Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1 - Борис Яковлевич Алексин - Страница 4

Посмотрим, как это время, то есть с июня 1941 по сентябрь 1943 года, прожила семья Бориса Алёшкина, оставленная им в далекой от него Кабарде, станице Александровке.

Катя проводила Бориса до станции Майская и посадила в поезд, следовавший в Нальчик. Она крепилась до самого последнего момента, и лишь когда муж, поцеловав её, прыгнул на ступеньку вагона тронувшегося поезда, она не сдержалась и заплакала. Так и стояла на перроне, махая удалявшемуся поезду рукой, не вытирая струившихся по её щекам слёз.

О чём она плакала, что её огорчило, она и сама не могла бы ответить. В то время Катя даже и представить себе не могла всей тяжести своей будущей доли, того, что придётся испытать ей самой, её маленьким детям, да и её мужу. Она даже и о времени разлуки с Борисом не думала.

Как многие люди нашей страны, она полагала, что успехи, достигнутые фашистскими войсками в первые дни войны, захват пограничной территории и нескольких городов – дело временное, случайное, явившееся следствием вероломного нарушения Гитлером и его кликой мирного соглашения между СССР и Германией. И как только Красная армия нанесёт свой сокрушительный удар, фашисты будут немедленно разбиты, побегут вспять и, может быть, через несколько месяцев война закончится полной победой, а в Германии и странах, вступивших с ней в союз, произойдёт-таки наконец пролетарская революция и установится советская власть. Ведь так случилось в Латвии, Эстонии и Литве, в состав Советского Союза вернулись Западная Украина и Западная Белоруссия, да и военный конфликт с Финляндией закончился полным разгромом последней, хотя ей и помогали капиталистические страны. Очевидно, так произойдёт и теперь, война закончится в течение нескольких месяцев, её Борька вернётся целым и невредимым домой и, наконец-то, они заживут по-настоящему. Ведь им ещё и жить-то вместе почти не довелось, только во Владивостоке. А затем в Армавире и Краснодаре больше врозь жили: то он работал на такой работе, которая была связана с постоянными командировками, то работал и учился, его целыми днями дома не было, да она и сама работала с утра и до ночи. Затем он на четыре месяца уезжал учиться в Москву, и только вот каких-нибудь последних полгода они жили нормальной семейной жизнью.

Катя особенно не опасалась за мобилизованного мужа: он медик-хирург, будет служить в каком-нибудь госпитале, а это ведь значительно менее опасно, чем, если бы он, как и раньше, оставался строевым пехотным командиром. За семью, полностью оставшуюся на её попечении, она тоже особенно не волновалась, тем более, когда Борис оставил ей почти все полученные при расчёте деньги, что-то около пятисот рублей. Она будет работать, огородик свой есть, какую-нибудь скотинку нужно завести, так что не пропадут. Взяв себя в руки, Катя сравнительно быстро успокоилась и заторопилась домой. На работе, в связи с мобилизацией, дел было много, да и ребята дома одни брошены. Как-то там Эла с малышами управится? Нюра (домработница) в последнее время стала к своим обязанностям плохо относиться.

Вернувшись с вокзала к подводе, ожидавшей её на площади, Катя отвязала лошадь и вскоре уже ехала по дороге к Александровке, оставляя за собой столбик пыли.

Недели через две пришло наконец первое письмо от Бориса и перевод на тысячу рублей. Он писал, что получил какие-то подъёмные, чуть ли не полторы тысячи. На триста рублей подписался на заём, двести оставил себе, хотя, как он сообщал, даже и не представлял, на что ему понадобятся деньги, так как их снабжали всем, вплоть до папирос, а тысячу рублей отправил ей.

Письмо её немного огорчило. Она предполагала, что военная служба мужа начнётся в Нальчике или где-нибудь на Северном Кавказе, но штемпель показывал, что письмо было отправлено откуда-то из-под Москвы. Катя поняла, что Борис находился в какой-то формируемой части, проходит обучение, и там, откуда письмо, они долго находиться не будут, а поедут куда-то дальше. Узнала из этого письма она и о том, что Борис будет служить хирургом в медсанбате. Она не представляла себе, что такое медсанбат, и это вызывало беспокойство.

Почти одновременно с письмом мужа, она получила вызов из военкомата. На следующий день, зайдя в Майском к военкому, майору Ерёменко, она получила от него аттестат на восемьсот рублей, что означало, что из зарплаты Бориса ей ежемесячно будет выдаваться военкоматом эта сумма. Получив такую солидную материальную поддержку, Катя совсем успокоилась. По её расчётам, вместе с её заработком этих денег семье должно вполне хватать.

Правда, сводки Информбюро, которые теперь слушали все с большим вниманием, были весьма неутешительные. Пока они говорили о том, что Красная армия оставляет город за городом и отходит всё дальше от наших границ вглубь страны. Об истинных размерах поражения по этим сводкам судить было, конечно, нельзя, но все уже начинали понимать, что эта война не кончится так скоро, как надеялись, и что, когда победа, о которой в своей речи говорил Молотов, придёт, то она достанется нелегко и, конечно, не «малой кровью» и не «на чужой территории», как когда-то обещал Клим Ворошилов.

Из станицы призывали всё больше народа. Призвали и молодых, ранее под всяким предлогом бронированных заводом и колхозом, и людей более пожилого возраста. Всё меньше оставалось мужчин в станице, всё больше ложилось тягот и работы на плечи остающихся женщин, стариков и подростков.

То же произошло и с Катей Алёшкиной. Призвали в армию начальника кадров Ставицкого, и как-то сами собой его обязанности легли на Алёшкину. Эта работа потребовала так много времени, что дома Катя бывала только по ночам. Крахмальный завод, несмотря на то, что количество рабочих сократилось почти вдвое, продолжал работать с прежней мощностью.

Катя аккуратно, почти еженедельно писала мужу, причём в своих письмах, стремясь сохранить бодрость его духа, почти совсем не сообщала о тех трудностях, которые свалились на неё в связи с дополнительной работой по кадрам, о перебоях в снабжении главным образом продуктами, что с каждым днём становилось всё ощутимее.

От Бориса после первого письма недели через две пришло ещё одно. Из него было видно, что он служит где-то под Ленинградом, его часть ведёт жестокие бои с рвущимися вперёд полчищами фашистов, а ему, как врачу-хирургу, приходится очень много работать. Сообщал он также, что пока здоров, ни в чём не нуждается. Свою гражданскую одежду, в которой был призван в армию, он, как и многие другие, отправил домой. Кстати сказать, этой одежды Катя так и не получила. Как стало известно уже после войны, все посылки были задержаны в городе Тихвине и достались немцам, захватившим этот город.

После этого в течение почти двух месяцев от Бориса не было никаких вестей. Это тревожило, и по ночам Катя часто плакала, скрываясь от детей. Теперь, по новой своей должности – завотделом кадров, она стала заведующей и спецотделом, это заставляло её часто выезжать в районный центр, посёлок Майское. Там по служебным делам ей приходилось бывать в райвоенкомате, и она ближе познакомилась с военкомом Ерёменко.

Тот, гораздо лучше осведомлённый в военных делах, успокаивал молодую женщину, старался оказать ей возможную поддержку. Утешая её по поводу долгого молчания мужа, он рассказал ей то, что было известно пока ещё далеко не всем. Рассказал, что фашистам удалось, сломив сопротивление Красной армии, успешно продвигаться в двух направлениях – к Москве и Ленинграду; что основные железные дороги, соединявшие эти два города, уже перерезаны немецкими войсками, и связь с Ленинградом и обороняющими его частями Красной армии очень затруднена. Это было слабым утешением, но всё же оно поддерживало силы Кати. К тому же работы и обязанностей у неё становилось всё больше и больше – не хватало дня и ночи. Как заведующая спецчастью она была связана с райотделом НКВД и получала от него дополнительные задания по проверке жителей станицы. В районе усиливался бандитизм, видимо, развивали свою деятельность вражеские агенты, которые до сих пор сидели, притаившись. Времени у Кати о том, чтобы думать о себе, почти не было. Требовали заботы и дети, ведь самой старшей Эле исполнилось всего 13 лет, и, хотя она и являлась основной помощницей матери, но положиться на неё целиком было всё же нельзя.

Хорошо ещё, что пока, при быстром сокращении продтоваров в сельпо, удавалось добывать кое-что через завскладом завода Прянину, жену бывшего секретаря партячейки (её муж тоже был на фронте), да и со своего огородика уже кое-что удавалось получить. Хуже было с одеждой, ведь ребята совершенно обносились, пока Борис учился. Надеялись постепенно их одеть, а тут сразу его новая учёба, а за ней через полгода война. Так детишки и остались в старой одежонке, из которой выросли, да она уже и износилось до невозможности. На починку, стирку и штопку уходила значительная часть ночи. Хорошо ещё, что летом, в жару, младшие бегали в одних трусиках, но ведь приближалась осень, холода. Нужно было подумать и об одежде для Элы – с 1 сентября она пойдёт в школу, да и младших стоило бы немного приодеть, они в детсад ходят. Пришлось все полученные деньги израсходовать на это дело. В сельпо мануфактуру вымело, как метлой. Почти ничего не удавалось купить в магазинах Майского. Единственный источник – базары в Муртазове и в Майском, где можно было кое-что купить с рук, конечно, по баснословным ценам.

А тут на Катю свалились новые несчастья: возобновил свои настойчивые нахальные ухаживания директор завода Текушев, да к нему присоединился и главный бухгалтер Танчиянц. Спасибо ещё, что за неё заступались работники НКВД, а также райкома партии. Оба эти «ухажёра» вымещали свою злобу и неудачу на ней, притесняя её всякими мелкими придирками на работе, взваливанием все новых и новых обязанностей, затрудняя ей получение какого-либо снабжения с завода.

Единственным местом отдыха для неё в это время был роддом. Матрёна Васильевна и Елизавета Васильевна относились к ней добросердечно, сочувствовали и помогали чем могли.

В станице неизвестно откуда повыползали старые казаки, сидевшие до войны тихо и не подававшие голоса, и теперь Катя, иногородняя, да ещё «виноватая» в мобилизации их сыновей на фронт, как завотделом кадров, чувствовала к себе всё более враждебное отношение.

Почему-то стал её недругом и фельдшер Чинченко, которого в своё время сменил её муж и который теперь вновь стал заведующим врачебным участком. Он старался при каждом удобном случае чем-либо её притеснить. Началось это чуть ли не с первых дней отъезда Бориса. В дальнейшем враждебное отношение к ней со стороны Чинченко и зажиточных станичников всё возрастало. Одним из проявлений этого явился и уход из дома Нюры, дочери одного из богатых казаков, служившей домработницей, и отказы в продаже необходимых продуктов – молока, яиц и т. п.

Конечно, в своих письмах, которые Катя продолжала аккуратно писать Борису, ни о каких горестях она не упоминала, а сообщала, что всё идёт хорошо, живут они вполне удовлетворительно. Кстати сказать, из всех этих писем Борис получил только два.

Он тоже, несмотря на все свои «похождения» и огромную трудную работу, свалившуюся так неожиданно на ещё мало подготовленного врача, писал ей не реже раза в месяц. Но связь с Ленинградом была уже прервана полностью, и из всех этих писем только к концу декабря 1941 года Катя получила одно. Из него она узнала, что Борис находился в Ленинградской блокаде, хотя он прямо не писал об этом, но иносказательно дал ей понять.

А тут вскоре в Александровку прибыли эвакуированные из блокадного Ленинграда семьи и несколько ребят из детдома. Конечно, директор завода заботу об устройстве этих людей возложил на Екатерину Петровну Алёшкину. Расселение их по домам станичников и на заводе создало дополнительные трудности в Катиной жизни. Кроме того, один из прибывших ребят тяжело заболел, и пришлось Кате бросить своих детей на произвол судьбы, чтобы везти его для лечения в город Орджоникидзе.

Все эти заботы подорвали Катино здоровье, нарушился обмен веществ, появились фурункулы, а лечение в амбулатории получить не удавалось. Пришлось ограничиваться своими домашними средствами и основательно помучиться.

Подняло дух сообщение о разгроме немцев под Москвой. Прочитав известие об этом в газетах, услышав его по радио, такие, как Алёшкина, Прянина и другие беднейшие жители станицы, конечно, стали надеяться, что этот разгром станет поворотным пунктом в войне, что теперь немцы побегут, а их мужья скоро вернутся домой. Прижали головы и те злопыхатели, которые до этого времени уже буквально не давали прохода иногородним.

Так, в ожидании радостных известий встретила семья Алёшкина новый, 1942 год.

Продолжавшие прибывать эвакуированные были в ужасно истощённом состоянии. Катя видела это, но надеялась, что её Борис, как служащий Красной армии, питается лучше. Всё-таки она собрала кое-какие продукты и отправила ему посылку. Конечно, она и не предполагала, что посылка может не дойти.

Начало 1942 года обещало облегчение стране, а, следовательно, и такому далёкому тылу, в каком находилась станица Александровка. Сведения, сообщаемые в газетах и радио, показывали, что после декабрьского разгрома фашистов под Москвой, Красная армия продолжала развивать наступление и сумела отогнать врага от столицы на несколько сотен километров. Но, тем не менее, положение со снабжением населения в тылу, даже самыми необходимыми продуктами, не улучшалось.

Особенно это было заметно в таких местах, как Александровка. Как известно, в сельской местности никакого карточного снабжения не вводилось, считалось, что сельское население может пропитать себя само. Так и было в семьях колхозников: хоть скудно, но они могли питаться продуктами своего хозяйства. Совсем другое положение сложилось у рабочих и служащих Крахмального завода. Они, как сельские жители, не получали продовольственных карточек, но так как существовали только на свою зарплату и небольшую поддержку от огородов, то, потеряв возможность покупать хлеб в сельпо (а там его перестали продавать чуть ли не через три месяца после начала войны) и подъев свои запасы, оказались в совершенно бедственном положении.

Районные власти Майского пошли навстречу нуждам этих рабочих и стали выделять для них некоторое количество муки. Для получения и раздачи её, а также и других продуктов, был нужен честный, добросовестный человек. Руководство завода и общее собрание не нашло ничего лучшего, как добавить к тем многочисленным обязанностям, которыми уже была загружена Екатерина Петровна Алёшкина, ещё и бремя снабженца. Ей поручили раз в месяц доставлять муку из Майского и раздавать её рабочим. При этом никакой физической помощи ни в доставке муки, ни в её раздаче никто не оказывал, бедной женщине пришлось всё делать самой. Получив на заводе подводу (без возчика), она ехала восемнадцать километров в Майское, бегала там по разным учреждениям, чтобы оформить документы на получение выделенной муки, а для этого, как правило, нужно было собрать четыре, а то и пять, подписей различных начальников, ехала на склад, сама насыпала в мешки муку, вместе с кладовщиком взвешивала её, грузила на подводы и поздним вечером возвращалась в станицу. Хорошо ещё, если для перевозки выделялась лошадь, а если это были быки, то поездка отнимала и всю ночь.

Утром измученная женщина, иногда не успевшая соснуть и часа, не показывая своей усталости, торопливо развешивала и раздавала привезённую муку по нормам, установленным на количество едоков в каждой семье.

Конечно, и раздача муки не проходила спокойно. В собравшейся очереди, а чаще толпе голодных женщин, возникали ссоры и скандалы, брань обрушивалась и на Алёшкину, привезшую муку, ведь с каждым разом количество выдаваемой муки уменьшали, а, следовательно, приходилось снижать и норму выдачи. Иногда бывало и так, что после раздачи муки другим для себя у Екатерины Петровны не оставалось и половины нормы.

Директор завода, так же, как и остальные ответственные работники, от этой работы совершенно устранились, взвалив её целиком, как и всю ответственность за неё, на плечи молодой женщины. И не будь Катя с раннего детства приучена к тяжёлому крестьянскому труду, вряд ли она смогла бы выдержать такую непосильную нагрузку. Изредка ей помогали председатель месткома и завскладом Прянина, у которой работа резко сократилась – её склад фактически пустовал.

Как в этот период жили её дети, Катя почти не знала. Она видела их урывками, иногда один-два часа в сутки, и ещё, когда они спали. Встав утром, часов в пять-шесть, она наготавливала им какой-нибудь еды, чаще всего картошки, мамалыги, приносила немного молока, которое удавалось купить на маленьком базарчике, и оставляла их на весь день одних. Ребятишки сами отправлялись в детсад и в школу, а по возвращении, под руководством Элы, играли дома или во дворе.

Весной 1942 года у Кати случилась большая радость: после нескольких месяцев молчания она получила письмо от Бориса. Тот сообщал, что находился уже на другом фронте (правда, не указал, на каком), что питание нормальное и самочувствие хорошее. Между строк Катя прочитала, что её Борька выбрался из кольца Ленинградской блокады и сейчас уже был вне угрозы голодной смерти.

До сих пор ко всем трудностям, испытываемым ею, у неё на сердце была постоянная тяжесть и тревога за него, ведь от продолжавших прибывать ленинградцев она узнавала чудовищные вести о голоде, о множестве смертей находившихся в блокаде людей, и невольно думала, что и Борис подвергается этим мукам. В сравнении с тем, что описывали ленинградцы, ей казалось, что здешние люди живут совсем не плохо. Поэтому она очень обрадовалась письму мужа и тому, что эта страшная ленинградская зима его пощадила.

Катя как-то не думала о том, что Борис продолжал находиться в действующей армии, что его жизнь ежедневно, ежеминутно подвергалась опасности, что его могли убить или ранить осколки артиллерийского снаряда или авиабомбы. Ей казалось, что медики, врачи от этого избавлены, и раз Борис выдержал страшный ленинградский голод, то уж никакой артобстрел или бомбёжки ему не страшны.

К большому сожалению, совсем скоро ей самой пришлось испытать, каково это – находиться под обстрелом. Но это было потом, а тогда от Бориса чуть ли не еженедельно приходили письма, так же аккуратно продолжала писать и она. И теперь оба получали ответы на свои письма.

Конечно, Катя не сообщала о своей почти нечеловеческой нагрузке, о тех материальных трудностях, которые возникали перед ней всё больше и больше. Да она и сама думала, что самое страшное уже позади. Весной, кроме имевшегося огородика у дома, ей, как и другим служащим, выделили довольно большой участок земли за рекой Лезгинкой, на земле, принадлежавшей заводу. Она посадила там картофель, кукурузу. Завела несколько кур, купила маленького поросёнка и надеялась будущую зиму встретить уже не такой обездоленной, как в прошедшую. Но, как всегда, вышло всё иначе.

***

В конце весны 1942 года на фронтах наступило некоторое затишье. Обе враждующие стороны готовились к новым сражениям. К маю 1942 года численность Красной армии, её техническая оснащённость значительно возросли, но нужно было время, чтобы новые войска могли совершенствовать своё военное мастерство. Советское командование готовило резервы.

В то же время фашисты, перегруппировав свои силы и несколько оправившись от поражения под Москвой, вновь начали готовиться к активным действиям. Гитлеровское командование ставило своей новой целью разгромить Красную армию, захватить Москву и закончить войну с Советским Союзом в 1942 году. Но для проведения таких массированных ударов, какие они могли наносить с июля по октябрь 1941 года, несмотря на отсутствие второго фронта и привлечение к войне не только почти всех своих военных сил, но и армий своих сателлитов – Румынии, Венгрии, Италии, Финляндии, возможностей у фашистов уже не было. Теперь боевые наступательные операции планировались на отдельных участках фронтов, причём главный удар намечался на Южном участке. Планировалось, овладев Кавказом и районом нижней Волги, обеспечить фашистскую армию нефтью и ускорить вступление в войну Турции. Гитлеровцы считали, что эти операции помогут им отрезать Москву от остальной части страны.

В начале июля фашистам удалось сломить героическую оборону Севастополя, и после более чем двухмесячного сражения, понеся огромные потери, овладеть Крымским полуостровом. Это позволило гитлеровским генералам активизировать свои действия на Харьковском и Воронежском направлениях, что, в свою очередь, создало условия для осуществления ими ударов в направлении Сталинграда, Ростова-на-Дону и Северного Кавказа.

Несмотря на сопротивление частей Красной армии, к 24 июля немцы заняли Ростов и Донбасс. 17 июля 1942 года началась знаменитая Сталинградская битва. Немецкие войска, выйдя к нижнему течению реки Дон, 6 августа форсировали Кубань, 10 августа овладели Армавиром и Майкопом, а 11 августа Краснодаром. После этого фашистские силы сумели развить наступление в направлении города Новороссийска и побережья Чёрного моря, где после ожесточённых боёв 11 сентября сумели овладеть Анапой и почти всем Новороссийском. Задержанные 18-й армией, фашистские войска остановились на юго-восточной окраине Новороссийска.

В центре Северного Кавказа фашистские войска проводили наступление, не считаясь ни с какими потерями, и продолжали продвигаться вглубь края. 25 августа они овладели городами Моздок и Прохладный, однако прорваться к городу Грозному им не удалось. Гитлеровцы сумели захватить почти все горные перевалы Кавказского хребта, дальше продвинуться они не сумели.

К осени 1942 года фашисты, сосредоточив на сравнительно узком участке фронта большие силы, в том числе до двухсот танков, попытались овладеть городом Орджоникидзе. Это им не удалось, но 24 октября они взяли Нальчик и большую часть Кабардино-Балкарии. 20 октября, после ожесточённых боёв, фашисты захватили посёлок Майский и через несколько дней появились в Александровке. Они заняли станицу без боя, овладели посёлком Гизель, где подошедшие резервы Красной армии сумели остановить продвижение врага, вынудив его перейти к обороне. Несколько раньше фашисты заняли станцию Муртазово.

Всё только что описанное гораздо подробнее и лучше изложено в многочисленных солидных трудах, посвящённых истории Великой Отечественной войны. Но мы считаем совершенно необходимым вспомнить и вкратце перечислить эти события, чтобы показать, как грандиозные исторические сражения отразились на жизни семьи нашего героя.

С начала летнего наступления фашистов в 1942 году, Александровский Крахмальный завод приступил к эвакуации оборудования. Директора Текушева призвали в армию, на его должности сменилось несколько человек, а затем завод возглавил бывший главный инженер Которов, который уволил всех рабочих и служащих завода. Это произошло в июле 1942 года. Увольняемым вместо денег, по его приказанию, выдали не вывезенный в своё время маисовый крахмал, посчитав количество по государственной цене. Но крахмала и кукурузы на заводе оставалось ещё много, поэтому Которов и его помощники стали продавать эти продукты местному населению по спекулятивным ценам. Чтобы избавиться от свидетельницы своих махинаций с продуктами и неэвакуированным имуществом, Которов одной из первых уволил Екатерину Петровну Алёшкину, расплатившись с нею двумя мешками крахмала.

При новом ухудшении положения на советско-германском фронте, главный бухгалтер Торчинянц стал распускать вредные антисоветские слухи, сеять среди жителей панику и неверие в боеспособность Красной армии, за что был арестован.

В середине августа части Красной армии, пытаясь сдержать натиск врага, начали строить оборонительные сооружения – рыть окопы и возводить блиндажи на берегах Терека и Лезгинки, как раз там, где находились огороды служащих завода, в том числе и огород Алёшкиной. Естественно, что весь урожай погиб. Её семья на предстоящую осень и зиму осталась без картофеля, кукурузы и других овощей.

В это же время в станице начало твориться нечто невообразимое. Колхозное имущество и скот эвакуировали куда-то за Орджоникидзе. Большинство служащих местных советских учреждений тоже эвакуировалось, им это сделать было легко: почти все имели родственников в ближайших аулах, станицах или городах, до которых немцы так и не дошли.

В наиболее бедственном положении оказались немногие семьи иногородних и эвакуированных, в их числе оказалась и семья Алёшкиных. Им податься было некуда, а уходить из дома, где хоть какая-то крыша имелась над головой, и хоть какие-то скудные запасы продовольствия удалось сохранить, Катя просто боялась. А потом, самое главное: она верила в то, что наша Красная армия в конце концов сумеет остановить зарвавшихся фашистов. И даже когда гитлеровцы захватили Майское и Муртазово, она не могла допустить мысли, что они займут Александровку. Однако части, готовившие оборону, долго здесь находиться не могли, однажды ночью незаметно ушли и обосновались где-то восточнее, ближе к видневшимся горам Кавказского хребта, на реке Аргудан.

Кстати сказать, именно на этом участке фронта и были остановлены гитлеровские вояки. Несколько дней длились бои за Александровку, причём они велись не в самой станице, а рядом. Немцы обосновались где-то между Котляревской и Александровкой и вели артиллерийский и миномётный огонь по частям Красной армии, расположенным за Александровкой. Те, в свою очередь, энергично отвечали и артиллерией, и даже залпами «Катюш». Таким образом, над станицей с воем и свистом в течение недели проносились снаряды и мины в обе стороны. Некоторая часть их падала, разрываясь на улицах, в садах, огородах и домах.

За несколько дней до отхода одно из подразделений Красной армии, видимо, получив определённое указание, подожгла здание Крахмального завода. Артиллерийский огонь и бомбёжка с воздуха, хотя и не направлялись непосредственно на Александровку, а имели целью железнодорожную станцию Муртазово и место расположения фашистов или войск Красной армии, иногда по ошибке производились и по станице. Чтобы как-то уберечься от этого, жители были вынуждены каждый в своём дворе отрыть глубокие окопы, щели-бомбоубежища, то же самое сделала и Алёшкина. Так как опасность часто подстерегала ночью, то обычно с вечера Катя вместе с дочерями забиралась в свой окоп, который она предусмотрительно закрыла сверху досками и засыпала землёй, укрепила стены и дно. На дощатом полу уложила перины, получилась постель.

Сама она, Эла и младшая Майя, хотя и опасались бомбёжек и обстрела, но часто из любопытства стояли во дворе и смотрели на воздушные бои. Если с одной стороны летели бомбардировщики, с которых срывались и чёрными каплями падали бомбы, то с другой стороны вылетали истребители, начинавшие обстрел немецких самолётов, а с началом боя появлялись истребители и с противоположной стороны. Начавшаяся в воздухе «карусель» сопровождалась треском пулемётных очередей и рёвом моторов. Она походила бы на какую-то занятную игру, если бы иногда самолёт со шлейфом чёрного дыма не вырывался из этой «карусели», с воем приближаясь к земле, куда-то за Терек или Лезгинку, и, падая на землю, не взрывался с оглушительным грохотом, и если бы во время этого боя оторвавшиеся от бомбардировщиков бомбы не падали на улицы и строения станицы и не разрушали их.

Средняя дочка, семилетняя Нина, более впечатлительная и нервная, чем сёстры, при появлении самолётов или при звуке проносившихся над станицей снарядов, сильно пугалась и даже днём не осмеливалась покидать спасительного убежища. Впрочем, так поступали и многие взрослые.

Сама Катя за свою «храбрость» однажды была серьёзно наказана. Как-то под вечер она, не обращая внимания на кружившийся над станицей самолёт, закрывая ставни окон своего дома, услышала характерный свист падающей бомбы. Она уже стояла на крыльце, поглядывая на летавшие самолёты. Понимая, что до своего окопа она добежать не успеет, Катя бросилась в дом, и почти в тот же момент, где-то совсем близко раздался оглушительный взрыв и сразу же за ним громкий стук в ставни, как будто шёл сильный град, и градины стучали по ставням. Почти вслед за этим раздался звук разбитого стекла, и Катя почувствовала острую боль в щеке, как будто от укуса пчелы. Она легла на пол и, проведя рукой по щеке, ощутила струйку крови и заметила, что из кожи торчит какой-то острый, ещё горячий предмет. Она ухватилась пальцами за выступавший край этого предмета и, даже не соображая, что делает, рванула и вытащила его. Это оказался металлический осколок бомбы размером около сантиметра, зазубренный и с одного края очень острый. Из щеки продолжала течь кровь. Найдя какую-то чистую тряпку, смочив её йодом из стоявшего на кухне пузырька, она прижала её к ранке.

К этому времени гул самолётов утих, и Катя решилась выглянуть на улицу, чтобы посмотреть, где упала бомба, и не пострадали ли её девочки, устроившиеся на ночь в окопе. Не обнаружив во дворе никаких разрушений, она выглянула на улицу. Картина, которую она увидела, поразила её. Весь угол стоявшего напротив деревянного дома исчез, на его месте находилась огромная яма, захватившая и проезжую часть улицы.

Уцелевшая часть строения выглядела как сцена какого-нибудь театра, обнажив нутро дома, раскиданную и частью поломанную мебель и домашние вещи. Люди суетились около тела, очевидно, убитого или раненого человека, и даже кошка беспокойно прыгала с печки на пол и обратно.

Катя невольно содрогнулась от ужаса: ведь точно так же эта бомба могла попасть и в её дом, и в её двор. Всего несколькими секундами позже она упала бы на 5–10 метров дальше, прямо сюда…

Она бросилась во двор к своему окопу, убедилась, что он не пострадал, и её ребятишки целы. Младшие со слезами на глазах прижались к старшей, старавшейся их успокоить. Увидев маму, все радостно закричали и даже поначалу не обратили внимания на то, что по её лицу текла струйка крови. Ранку они заметили только утром, когда на ней уже образовалась корочка. Эла сразу сообразила, что это след ранения, и с гордостью говорила своим подружкам: «А нашу маму ранило!»

Между прочим, когда на следующий день Катя открывала окна, то выяснилось, что ставни окна, около которого она стояла, впрочем, как и ставни всех других на этой стороне дома, были во многих местах повреждены осколками, вонзившимися в толстые дубовые доски. Она поняла, что только благодаря этим ставням осталась жива.

Ещё с августа, когда эвакуировался завод, имущество колхоза и большая часть рабочих и служащих (как мы говорили, это происходило в стихийном порядке), в станице наступило полное безвластие. Не стало ни правления колхоза, ни сельсовета, ни дирекции завода. Закрылись все лавки сельпо, ещё раньше в станицу перестали поступать газеты и письма. Люди совершенно не представляли, что происходит в стране и даже в самых ближайших от станицы селениях и городах. Функционировали только амбулатория (больница закрылась) и роддом.

В амбулатории продолжал работать фельдшер Чинченко, который говорил, что он немцев не боится, так как они тоже люди, тоже болеют и ему придётся и их лечить, если они придут.

В роддоме работала старая акушерка Матрёна Васильевна, её сестра не могла её оставить. Женщины станицы продолжали рожать, поэтому помощь акушерки была необходима.

Из служащих завода, кроме Кати, остался главный инженер Которов и, конечно, все рабочие и служащие, не призванные в армию из местных станичников. Которов говорил, что немцам тоже понадобится интеллигенция; если они придут, то он найдёт себе работу. Главный бухгалтер Торчинянц перед самым приходом в станицу врагов был почему-то из тюрьмы освобождён и немедленно выехал в Армению, куда сразу после его ареста, отправилась его семья.

Как мы уже говорили, другие рабочие и служащие, русские и кабардинцы, разбрелись по станицам и аулам. В заводском доме из иногородних остались только двое – брат и сестра Сахаровы. Он до этого работал старшим в охране завода, она – воспитательницей в детском садике. Почему его не взяли в армию, было неизвестно, но он имел какое-то особое освобождение от военной службы. До войны они жили тихо, незаметно, ни с кем близких знакомств и дружбы не заводили. Она довольно часто ездила, как говорили, к родственникам в Нальчик, Орджоникидзе, Прохладное и другие близлежащие города. Он же большую часть времени проводил дома. Люди поговаривали, что они, вероятно, баптисты или приверженцы какой-нибудь другой секты, потому и не сходятся с коллективом. Её, кроме того, подозревали в спекуляции, но жили Сахаровы тихо и скромно, поэтому их никто и не беспокоил.

Опережая события, скажем, что лишь после освобождения Александровки от оккупантов удалось установить, что эти люди оказались выходцами из немцев Поволжья и глубоко законспирированными немецкими агентами. Путешествуя по разным городам, Сахарова выясняла состояние и расположение воинских частей Красной армии и передавала сведения своему резиденту в Нальчике. Они спокойно ожидали прихода немцев и благополучно перенесли оккупацию. Так как немецкая разведка полагалась на надёжность их конспирации, то их и после отступления оставили в Александровке с прежним заданием. Открылась их деятельность случайно, и не без помощи Алёшкиной. В 1943 году, в период оккупации она случайно обнаружила, что Сахаровы отлично владеют немецким языком, а это для простых русских людей, какими они значились по всем имевшимся документам, казалось подозрительным. Но всё это было ещё впереди. Пока же Катя, её дети и большинство жителей станицы со страхом переживали обстрелы и бомбёжки, не гадая, будут ли они живы завтра, как и на что жить дальше.

Катя могла рассчитывать только на свою зарплату и аттестат мужа, с конца июля 1942 года ни того, ни другого не было. Военкомат в Майском прекратил своё существование ещё в июне: сперва переехал в Александровку, а в июле эвакуировался ещё дальше.

В конце октября выданный при расчёте и добытый при помощи Дуси Пряниной крахмал почти закончился. Муки не было совсем, куры неслись плохо, поросёнок хирел, овощи кончались. Основной огород уничтожили войска, а от маленького огородика возле дома толку было мало. Если даже фронт стабилизируется, и Александровка окажется в межфронтовой полосе, то семье Алёшкиных буквально придётся помирать с голоду. Денег не было, а на базарчике возле церкви торговки запрашивали такие цены, что даже страшно становилось. Вещей, на которые можно было бы хоть что-нибудь выменять, у Кати не имелось, всё было продано и проедено ещё в период учебы Бориса в Краснодаре.

Помогла акушерка Матрёна Васильевна, она приняла Катю на работу в роддом санитаркой. В связи с безвластием в станице санитарки – местные жительницы из роддома ушли, а человек, который бы ухаживал за роженицами, был совершенно необходим. Нужен был кто-то и для помощи самим старым сёстрам. Таким образом жена врача, бывшая заведующая отделом Крахмального завода Екатерина Петровна Алёшкина волею судьбы превратилась в санитарку и прислугу акушерки роддома.

Эта работа давала хоть маленькую поддержку – роженицы за своё обслуживание в роддоме платили персоналу продуктами: мукой, мясом, картофелем, крупами. Кое-какая часть этих продуктов перепадала и Кате и служила единственным подспорьем для её семьи. Таким образом Алёшкины просуществовали до середины ноября. Работа в роддоме дала Катерине легальную возможность остаться в станице, что было необходимо. Когда выяснилось, что она не сумеет эвакуироваться из станицы из-за детей, районный отдел НКВД, с которым, как мы знаем, она была связана, поручил ей кое-какие секретные задания.

Однажды, вероятно, числа 10–12 ноября с вечера гремела особенно сильная перестрелка. Снаряды и мины почти беспрерывно шелестели и выли над головой и рвались то с одной, то с другой стороны станицы. Из-за Лезгинки слышалось всё усиливающееся урчание танков. С началом обстрела жители станицы попрятались в подвалах и щелях. Вместе с детьми забралась в свой окопчик и Катя. Так, под грохот этой канонады, они, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись стареньким ватным одеялом, и заснули.