Читать книгу 100 стихотворений - Борис Слуцкий - Страница 2

Стихи,

     что с детства я на память знаю,

важней крови,

           той, что во мне течет.

Я не скажу, что кровь не в счет:

она своя, не привозная, —

но – обновляется, примерно, раз в семь лет,

и, бают, вся уходит, до кровинки.

А Пушкин – ежедневная новинка.

Но он – один. Другого нет.

Романы из школьной программы,

на ваших страницах гощу.

Я все лагеря и погромы

за эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,

не лезущий в вашу родню,

ваш пламень – неяркий и тусклый —

я все-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,

а Пушкина твердая повесть

и Чехова честный рассказ

меня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,

а если пошел на обман,

я, значит, некрепко держался

за старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,

вы самым бездомным нора,

и вашим листкам благородным

кричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилога

вы мне и нора и берлога,

и, кроме старинных томов,

иных мне не надо домов.

Интеллигенция была моим народом,

была моей, какой бы ни была,

а также классом, племенем и родом —

избой! Четыре все ее угла.

Я радостно читал и конспектировал,

я верил больше сложным, чем простым,

я каждый свой поступок корректировал

Львом чувства – Николаичем Толстым.

Работа чтения и труд писания

была святей Священного Писания,

а день, когда я книги не прочел,

как тень от дыма, попусту прошел.

Я чтил усилья токаря и пекаря,

шлифующих металл и минерал,

но уровень свободы измерял

зарплатою библиотекаря.

Те земли для поэта хороши,

где – пусть экономически нелепо —

но книги продаются за гроши,

дешевле табака и хлеба.

А если я в разоре и распыле

не сник, а в подлинную правду вник,

я эту правду вычитал из книг:

и, видно, книги правильные были!

Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей,

рыжих, тонущих в океане.

Ничего не осталось – ни строк, ни идей,

только лошади, тонущие в океане.

Я их выдумал летом, в большую жару:

масть, судьбу и безвинное горе.

Но они переплыли и выдумку, и игру

и приплыли в синее море.

Мне поэтому кажется иногда:

я плыву рядом с ними, волну рассекаю,

я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,

лошадиная и людская.

И покуда плывут – вместе с ними и я на плаву!

Для забвения нету причины,

но мгновения лишнего не проживу,

когда канут в пучину.

Лошади умеют плавать.

Но – нехорошо. Недалеко.

«Глория» по-русски значит «Слава», —

это вам запомнится легко.

Шел корабль, своим названьем гордый,

океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось – плавать просто,

океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

вдруг заржали кони, возражая

тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне жаль их —

рыжих, не увидевших земли.

Покуда над стихами плачут,

пока в газетах их порочат,

пока их в дальний ящик прячут,

покуда в лагеря их прочат, —

до той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело.

Оно, как Польша, не згинело,

хоть выдержало три раздела.

Для тех, кто до сравнений лаком,

я точности не знаю большей,

чем русский стих сравнить с поляком,

поэзию родную – с Польшей.

Еще вчера она бежала,

заламывая руки в страхе,

еще вчера она лежала

почти что на десятой плахе.

И вот она романы крутит

и наглым хохотом хохочет.

А то, что было,

то, что будет, —

про это знать она не хочет.

Начну по порядку описывать мир,

подробно, как будто в старинном учебнике,

учебнике или решебнике,

залистанном до окончательных дыр.

Начну не с предмета и метода, как

положено в книгах новейшей эпохи, —

рассыплю сперва по-старинному вздохи

о том, что не мастер я и не мастак,

но что уговоры друзей и родных

подвигли на переложение это.

Пишу, как умею, Кастальский родник

оставив удачнику и поэту.

Но прежде, чем карандаши очиню,

письмо-посвящение я сочиню,

поскольку когда же и где же видели

старинную книгу без покровителя?

Не к здравому смыслу, сухому рассудку,

а к разуму я обращусь и уму.

И всюду к словам пририсую рисунки,

а схемы и чертежи – ни к чему.

И если бумаги мне хватит

                   и Бог

поможет,

       и если позволят года мне,

дострою свой дом

              до последнего камня

и скромно закончу словами:

                     «Как мог».