрещала рация у одного из солдат. – Эшелон досмотрен. Можно пускать.

Солдаты прошли дальше, и Катя, опустив руку с сигаретой, договорила:

– Вот это и прекратили. Приварили ставни, которые закрывают на всё время транзита. В пятьдесят пятом году какой-то москвич хотел сбежать, взорвав порохом окно в туалете вагона. Ставню заклинило, и он не пролез. Ему дали пятнадцать лет за терроризм. Громкое было дело. Из-за этого сменили руководителя нашей железной дороги, прислали нового из Москвы. Он немедленно перетащил к себе всех своих друзей, и они тут же начали имитировать бурную деятельность. У меня ведь муж пятнадцать лет инженером-путейцем работал. Вызвал его один такой молодой да амбициозный начальник в кабинет и сказал: вот так и так, мы тут усиливаем безопасность дорожного следования, а у тебя жена иностранка по деду. Или разводись, или пиши заявление по собственному желанию. Ну, развелся фиктивно.

А его потом всё равно через месяц уволили, мол, был женат на иностранке по деду. Мне тогда на мясокомбинате третий раз подряд зарплату недоплатили. Сначала два месяца штрафовали за невыполнение плана, а на третий раз, когда я его всё-таки выполнила, сказали «что-то много ты заработала» – и снова оштрафовали за неформенную одежду. Вот и я ушла с работы.

Поездная бригада с молотками возвращалась по перрону обратно. Холод уже вернул многих пассажиров обратно в вагоны. Я потёр зябнущие руки и убрал их в карманы куртки. Катя бросила окурок в урну.

Громкоговорители сообщили, что скорый поезд Калининград – Москва отправится через десять минут. Медленно и нехотя мы отправились назад, к вагону. Только сейчас я увидел, что в дальнем конце станции возвышается смотровая вышка. На фоне закатного неба вырисовывался силуэт человека с биноклем. Хорошо, что не с оружием, подумал я. Почему под этим прекрасным персиковым небом так плохо жить людям?

Я задумался о тех жизнях, которые прожили за эти сорок лет две мои новые знакомые. Это было сложно. Мне удалось только представить Светлану в молодости на рок-концерте. С жизнью Кати было ещё труднее. Воображение нарисовало её с двумя длинными хвостиками рыжих волос, а это было совершенно не то. Я на секунду закрыл глаза, вспоминая взгляд девочки из шестнадцатой школы, переходящей дорогу перед инкассаторским автомобилем, где ехал я. Что видела эта девочка за свою жизнь? Что она увидит в будущем?

Вагон встретил нас тёплым, но слегка душным воздухом. За нашим окном, в метре от поезда, виднелся зелёный бок товарного вагона. Грузовой состав стоял на соседнем пути. Белые трафаретные буквы извещали, что внутри находятся шестьдесят тонн зерна. Чуть ниже располагался стилизованный под колос логотип «АГРОПРОМ». Дальше снова шли трафаретные буквы, сообщающие, что зерно является национальным достоянием России и попытка кражи будет строго… Из окна последнюю строку не удавалось разглядеть, и я так и не узнал, что же произойдет после попытки кражи.

Вагон с зерном за окном медленно поплыл назад. Проревел гудок локомотива, и поезд начал набирать ход. Мелькнул какой—то переезд, где за шлагбаумом одиноко стоял грузовик. Вагон слегка качало. За окнами сразу начался лес.

– Что-то всё равно есть хочется, – сказал я. – Пожалуй, я заскочу в вагон-ресторан и чем-нибудь подзакушу.

– Там же дорого! – сказала Светлана.

– Я посмотрю что-нибудь самое дешёвое, а то мне совесть не позволяет питаться вашими припасами, – сказал я, поднимаясь с полки.

Мне захотелось пересчитать деньги. Сделать это в банке я не успел, а пересчитывать в плацкарте двести тысяч было бы слишком авантюрной идеей.

Я ещё не бывал в этом конце вагона. На стене одним краем держалась наклейка «Ведётся видеонаблюдение». Глазок камеры под потолком был наглухо замазан какой-то чёрной пастой.

Ватерклозет был свободен. Я перешагнул через порог и, захлопнув за собой дверь, повернул никелированную защёлку. Зеркало над раковиной отобразило меня. Я был немного небрит, похож на панду из-за недосыпа, светловолос и заброшен в будущее. Последнее являлось не вполне очевидным.

Рядом с раковиной лежала стопка резаной газетной бумаги. На верхнем листке можно было разобрать следующие строки:

«…опровергло недобросовестные сведения западных СМИ о том, что под прикрытием ураганной погоды свыше тридцати российских танков ТН-40 якобы совершили рейд на территорию Эстонии. По словам пресс-секретаря Министерства Обороны, «в таком случае вся Прибалтика была бы наша…»

С двери ватерклозета на меня строго смотрел президент. Большой ламинированный портрет лидера страны был украшен надписью:

ПРЕЗИДЕНТ ЛЮБИТ ТЕБЯ

Скептически пожав плечами, я открыл сумку и наконец-то приступил к пересчёту денег. Банкир любезно снабдил меня купюрами разных достоинств. За сорок лет казначейские билеты несколько изменились, обретя странную яркость красок. Пятисотрублёвую банкноту украшал крупный портрет Петра Великого в кричащих кислотно-фиолетовых цветах. Прохладно-зелёный цвет тысячерублёвой стал ядовито-броским Ярослав Мудрый казался заточённым в малахитовой шкатулке. Новую купюру номиналом в две тысячи я рассмотрел повнимательнее. На ней в малиново-бордовых тонах был изображён Минск. Вишнёвая, словно раскалённая в печи статуя Франциска Скорины распахнула руки, приветствуя меня. Я покрутил в руках пачку доселе незнакомых банкнот и пролистал их. Двадцать Минсков слились в один. После сегодняшнего дня новыми деньгами меня уже было нельзя удивить, и я продолжил подсчёты. Пятитысячная купюра почти не изменилась, разве что приобрела морковный цвет. Добавив несколько абрикосовых сторублёвок сдачи с чая и овсяного печенья, я подвёл баланс. Сто девяносто тысяч восемьсот сорок рублей. Банкир не обманул меня. С металлических червонцев в обе стороны зорко смотрел двуглавый медведь, оберегая монеты.

Я положил несколько разменных купюр в пустующий после ночных прогулок кошелёк, и убрал остальные деньги в сумку к загранпаспорту. Прикоснувшись к нему, я внезапно вспомнил, что обе мои соседки упоминали про московские визы. Надо было посмотреть, есть ли что-то подобное у меня в паспорте. Я бегло пролистал документ.

Сейчас я был гораздо внимательнее, чем тогда, утром, на берегах Преголи, и сразу же заметил небольшую графу «Личный номер», набранную мелким шрифтом между строками «Тип» и «Фамилия». В ней стоял прочерк; возможно, поэтому она и не бросалась в глаза. Будь там вписано жирными цифрами что-то наподобие «39-30-585-125», я бы сразу обратил на это внимание. Итак, я был человеком без номера.

На одной из страниц был вклеен визовый бланк совершенно неизвестного мне образца. Единственными знакомыми мне элементами являлись отечественный триколор и уже ставший привычным двуглавый медведь. Я пробежал глазами по тексту.

РАЗРЕШЕНИЕ НА ВЫЕЗД

С ТЕРРИТОРИИ ПОГРАНИЧНОГО СОЮЗА

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

И

МИНСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕСПУБЛИКИ

Бланк был заверен чьей-то похожей на спираль подписью и большим круглым штампом красного цвета, на котором, что меня удивило, был изображён двуглавый орёл. На этом оттиске не было ни единой буквы. Что ж, московской визы у меня не было, но обнаруженный вместо нее бланк вселял оптимизм. У меня имелся документ, позволяющий выехать из страны.

Вагон-ресторан был почти пуст. За одним из столиков сидели двое мужчин затрапезного вида. На одном была полосатая тельняшка. Второй был одет в футболку с надписью «30 лет госгвардии». Мужчины пили какое-то гадкое пиво.

– До чего страну довели, слов нет, – откровенным тоном жаловался человек в футболке. – Вышел на пенсию по выслуге лет, думал, заживу нормально. В том году говорят: денег нет, убираем надбавку за разгон уральских митингов. В этом году убрали надбавку за безупречность службы. Прихожу на вокзал, бесплатные билеты тоже отменили! А в следующем году, говорят, начнут брать коммуналку!

Я прошёл мимо отдыхающих. На спине жалующегося пенсионера-гвардейца был изображён свирепого вида двуглавый медведь, сжимающий в лапах резиновые дубинки. Под рисунком шёл лозунг:

«НЕДОВОЛЬНЫХ НЕ БУДЕТ»

– Ты представляешь? – доносился до меня голос гвардейца. – Я в молодости измесил весь Урал, пройдя его со щитом и дубинкой. Мне в Челябинске булыжником ногу повредили. За разгон Миасса дали орден. А теперь у меня полпенсии будет за квартиру уходить? Это вообще куда годится? До чего страну довели проклятые либералы!

Я взял с буфетной стойки меню в обложке терракотового цвета. Неразборчиво бубнил чёрно-белый телевизор, подвешенный под потолком. Экран был скрыт помехами: вместо изображения шёл давно забытый «снег».

В этот час вагон-ресторан предлагал из первых блюд вегетарианские щи, окрошку, рассольник и дорогой фирменный суп из семи круп. Выбор вторых блюд отличался однообразием: котлеты со вкусом свинины, биточки со вкусом говядины, морковные шницеля, шницеля со вкусом баранины, голубцы со вкусом курицы и в завершение вегетарианский лангет. Вспоминая то, что рассказывали мне попутчицы, я мог вполне ожидать, что под видом этого котлетного разнообразия будут скрываться совершенно одинаковые по форме и содержанию мясосодержащие изделия из жирорастительной смеси, различающиеся только ароматизаторами, идентичными натуральным. По сравнению с этими странными блюдами гарниры выглядели вполне безобидно. Пшенная каша за двести пятьдесят, овсяная, гречневая и рис за триста, картофельное пюре за триста пятьдесят, макароны за четыреста. Превзойти их по ценам могли только спиртные напитки. Сто грамм коньяка «Заря Крыма» обошлись бы мне в семьсот рублей. Я на секунду задумался. Деньги у меня были, но всё, что я мог на них купить, выглядело крайне подозрительно и малосъедобно.

– Овсянку, пожалуйста, – сказал я буфетчице, подсчитывая, что десять порций каши по цене билета до Москвы – все же дороговато. Надо слегка умерить аппетиты, иначе в столице мне будет просто не на что питаться. – И чай.

С меня взяли ещё сто рублей в качестве пошлины за реализацию продуктов питания в железнодорожном транспорте и пятьдесят рублей сбора за предстоящее использование поездного ватерклозета. Мысленно ругая налогово-фискальную систему будущего, я отсчитал деньги и сел за ближайший столик.

Овсяная каша отчётливо отдавала маргарином и затхлостью, но в целом была съедобна. За такие-то деньги ещё бы она была несъедобной, сказал я себе, жадно насыщаясь ужином. Чай был безвкусен, но пакетик хотя бы не разползся в воде.

– …Как мы можем объяснить это шокирующее происшествие? Только тем, что хвалёные демократии Запада даже не пытаются скрывать свою русофобскую политику, – сказал телевизор. Качество приёма наконец-то улучшилось до такой степени, что можно было что-то разобрать. Я посмотрел на экран повнимательней.

– …Недавние выборы в Германии – событие той же серии. Используя административный ресурс, используя вбросы бюллютеней и подделку протоколов, немецкий канцлер фактически переизбрал себя, – мягко говорил с экрана телеведущий, делая загадочные пассы руками. Чёрно-белое телевещание делало его похожим на вурдалака из немецких же немых фильмов ужасов времён Веймарской республики. Круглое лицо телеведущего в полумраке студии напоминало зловещую луну в ночном небе Трансильвании. Позади него светилась надпись «Актуальные проблемы геополитики». Очевидно, так называлась телепередача.

– Да вообще, в натуре, беспредел, – развязным тоном сказал второй телеведущий, почёсывая шею. На его пальцах были отчётливо видны вытатуированные перстни. – Вот скажи мне, что, они не могут сделать, как у нас? Приходишь на выборы, говоришь «здрасьте» избирательной комиссии, нажимаешь при всех на компьютере кнопку

– твоим кандидатом, и готово. Никто ничего не вбросит и не впишет. Комар носа не подточит.

– Очевидно, что они боятся свободного волеизъявления немецкого народа, – продолжал вурдалак, сделав мягкое движение рукой. – Казалось бы, при чём здесь Украина? Как нам стало известно, этим летом канцлер Германии посетил Киев якобы с дружеским визитом. Совпадение ли это? Очевидно, что это было нужно для того, чтобы заимствовать схемы мошенничества с выборами…

– За такое надо по рогам давать, – безапелляционно заявил второй ведущий. – Вот так.

Он взмахнул рукой, словно показывая, как надо карать людей, мошенничающих на выборах. На сжатом кулаке виднелась ещё одна расплывшаяся татуировка.

Нам стало известно, что Франция поздравила немецкого канцлера с победой на выборах, – сообщил вурдалак. – Напомню телезрителям, что король Франции Людовик Четырнадцатый, хвалёный король-солнце, мылся всего четыре раза за свою жизнь. И эти люди ещё недовольны внешней политикой России! Совпадение ли это?

Татуированный ведущий разразился отвратительной, дурно пахнущей остротой, оскорбляющей французскую монархию. Это было крайне неприятно. Я вырос не в самом лучшем квартале Балтрайона, где использование подобной лексики было вполне себе bon ton, но прозвучавшая в федеральном эфире реплика ведущего определённо не подходила к столу вагона-ресторана.

– Нет, ну это надо же, – продолжил он более приличным языком. – Даже я, несмотря на то, как помотала меня жизнь, стабильно моюсь раз в две недели.

– И я это чую, – негромко, как бы в скобках, заметил вурдалак.

Нет, ну они в Европе чисто с рельс съехали, – сказал татуированный ведущий. – Как-то они осмелели. Надо им год наше зерно не продавать, посмотрим, как они заговорят, когда им будет нечего есть. Вот скажи мне, что они будут делать, если мы прекратим им продавать наш хлеб?

– Как мы видим, – обстоятельно ответил вурдалак, – правительства западных стран, держа свои народы в качестве заложников, предпочитают не задаваться этим вопросом!

– Европа уважает только силу, – согласился с ним татуированный ведущий, почёсывая у себя под мышкой. – Эмбарго им надо объявить: без хлеба-то не сильно пальцы погнёшь.

– А я напомню, что Россия продолжает экспортировать зерно в Европу только из соображений гуманизма, – сказал вурдалак. – Кто позаботится о несчастных европейских гражданах, когда их собственные правительства превратились в филиалы Госдепа? Никто, кроме нас и нашего августейшего президента.

– Так это… – перебил его татуированный ведущий, понюхав свои пальцы. – Сейчас же октябрь.

– Неважно, – мягко, но уверенно сказал вурдалак. – Октябрь сейчас или ноябрь, наш президент всё равно августейший.

– Правда? Ну, круто, что. Так о чём это я? Главное – это себя поставить. Вот Россия правильно себя ведёт. Мы весь мир, в натуре, зерном кормим! Вам не нравится то, что мы проводим эту… как её… суверенную политику? Тогда будете голодать!

Вурдалак было хотел что-то сказать, но татуированный ведущий продолжал.

– У меня тут был случай. Я переехал в новую квартиру, ну, пригласил на новоселье кентов, с которыми отмотал на уборке свеклы целый год. Ко мне в два ночи приходит сосед, говорит, мы слишком шумим. Ну, я ему и говорю: фраерок, я пропагандист с Центрального телевидения, меня вся страна знает, а ты кто вообще такой по жизни, чтобы мне тут такие предъявы кидать?..

– …казалось бы, при чём здесь Украина?.. – наконец, сказал вурдалак.

– Да заткнись ты со своей Украиной, достал уже…

К буфетной стойке чуть шатающейся походкой подошёл парень лет двадцати пяти. Он был одет в удивительную одежду. Светло-зелёная плотная рубашка с двумя погонами неизвестного мне образца украшалась богатейшей расшивкой с растительными узорами. Наверное, именно так выглядел бы золотой фонтан дружбы народов на ВДНХ, оживи он и превратись в человека. На рубашке повсюду виднелись вышитые жёлтыми нитками пухлые снопы пшеницы, увитые лентами. Рукава оплели узоры из ржи. На груди незнакомца сверкали четыре медали с абстрактными рисунками злаков; чуть выше, в районе левой ключицы располагался детально вышитый силуэт комбайна. Казалось, что по вагону-ресторану прошёл верховный жрец бога плодородия.

– Дайте гречку, – проникновенно сказал он буфетчице, изучив меню.

– …и как нам сегодня стало известно, – продолжал в телевизоре вурдалак, – президент Кореи Пан Ки Хой выступил в ООН с отвратительной русофобской речью о необходимости усиления персональных санкций против высшего руководства России и, в частности, против нашего августейшего господина президента. Выступающий осмелился заявить, что внутренняя политика нашего великого лидера не соответствует нуждам и чаяниям российского населения! Нет смысла пересказывать эти отвратительные инсинуации. Скажу лишь, что в эту тяжёлую минуту все россияне, как один, должны сплотиться вокруг нашего августейшего президента перед лицом зарубежной угрозы. Только так можно ответить на агрессивную политику западных стран! Я напомню телезрителям, что всего каких-то шестьдесят лет назад население Кореи было вынуждено питаться травой, и если их президент забыл этот факт, то мы можем напомнить и можем повторить. Да-да, Россия может повторить! Без нашего зерна вся планета погибнет голодной смертью! Россия – единственная страна, способная уморить весь мир голодом!..

– Знаешь, как надо с такими? – фамильярно спросил у него татуированный ведущий. – А я тебе скажу. Авария на телебашне в том месяце. Ну, когда у нас сгорел ретранслятор, а мы свалили это на диверсию Госдепа. Эфир отменили, я возвращаюсь домой пораньше, и застаю жену с любовником. Я ему ничего не говорю, просто беру его за шею и спускаю с лестницы…

– …казалось бы, при чём здесь Украина? – задал риторический вопрос вурдалак и уже хотел было продолжить, как оказался перебит самым грубым образом.

– Ты на что намекаешь, редиска ты тухлая? – спросил у него татуированный ведущий, беря вурдалака пальцами за воротник рубашки и грубо сминая ему галстук. – Ты хочешь сказать, что у моей жены любовник из Украины?

– Погоди, я не намекаю на твоего любовника…

– Ты ещё намекаешь, что у меня есть любовник из Украины?! – гневно воскликнул татуированный ведущий, и, размахнувшись, ударил вурдалака кулаком в лицо.

Вурдалак упал, и татуированный ведущий, гнусно ругаясь, начал немилосердно избивать его ногами. Изображение внезапно пропало.

– Подожди, не пускай трансляцию! – торопливо воскликнула появившаяся на телеэкране ведущая. Она тщетно пыталась причесаться, дёргая щётку, намертво застрявшую в её густых, вьющихся тёмных волосах. Видимо, ей пришлось выходить в эфир совершенно внезапно: у неё был накрашен только один глаз. – Ты что, уже?..

Отбросив изящным женственным движением волосы с застрявшей в них щёткой за спину, ведущая приветливо улыбнулась, и, как ни в чём не бывало, произнесла:

– Уважаемые телезрители! В настоящий момент из-за провокации зарубежных агентов влияния у нас возникла небольшая техническая проблема. Пока мы восстанавливаем вещание из студии, пожалуйста, прослушайте запись вчерашней передачи с обсуждением государственного долга США и актуальных проблем Украины…

Я взглянул на остатки каши в тарелке передо мной и вдруг подумал, что это своеобразная доблесть для семян овса – быть съеденными именно как настоящая овсяная каша. Сложись их судьба иначе, они могли бы стать искусственным хлебом, котлетой со вкусом говядины или даже начинкой для пирожка с ливером, чтобы бесславно исчезнуть в желудке под чужим именем и флагом.

А что будет со мною? Не исчезну ли я в этом будущем столь же бесславно и бесследно? На секунду я закрыл глаза, и перед моим внутренним взором промелькнула вся галерея событий сегодняшнего дня. Отчего-то остро и пронзительно захотелось выпить.

Парень в расшитой рубашке взял со стойки тарелку. Вагон встряхнуло, и он едва не выронил её.

– Я тут сяду? – спросил он, подойдя ко мне. От него слегка пахло перегаром. В вагоне была масса свободных мест. Я пожал плечами.

– Садись, – сказал я, уже почти доев кашу.

Вагон снова сильно качнуло, и парень сел на сиденье напротив меня. Он был в состоянии, которое называется «чуть больше, чем выпивший»; на его лице, словно на одном из фаюмских портретов, была печать какой-то неземной удивительной задумчивости.

– Спасибо, – сказал он, зачёрпывая кашу ложкой. – Пожалуйста, не обращай внимания, дорогой незнакомец. Я выпил, но я еду со своего последнего дембеля и имею на это полное право.

– Имеешь, – подтвердил я, всё ещё не понимая, чего же нужно от меня жрецу изобилия. В мои времена, солдаты, возвращающиеся плацкартом с дембеля, редко предвещали хорошее соседство, но мой сосед по ресторану выглядел вполне безобидно, хотя и несколько измученно. Судя по всему, он употреблял горячительные напитки уже несколько дней, если не недель.

– Ну и хорошо, – сказал он, – а то мои соседи по вагону почему-то смотрят на меня так, будто я хочу ночью обчистить их чемоданы. Как будто я не могу выпить, представляешь!

Я пожал плечами, и положил ложку в опустевшую тарелку. Ужин закончился.

– Олег, гвардии комбайнёр первого ранга, – сказал парень. – Кормилец родины. Я представился в ответ. Мы пожали друг другу руки над столом.

– Служил? – задал мне сакраментальный вопрос гвардии комбайнёр.

– Нет, – так же сакраментально ответил я. Судя по всему, за сорок лет служба тоже немало изменилась, и я решил не рисковать. Олег грустно посмотрел на меня.

– Ну и зря, – сказал он. – Москвич, что ли? Кто же будет кормить родину, если никто не будет служить?

Я не стал вдаваться в подробности.

– Вот так получилось.

Поезд начал поворачивать. Дембеля медленно наклонило вправо, и он так же медленно вернулся в исходное положение.

Домой едешь? – спросил я, аккуратно меняя тему.

– Да, в Малоярославец. А ты откуда и куда?

– Из Калининграда в Москву, – сказал я. – Позвали проводить историческую консультацию.

– Ого, – сказал после паузы Олег, крутя ложку. – — Серьёзно. А я вот должен был месяц назад ехать. Меня задержали в части, вручали вот эту медаль, – он указал на грудь. – Отличник труда, первая степень. Все с моего призыва уже вернулись, а я еще в пути. Дембельские места пусты, и я возвращаюсь домой один. Скучно до жути. Предложил тут одному в вагоне рюмашку, он на меня так посмотрел, словно я его отравить хочу. Больно мне это нужно. А мне поговорить не с кем… Хочешь выпить?

Я пожал плечами. С одной стороны, мне не хотелось рисковать, выпивая в поезде с незнакомым собеседником. На ум приходили всевозможные истории из жизни, заканчивавшиеся тем, что незадачливый пассажир просыпался с дикой головной болью и пустым бумажником. С другой стороны, выглядел зерновой дембель весьма безобидно. Раздумывая, я на секунду бросил поднял взгляд к экрану телевизора.

– …не остаётся никаких сомнений в том, – фальшиво уверенным тоном говорил какой-то телевизионный ведущий. Бегающие глаза делали его похожим на карточного шулера, случайно при всех выронившего из рукава набор тузов, – что агрессивная русофобская политика президента США предназначена для того, чтобы отвлечь простых американцев от внутренних проблем страны…

– Только немного, – сказал я, решившись. – А то завтра у меня дела.

Я не знал, чем встретит меня Москва, поэтому рассудил, что следует сохранить трезвость ума.

Мы покинули вагон-ресторан. Мой новый знакомый ехал в одиночестве в крайнем плацкартном купе. К счастью, родина ещё не дошла до того, чтобы выдать своему кормильцу боковые места. Там сидела немолодая супружеская пара; женщина с волосами, собранными в тугой пучок, крайне неодобрительно посмотрела на нас. Я подумал, что человек, путешествующий на боковых местах у туалета, вряд ли сможетположительно смотреть не только на более удачно сидящих соседей, но и на жизнь в целом.

Снаружи уже окончательно наступила ночь. За окнами было темно, словно кто-то опять закрыл железные ставни. Олег поставил на стол две гранёные рюмки, после чего вытащил из большой спортивной сумки полуторалитровую бутыль, обёрнутую в газету «Сельский труд».

– Лучший дембельский самогон! – гордо сказал гвардии комбайнёр, разливая напиток по рюмкам. – Ты такого в магазине нигде и никогда не купишь. Давай, за знакомство!

Самогон был чистым и внешне вполне пристойным. Я осторожно понюхал его. Запах был резкий.

– За знакомство, – сказал я первый тост.

Мы сдвинули рюмки, и Олег выпил свою до дна. Я попробовал немного. Напиток был крепкий и жгучий, слегка напоминающий виски. При должной доле воображения можно было представить себя шотландским баронетом, путешествующим плацкартом из Эдинбурга в Лондон. Вздохнув, я осушил рюмку. Самогон был резок, словно удар резиновой дубинкой по спине.

Олег положил на стол большой свёрток из фольги, где лежал печёный картофель.

– Бери, – мой собеседник схватил пальцами половинку клубня и отправил себе в рот. Я последовал его примеру. Картофель был холодным и слегка обветрившимся. От его пресного вкуса мне отчего-то остро захотелось селёдки пряного посола. Рюмка самогона разбила спрессованные этим днем мысли, как бильярдный шар – пирамиду, и я откинулся на переборку, не обращая внимания на косо глядящих соседей.

Как мудр наш народ, подумал я, ощущая, что жизнь налаживается, и что этот странный мир с двуглавыми медведями не так уж и плох. Живёшь, и хочется выпить, но выпиваешь, и хочется жить. Да, многое мне непривычно, многое кажется странным, но что сказал бы поэт серебряного века, забрось его судьба на сорок лет вперёд? Наверное, ему повезло бы гораздо меньше, чем мне. Я подумал, что моя судьба складывается значительно лучше, чем у других возможных путешественников по времени. Пока складывается, тут же добавил мой внутренний голос.

Спирт – это средство внутреннего примирения человека с окружающей его Россией. Я только что принял хорошую порцию этого препарата и ощущал, что это лекарство работает так же превосходно, как и в мои времена. Алкоголь отключил все горестные размышления, полностью убрав все попытки как-то осмыслить окружающую меня действительность. В конце концов, я сейчас находился на той ступени человеческих потребностей, когда можно быть счастливым только оттого, что тебя не арестовали и не оштрафовали, и ты сейчас сидишь в тепле, одетый, обутый, сытый и даже пропустивший рюмку. Как мало порой нужно для радости!

Мой сосед пустился в рассказы. Видимо, он прошёл дальше по лестнице потребностей, оказавшись на ступени, где требовался внимательный собеседник. Я же являл собой эталон внимательного слушателя, о котором любой оратор может только мечтать.

Из слов и обрывочных рассказов Олега я узнал, как сильно изменилась армия за сорок лет. Отныне почётной обязанностью каждого совершеннолетнего мужчины была служба в Трудовой армии России. За это время призывник, получая гордое звание кормильца родины, отдавал священный долг на севе и уборке всевозможных сельскохозяйственных культур. Самыми элитными частями, гвардией, считались подразделения по выращиванию пшеницы. Чуть ниже них в незримой табели о рангах шли рожь и овёс.

– …Ну а гречка, рис, горох и фасоль, – перечислял гвардии комбайнёр, – это так, пересортица. Это вообще не кормильцы родины, а чёрт знает кто.

Я обстоятельно кивал, всем своим видом показывая, что рис всем своим существом уступает пшенице, и что это даже не требует комментариев.

Больше всего моему собеседнику не нравилась соя.

– Сосиски купишь – там соя. Колбасу купишь – соя. Тушёнку купишь – там соя! Молоко купишь – там тоже соя!

По этим причинам солдат, выращивающих сою, не особо жаловали и относились к ним крайне пренебрежительно. Куда больше везло призывникам, попавшим в картофельные подразделения.

– Потому что из картофеля можно делать все, – пояснял Олег, наливая себе полную рюмку.– Особенно водку.

– Всегда, когда ты ехал домой с призыва, можно было брать с собой колосок или клубень. Ты его вырастил, ты страну накормил, ты имеешь право взять с собой дембельский колос! Нет, вышел категорический запрет: мол, расхищение зерна-сырца. Запретили. Всё, нельзя, иначе отправят в Мордовию на два года свеклу копать! Статья, чёрт её возьми!

Двухлетняя служба делилась на двенадцать призывов, длящихся два месяца.

– На самые сложные дни, – говорил мой собеседник, покачиваясь в такт вагону. – Весенний призыв, когда сеют, осенний призыв, когда убирают. А летом или зимой дома сидишь…

Место службы могло различаться от призыва к призыву.

– Так куда направят. Я начинал служить на Кубани, рис выращивал. Потом меня направили под Белгород, там я на комбайнера и выучился. В прошлом году служил я в Лисках, под Воронежем. Там не урожай был, а просто сказка. Черноземье, эх! Там полуось воткни в землю, к осени трактор появится. А у вас в Калининграде так себе. Лета у вас нет!

Чего нет, того нет. Зато у вас моря нет. Горы дают человеку чувство величественности, равнины и степи – широту души, но море даёт человеку свободу.