Читать книгу 100 стихотворений - Борис Слуцкий - Страница 3

Дядя, который похож на кота,

с дядей, который похож на попа,

главные занимают места:

дядей толпа.

Дяди в отглаженных сюртуках.

Кольца на сильных руках.

Рядышком с каждым, прекрасна на вид,

тетя сидит.

Тетя в шелку, что гремит на ходу,

вдруг к потолку

воздевает глаза

и говорит, воздевая глаза:

– Больше сюда я не приду!

Музыка века того: граммофон.

Танец эпохи той давней: тустеп.

Ставит хозяин пластиночку. Он

вежливо приглашает гостей.

Я пририсую сейчас в уголке,

как стародавние мастера,

мальчика с мячиком в слабой руке.

Это я сам, объявиться пора.

Видите мальчика рыжего там,

где-то у рамки дубовой почти?

Это я сам. Это я сам!

Это я сам в начале пути.

Это я сам, как понять вы смогли.

Яблоко, данное тетей, жую.

Ветры, что всех персонажей смели,

сдуть не решились пушинку мою.

Все они канули, кто там сидел,

все пировавшие, прямо на дно.

Дяди ушли за последний предел

с томными тетями заодно.

Яблоко выдала в долг мне судьба,

чтоб описал, не забыв ни черта,

дядю, похожего на попа,

с дядей, который похож на кота.

Я вырос на большом базаре,

                     в Харькове,

где только урны

            чистыми стояли,

поскольку люди торопливо харкали

и никогда до урн не доставали.

Я вырос на заплеванном, залузганном,

замызганном,

          заклятом ворожбой,

неистовою руганью

               заруганном,

забоженном

          истовой божбой.

Лоточники, палаточники

                   пили

и ели,

     животов не пощадя.

А тут же рядом деловито били

мальчишку-вора,

             в люди выводя.

Здесь в люди выводили только так.

И мальчик под ударами кружился,

и веский катерининский пятак

на каждый глаз убитого ложился.

Но время шло – скорее с каждым днем,

и вот —

      превыше каланчи пожарной,

среди позорной погани базарной,

воздвигся столб

            и музыка на нем.

Те речи, что гремели со столба,

и песню —

        ту, что со столба звучала,

торги замедлив,

            слушала толпа

внимательно,

          как будто изучала.

И сердце билось весело и сладко.

Что музыке буржуи – нипочем!

И даже физкультурная зарядка

лоточников

         хлестала, как бичом.

Как говорили на Конном базаре?

Что за язык я узнал под возами?

Ведали о нормативных оковах

бойкие речи торговок толковых?

Много ли знало о стилях сугубых

веское слово скупых перекупок?

Что

   спекулянты, милиционеры

мне втолковали, тогда пионеру?

Как изъяснялись фининспектора,

миру поведать приспела пора.

Русский язык (а базар был уверен,

что он московскому говору верен,

от Украины себя отрезал

и принадлежность к хохлам отрицал),

русский базара – был странный язык.

Я – до сих пор от него не отвык.

Все, что там елось, пилось, одевалось,

по-украински всегда называлось.

Все, что касалось культуры, науки,

всякие фигли, и мигли, и штуки —

это всегда называлось по-русски

с «г» фрикативным в виде нагрузки.

Ежели что говорилось от сердца —

хохма жаргонная шла вместо перца.

В ругани вора, ракла, хулигана

вдруг проступало реченье цыгана.

Брызгал и лил из того же источника,

вмиг торжествуя над всем языком,

древний, как слово Данилы Заточника,

мат,

   именуемый здесь матерком.

Все – интервенты, и оккупанты,

и колонисты, и торгаши —

вешали здесь свои ленты и банты

и оставляли клочья души.

Что же серчать? И досадовать – нечего!

Здесь я – учился, и вот я – каков.

Громче и резче цеха кузнечного,

крепче и цепче всех языков

говор базара.

Меня оттуда выгнали за проф

так называемую непригодность.

И все-таки не пожалею строф

и личную не пощажу я

                 гордость,

чтоб этот домик маленький воспеть,

где мне еще пришлось терпеть и претерпеть.

Я был бездарен, весел и умен,

и потому я знал, что я – бездарен.

О, сколько бранных прозвищ и имен

я выслушал: ты глуп, неблагодарен,

тебе на ухо наступил медведь.

Поешь? Тебе в чащобе бы реветь!

Ты никогда не будешь понимать

не то что чижик-пыжик – даже гаммы!

Я отчислялся – до прихода мамы,

но приходила и вмешивалась мать.

Она меня за шиворот хватала

и в школу шла, размахивая мной.

И объясняла нашему кварталу:

– Да, он ленивый, да, он озорной,

но он способный: поглядите руки,

какие пальцы: дециму берет.

Ты будешь пианистом.

                 Марш вперед! —

И я маршировал вперед.

                   На муки.

Я не давался музыке. Я знал,

что музыка моя – совсем другая.

А рядом, мне совсем не помогая,

скрипели скрипки и хирел хорал.

Так я мужал в музшколе

                   той вечерней,

одолевал упорства рубежи,

сопротивляясь музыке учебной

и повинуясь музыке души.

Я на медные деньги учился стихам,

на тяжелую, гулкую медь,

и набат этой меди с тех пор не стихал,

до сих пор продолжает греметь.

Мать, бывало, на булку дает мне пятак,

а позднее – и два пятака.

Я терпел до обеда и завтракал так,

покупая книжонки с лотка.

Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —

дешевизною Пушкин зато возражал.

Полки в булочных часто бывали пусты,

а в читальнях ломились они

от стиха,

       от безмерной его красоты.

Я в читальнях просиживал дни.

Весь квартал наш

             меня сумасшедшим считал,

потому что стихи на ходу я творил,

а потом на ходу, с выраженьем, читал,

а потом сам себе: «Хорошо!» – говорил.

Да, какую б тогда я ни плел чепуху,

красота, словно в коконе, пряталась в ней.

Я на медную мелочь

                учился стиху.

На большие бумажки

                учиться трудней.

Когда в деревне голодали —

и в городе недоедали.

Но все ж супец пустой в столовой

не столь заправлен был бедой,

как щи с крапивой,

              хлеб с половой,

с корой,

       а также с лебедой.

За городской чертой кончались

больница, карточка, талон,

и мир села сидел, отчаясь,

с пустым горшком, с пустым столом,

пустым амбаром и овином,

со взором, скорбным и пустым,

отцом оставленный и сыном

и духом брошенный святым.

Там смерть была наверняка,

а в городе – а вдруг устроюсь!

Из каждого товарняка

ссыпались слабость, хворость, робость.

И в нашей школе городской

крестьянские сидели дети,

с сосредоточенной тоской

смотревшие на все на свете.

Сидели в тихом забытье,

не бегали по переменкам

и в городском своем житье

все думали о деревенском.

Шел фильм.

И билетерши плакали

семь раз подряд

над ним одним.

И парни девушек не лапали,

поскольку стыдно было им.

Глазами горькими и грозными

они смотрели на экран,

а дети стать стремились взрослыми,

чтоб их пустили на сеанс.

Как много создано и сделано

под музыки дешевый гром

из смеси черного и белого

с надеждой, правдой и добром!

Свободу восславляли образы,

сюжет кричал, как человек,

и пробуждались чувства добрые

в жестокий век,

в двадцатый век.

Я родился в железном обществе,

постепенно, нередко – ощупью

вырабатывавшем добро,

но зато отвергавшем смолоду,

отводившем

          всякое золото

(за компанию – серебро).

Вспоминается мне все чаще

и повторно важно мне:

то, что пахло в Америке счастьем,

пахло смертью в нашей стране.

Да! Зеленые гимнастерки

выгребали златые пятерки,

доставали из-под земли

и в госбанки их волокли.

Даже зубы встречались редко,

ни серьги, ничего, ни кольца,

ведь серьга означала метку —

знак отсталости и конца.

Мы учили слова отборные

про общественные уборные,

про сортиры, что будут блистать,

потому что все злато мира

на отделку пойдет сортира,

на его красоту и стать.

Доживают любые деньги

не века – деньки и недельки,

а точней – небольшие года,

чтобы сгинуть потом навсегда.

Это мы, это мы придумали,

это в духе наших идей.

Мы первейшие в мире сдунули

золотую пыльцу с людей.