Читать книгу О России между будущим и прошлым. Избранные статьи - Борис Пушкарев - Страница 3

Выступление на конференции журнала «Посев» в актовом зале Министерства культуры РФ в Москве в мае 1999 г.

(Посев. 1999. № 7, июль)

События августа 1991 г., а точнее, 1989–1993 гг., в России, несомненно, стали революцией. Тоталитарная власть КПСС пала, произошла коренная смена политического строя и коренная смена идей, которым этот строй служит. Произошла та самая национальная революция, к которой НТС взывал начиная с 1931 г. (Термин «национальная революция», в противовес революции социалистической, был выдвинут еще сборником «Вехи» 1909 г.) Причем эта четвертая русская революция, по сравнению с предыдущими тремя, оказалась самой бескровной.

Но за все в жизни надо платить – в том числе и за бескровность. В данном случае мы платим тем, что из трех коренных изменений, которых требует полная революция, – смена строя, смена идей и смена элиты, – мы получили лишь первые два. Политическая элита, или правящий слой, остались в большой мере прежними, особенно в провинции. Даже когда это не буквально те самые лица, что сидели ранее в горкомах и райкомах, то лица, на них похожие. Как говорится, какие были у власти, такие и теперь у власти.

Логически этот ход событий понятен. Тоталитарный строй 70 лет каленым железом выжигал любые зародыши политической контрэлиты. В итоге даже диссиденты выражали не претензии на власть, а лишь протест против ее политики. Люди же с деловой хваткой жаждали дела, а не политики. И когда пришло время революции, то сделали ее – по крылатому выражению НТС 1960-х и 1970-х гг. – «конструктивные силы в правящем слое», люди «из кабинета секретаря обкома». Второй полюс власти, необходимый для ее смены, возник не вовне, а внутри правящей верхушки, причем географически, на территории Российской республики. Что и обусловило распадение страны – еще одну цену, которую мы заплатили за бескровное обретение свободы. Раз сам правящий слой делал революцию, лишь временно использовав симпатии широких масс, то немудрено, что он у власти и остался. Провинция переориентировалась на новое начальство, зачастую не сдвинувшись с места.

Так революция 1991 г. осталась незавершенной. Коренные изменения отчасти захлебнулись уже осенью 1992 г. и парадоксальным образом остановились после принятия конституции. Совершенно объективно можно наблюдать, как с 1994 г. замедлился темп целого рада показателей: приватизации жилья, создания новых предприятий, упразднения советских названий улиц и городов. Реформы были остановлены под лозунгом «согласия и примирения».

Что у нас есть сегодня, восемь лет спустя?

Во-первых, у нас есть работающая конституция, легитимность которой уже не оспаривают противники нового строя. Пусть в обеспечении многих прав она все еще остается скорее декларацией о намерениях, но основные свободы: совести, слова, собраний, передвижения, хозяйственной и политической деятельности – в самом деле налицо, и выборы у нас теперь – при всем их несовершенстве – свободные.

Во-вторых, худо ли бедно, у нас есть работающий частный сектор. Им помыкают чиновники и рэкетиры, он лишен нормального банковского кредита и гарантий собственности, но он работает. Во все времена года рынок наполнен товарами, которых при советской власти часто и в помине не было. Безденежью вопреки, наполнен он и покупателями, от Новгорода до Красноярска. Мы видим продавщиц, которые торгуют с неподдельным энтузиазмом, фирмы нам присылают на дом трезвых, вежливых и аккуратных мастеров, с нуля выросли целые отрасли хозяйства – от обслуживания автотранспорта до заграничного туризма. После краха 17 августа 1998 г. много импортных продуктов было удивительно быстро заменено отечественными.

В-третьих, у нас есть плохо работающий государственный сектор. В государственном управлении занято больше людей, чем при советской власти, хотя сфера их деятельности резко сократилась. Амбиций у государства много, а возможностей пока что мало потому, что доходная часть бюджета не работает. Первейший приоритет – наладить систему поступления налогов.

Но без конца налоги взвинчивать нельзя, и в перспективе Россия стоит перед задачей сократить участие государства в своей жизни. Оно должно научиться тратить столько, сколько граждане готовы ему давать. Государству надо четко отделить себя от частной деятельности. Его главная задача – формулировать правила игры и следить за их исполнением. Оно не может быть игроком и судьей одновременно. Государство не хозяин, а инструмент общества.

В-четвертых, у нынешнего общества мало сил держать этот инструмент в своих руках. После бурного расцвета в 1987–1993 гг. самодеятельность увяла. Общество слабо организованно, действенных политических партий не сложилось, общественной инициативы, которая бы подсказывала государству, что делать, и к которой бы государство прислушивалось, – не видно. Между тем, в здоровом гражданском обществе инициатива реформ возникает именно на низах, в среде общественных организаций, которые затем лоббируют эти реформы наверху, в законодательных палатах и в правительстве.

В-пятых, нашей стране не хватает национального самосознания, памяти о своем родстве. Сохранение множества географических названий «в честь» палачей русского народа – тому пример.

Коммунисты полагают, что нынешняя Россия – наследница Советского Союза. На слушаниях по «импичменту» президента Ельцина они фактически обвиняли его в свержении советской власти. Увы, преемственность от советской власти во многих отношениях закреплена даже юридически. Только когда приходится платить иностранцам по советским займам, возникает мысль, что, быть может, платить и не надо.

Что касается некоммунистов, то многие из них в 1991 г. полагали, что новая Россия начинается на пустом месте. Что можно просто взять универсальные положения политической и экономической теории и с них начинать строить государство. Чего стоит один только праздник «национальной независимости»! Как будто бы Россия началась 12 июня 1990 г.! Немудрено, что народом такой праздник не был понят, как, впрочем, и другие новшества. Характерен наплыв в наш язык иностранных терминов, для которых были свои слова в досоветской России. Но те, кто хватался за иностранщину, досоветской России просто не знал – Америка была ближе.

Чтобы преодолеть разрыв между Иванами, не помнящими родства, и Иванами, стремящимися назад, к Брежневу, был придуман порочный лозунг «согласия и примирения». Такая попытка скрестить ужа с канарейкой нежизнеспособна. Она может быть на время политически выгодной, но на долгий срок подрывает доверие к государственной риторике. Нужна новая позиция, не посередке между коммунистами и теми, кого недавно звали демократами, а по ту сторону, впереди. Реформам нужно патриотическое обоснование, а патриотам нужен решительный отказ от болыпевицкого наследия.

В отличие от многих демократов, мы видим в дореволюционной России не только мрак, но и светлые начала, достойные развития. Ведь задолго до «чикагских мальчиков» Витте ввел у нас монетаристскую политику; его золотой рубль лег в основу хозяйственного расцвета России. Судебная реформа 1864 г., земское самоуправление, частное высшее образование, столыпинские реформы, кооперативное движение на селе – это все традиции, достойные продолжения. Собор Русской Православной Церкви 1917–1918 гг. обсуждал и частично принял много смелых решений, которые до сих пор не востребованы. Многие планы белых правительств и крымский опыт Врангеля показали положительный путь выхода из революционного обвала 1917 г. И напрасно коммунисты говорят, что за частную собственность и рынок никто умирать не станет – именно за это умирали миллионы крестьян, которых коммунисты убили во время народных восстаний 1918–1921 и 1929–1932 гг. «Социалистический выбор» был России навязан насилием пятилетней гражданской войны и десятилетиями террора. Сопротивление коммунизму ни на минуту не замирало ни в сталинский период, ни в годы так называемого диссидентства. Русскую идею не надо выдумывать – русская идея уже изложена на страницах нашей истории.

России сегодня угрожают две силы: с одной стороны – цинизм, неверие, безразличие, нежелание ни голосовать, ни действовать. С другой стороны – разрушительное, отчаянное действие экстремистов, готовых к террору. Этим двум должна быть противопоставлена конструктивная третья сила – опирающаяся на лучшие традиции нашего национального бытия.