Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1 - Борис Яковлевич Алексин - Страница 5

Проснулась Катя от внезапно наступившей тишины и каких-то незнакомых голосов, раздававшихся на дворе почти над её головой. Она выглянула из окопа и глаза её округлились от ужаса: двор был полон солдат в какой-то непонятной форме. Все они, видимо, только что войдя сюда, о чём-то оживлённо переговаривались, смеялись, бесцеремонно заглядывали во все сараюшки и огороды. Они обратились с какими-то вопросами к вышедшим из своего домика соседям Каплуновым, и те что-то пытались им объяснить, показывая руками на большой дом и Катин окоп.

Она поняла, что прятаться уже бесполезно и стала вылезать. События последних дней так повлияли на женщину, что она (пожалуй, к своему счастью), одетая в какое-то старое платье, повязанная шерстяным платком, надвинутым на брови (в окопе было холодно и сыро), в стоптанных башмаках и рваном Борисовом полушубке, выглядела намного старше своих 35 лет.

Заметив вылезшую из окопа немолодую, как они полагали, женщину, солдаты загомонили ещё громче, а один из них, очевидно, старший по званию и знавший несколько русских слов, подойдя к Кате поближе, сказал:

– Матка, давай квартира, молоко, хлеб, яйка, мясо.

Затем, почти не останавливаясь, спросил:

– Красноармейца нет? Его бежаль туда! – он махнул рукой в горы. – Его совсем бежаль, вас бросаль! Теперь мы, румынски армия, хозяин, поняйл?

Катя в ответ машинально кивнула головой и направилась к крыльцу. За ней, с опаской поглядывая по сторонам и держа винтовки на изготовку, последовали трое солдат. Они вошли в дом, быстро обошли все комнаты, заглянули во все углы и, убедившись, что квартира пуста, прошли в соседнюю квартиру Звонарёвых. Увидев, что и там мужчин нет, вернулись на кухню Алёшкиных и стали осматривать шкафы и печку.

Накануне вечером Катя напекла из кукурузного крахмала булки, выглядели они очень красиво – пышные, румяные, радовали взор, хотя на вкус и не были особенно хороши. В последнее время это было единственное лакомство, которое радовало детей. Булки лежали на столе, прикрытые полотенцем. Один из солдат, приподняв полотенце, принял их за пшеничный хлеб и радостно воскликнул:

– Клеб, клеб, клеб!

К столу подбежали и остальные солдаты. Все они с жадностью стали хватать румяные булки, распихивать их по карманам и толкать за пазуху. Один сразу надкусил, и его лицо выразило разочарование. Он недовольно буркнул:

– Кукуруза! – но, тем не менее, с жадностью продолжал есть.

В это время в кухню вошёл молоденький офицер, одетый в какую-то вычурную, совсем не подходящую военному времени, форму. Он что-то сердито крикнул солдатам и те мгновенно выскочили во двор. Затем он повернулся к Кате, вместе с ней обошёл всю квартиру и на довольно сносном русском языке спросил:

– Какая у вас семья?

Катя ответила. Тогда он снова спросил:

– Где муж?

– В Красной армии.

– Значит, бежит от нас! – насмешливо заметил офицер. – Дети где?

– В окопе.

– Можете привести их сюда. Русских солдат мы прогнали далеко, теперь безопасно. Мы отдохнём в станице и пойдём их догонять. Вы будете тут, – офицер показал рукой на маленькую комнатку, соединённую с верандой, выходящей в огород, и ранее служившую Борису кабинетом.

В конце 1941 года в эту комнатку вселили эвакуированную из Ленинграда женщину. Вскоре к ней приехал и муж, но за несколько дней до прихода румынских солдат они оба куда-то исчезли, так что комнатка стояла пустой.

– А здесь мы поселим наших солдат!

Он помолчал немного, затем добавил:

– Двадцать человек, места хватит. Я буду жить у соседей.

Через час вся кухня и спальня были заполнены румынскими солдатами, которые разувались, ели из котелков какое-то варево, принесённое одним из них в большом термосе.

Катя привела из окопа перепуганных девочек, разместила их в отведённой комнатке, на всякий случай задвинула дверь большим письменным столом. Сунула ребятам по кукурузной булке, которые успела-таки схватить со стола, а сама побежала в роддом, чтобы посоветоваться с Матрёной Васильевной и сделать там необходимую утреннюю уборку.

В обед, придя домой, она достала из стоявшего за печкой мешка картошку и принялась её варить, не обращая внимания на лежавших и сидевших на полу солдат. Те вели себя довольно смирно. Каждый был занят каким-нибудь своим делом, что-нибудь шил, починял, чистил, перезаряжая, оружие или наполнял подсумки патронами из принесённых откуда-то ящиков.

Когда картошка сварилась и Катя слила воду, враз несколько человек из них подошли к ней и, протягивая руки, потребовали:

– Матка, дай!

Катя высыпала на стол большую часть картошки и постаралась побыстрей оставшуюся унести к себе – дети с утра ничего не ели. Кроме этой картошки, она дала им ещё немножко молока, принесённого в крынке из роддома, и впервые за эти сутки поела сама.

Поев, девочки забрались на койку, стоявшую в углу комнаты и, притаившись, как мышата, задремали. Инстинктивно они поняли, что произошло что-то непоправимо страшное, и потому старались держаться как можно тише. Из-за стены доносились глухие голоса бродивших по комнате и кухне солдат.

Катя задумалась: «А что же дальше? Как мы будем жить? Пока ещё румыны не тронули ни куриц, ни поросёнка, ни мешка крахмала, стоявшего в сенях, но так ведь долго не продлится, когда-нибудь они позарятся на мои продукты. Что же будут есть дети? В огороде уже почти ничего не осталось! Да и моё положение… Пока солдаты меня не трогают, а кто их знает, что может взбрести им в голову. Неужели это конец, неужели Красная армия совсем разбита? Враг забрался так далеко и намерен в ближайшие дни, как они говорят, двинуться ещё дальше! А где же Борис, что с ним? Может быть, уже погиб?..» Наконец, сморённая этими думами, голодом и усталостью, она уснула.

Так прошло несколько дней. На пятый или шестой день, вернувшись из роддома и направившись в кухню, чтобы сверить очередную порцию картошки, она увидела, что все румынские солдаты торопливо укладывают свои ранцы, обуваются и свёртывают шинели. Она решила, что они уходят, чтобы продолжать дальнейшее наступление. А может быть, собираются отступать? Но появившийся в дверях офицер объяснил:

– Румынская армия передислоцируется в другое помещение, а здесь будут жить немецкие офицеры. Надо убрать здесь.

«Да, – подумала Катя, – так я тебе и буду убирать за вами, сволочами! Сами уберёте». Но, конечно, ничего не сказала.

Вечером послышался рокот танкового мотора, приближавшийся откуда-то со стороны проулка. Вспыхнувшие фары осветили ярким белым светом Катину комнатку, затрещал ломавшийся под тяжёлыми гусеницами плетень, и танк наконец остановился, упёршись дулом своего орудия в шелковицу. Через несколько минут со стороны улицы раздался звук подъехавшего мотоцикла, а затем по ступенькам крыльца загремели солдатские сапоги.

Катя вышла на кухню. Немецкий солдат в каске быстро обошёл всё помещение, что-то пролаял на своём непонятном языке, затем вышел на крыльцо, крикнул товарищу, сидевшему за рулём, написал на входной двери несколько немецких слов, вскочил в коляску и мотоцикл помчался по улице. Катя вышла, чтобы закрыть распахнутые настежь ворота и посмотрела ему вслед. Подъехав к следующему более или менее хорошему дому, немец повторил ту же процедуру, что делал и здесь.

Вернувшись домой, Катя осмотрелась, с отвращением пнула ногой рваный сапог, оставленный румынами, вздохнула, принесла из сеней метлу и всё-таки стала подметать в комнате и кухне пол. Прибралась она и в маленькой комнатке, где жила с детьми. Больше там находиться они не могли – стоял декабрь, в Александровке, как и в других равнинных местах Кабардино-Балкарии, было уже холодно и лили непрерывные дожди. На улицу не выйти – непролазная грязь. Все дороги были растоптаны множеством солдатских сапог и разъезжены колёсами всевозможных подвод и артиллерией. Через станицу проходили и наши, и фашистские войска, а в последний день с появлением немцев дорогу разбили и танки. Грязь эта за ночь слегка подмерзала, но к середине дня так оттаивала, что из неё с трудом можно было вытащить ноги.

Ночами бывал небольшой морозец, да и днём температура выше пяти-шести градусов тепла не поднималась. А в комнатке, сообщавшейся через веранду с улицей, было так же холодно, как и снаружи. Жить с детьми там стало просто невозможно. Убирая оставшийся после румын мусор, Катя решила: «Переселюсь с ребятами вот в этот уголок за печку-плиту. Будь что будет».

Прошло, вероятно, не более суток, как в их дом нагрянули «гости», на этот раз это были настоящие немцы. Катя только что истопила печку, нагрела воды, выкупала ребят, вымыла голову себе и, вновь укутавшись в старый шерстяной платок, кормила детей варёной картошкой. Как раз в этот момент открылась дверь, в кухню ввалился в грязном и мокром обмундировании долговязый немецкий солдат. Он потянул носом, почувствовал запах варёной картошки, подошёл к столу, бесцеремонно выхватил из чугунка горячую картофелину, разломил её и, обжигаясь, стал с жадностью есть. Вслед за ним зашло ещё человек девять таких же грязных немецких солдат. Почувствовав тепло и увидев топившуюся печь, они радостно залопотали, похватали оставшуюся картошку и, раздеваясь, стали укладывать ранцы в детской комнате на полу и на детские кровати.

При появлении первого немца Катя вскочила из-за стола и, схватив ребятишек, запряталась в тот запечный уголок, который она себе приготовила. После уборки она расстелила на полу старую шаль, бросила две подушки, кое-какую ребячью одежонку и старое ватное одеяло. В этом уголке они все четверо и сбились, с опаской поглядывая на бесцеремонно располагавшихся немецких солдат.

Те же вели себя так, как будто в доме никого не было: не стесняясь, раздевались чуть ли не догола, вешали на верёвки, протянутые около печки, свои мокрые грязные штаны, рубашки и даже подштанники, притащили со двора какие-то доски (вероятно, разрушили сараюшку, подумала Катя) и стали тут же их ломать и толкать в топившуюся печку.

Наконец, один из них, имевший какие-то нашивки на погонах и, видимо, знавший немного русский язык, обратился к хозяйке:

– Матка, брод, а дон э веттор, клеб, клеб есть?

Катя отрицательно покачала головой и показала на полупустой мешок картошки, стоявший у дверей. Солдат посмотрел в ту сторону, подошёл к мешкам, обнаружив в нём картошку, улыбнулся и, обращаясь к своим товарищам, что-то сказал, затем вновь обернулся к Кате:

– Картофель – это тоже карошо! Мы будем есть. Мы будем здесь жить неделя-две, пока мост построят. Понял?

Катя молча кивнула головой. Она поняла, что это не строевая часть, а сапёры-строители. По станице уже шёл слух, она слышала его в роддоме, что немецкие солдаты ведут себя очень плохо: жителей, в том числе и детей, чуть ли не голышом выгоняют на улицу, некоторых убивают, а с женщинами и девушками поступают и того хуже. Мысленно она поблагодарила судьбу, что ей достались постояльцы, кажется, более порядочные. Да и на самом деле, почти все жившие в их доме солдаты-строители имели никак не менее сорока лет и, хотя не обращали внимания на неё и детей, но и не тревожили. Чтобы иметь возможность хоть как-то кормить ребят, она продолжала работать в роддоме.

Позднее Катя узнала, что фашисты, наткнувшись на упорное сопротивление Красной армии в районе города Орджоникидзе, остановились. Там велись длительные, затяжные бои, немцы несли большие потери. Через станицу в сторону Майского часто проходили машины и обозы с ранеными. Некоторых из них оставляли в Александровке, и вскоре ими была забита больница и почти весь роддом. Для рожениц оставили одну комнатку. Стали искать и другие подходящие дома.

Однажды к Алёшкиной явился фельдшер Чинченко и потребовал очистить помещение, так как в её доме разместят немецких раненых, якобы таково распоряжение немецкого коменданта. К счастью, в это время пришёл с работы старший из команды строителей. Узнав, в чём дело, он чуть не взашей вытолкал Чинченко из дома и крикнул, что здесь живут немецкие солдаты, они помещение освобождать не будут, и пусть старик ищет другой дом.

Передовые части фашистских войск, оторвавшись от своих тылов, оказались в трудном положении. Раскисшие дороги чрезвычайно затрудняли снабжение боеприпасами, продовольствием и новой техникой. Вывозить раненых тоже было непросто, ведь Александровка и дальнейшие селения, которые немцам удалось захватить, находились в 18–25 километрах от посёлка Майского (железнодорожная станция Котляревская). Пробираться по разбитым просёлочным дорогам становилось просто невозможно, в то же время рядом, в каких-нибудь двух километрах, находилась станция Муртазово и действующая железная дорога. Отделяла её от Александровки бурная река Терек, а моста не было, так как отступающие части Красной армии его уничтожили. Вот немецким сапёрам и пришлось строить новый мост. В помощь себе они мобилизовали всё оставшееся в станице население: стариков, женщин и детей. Каждое утро всех их выгоняли на работу полицаи, которых комендант набрал из бывших кулаков. Мобилизованных строили в колонну и вели к строительству моста, где они под палочными ударами надзирателей таскали камни, землю и брёвна, необходимые для строительства моста. Дважды попала в число этих рабочих и Катя Алёшкина, но потом, благодаря вмешательству Матрёны Васильевны, потребовавшей от старосты освобождения от этой повинности единственной санитарки роддома, её оставили в покое.

Для полноты картины нужно добавить, что, как только в станицу вошли румыны и почти одновременно с ними и немцы, они стали устанавливать свой порядок – «ордунг». Из унтер-офицеров был назначен военный комендант. Старостой немцы выбрали отца той самой Нюры, которая помогала по дому Алёшкиным. Оказалось, что в прошлом он был одним из самых богатых кулаков Александровки, но в период коллективизации так ловко сумел замаскироваться, что его взяли на работу в колхоз конюхом и даже считали примерным колхозником. Впоследствии выяснилось, что именно его «стараниями» колхоз, эвакуируя крупный рогатый скот, не сумел вывезти ни одной лошади. Перед приходом немцев лошадей разобрали станичники, причём главным образом из той зажиточной части казачества, которая осталась, законспирировавшись, с 1931–1933 гг. Теперь же именно из них в станице и организовали полицию. Эти полицейские по отношению к беднякам, семьям красноармейцев и особенно иногородним свирепствовали самым беспощадным образом.

Стало известно, что староста и Сахаров уже составили список находившихся в Александровке бывших советских служащих, партийцев, комсомольцев, активистов, не успевших эвакуироваться, все они подлежали уничтожению. Для этого почти напротив роддома на площади уже выстроили виселицу. Одной из первых в этом списке значилась и Екатерина Алёшкина, бывшая сотрудница администрации Крахмального завода и активная общественница. Многих из этого списка уже арестовали и вывезли в Муртазово, в самой станице случаев казни пока не было.

Может быть, и началась бы эта расправа, но на радостях и староста, и его подручные, а вместе с ними и немецкий комендант, затеяли многодневную пьянку и, до бесчувствия упиваясь самогоном с утра до поздней ночи, почти никакими делами не занимались.

Так прошёл ноябрь и первая половина декабря 1942 года. За эти дни на фронте кое-что произошло. Вдруг, совершенно неожиданно строители прекратили постройку моста и, переправившись на противоположную сторону Терека в Муртазово, уехали. В квартиру Алёшкиных въехали новые постояльцы – это были три офицера СС со своими денщиками.

Надо сказать, что эти новые немцы вели себя ещё более нахально и омерзительно. Они, правда, не лазили за варёной картошкой в чугунок к Кате, но заставляли её греть воду и, не стесняясь ни хозяйки, ни девочек, которых из-за холода и дождей нельзя было выпроводить на улицу, раздевались догола и мылись здесь же, в кухне. Затем, наевшись принесённой денщиками еды и напившись шнапса (водки), ложились спать, размещаясь на всех, в том числе и детских, кроватках. Впрочем, дело не всегда обходилось так мирно.

Среди офицеров был один рыжий здоровый верзила – судя по его поведению, самый старший в чине. Напившись, он начинал буянить, кричать и остальным с трудом удавалось его успокаивать. 25 декабря немцы праздновали Рождество, денщики притащили маленькую сосенку, украсили её какими-то бумажными ленточками и конфетами в ярких бумажных обёртках и расставили вокруг неё угощение: колбасу, консервы, конфеты и бутылки с вином.

Детишки Алёшкиной не могли глаз оторвать от такого изобилия уже очень давно не виданных лакомств, но, помня наказ матери, ушедшей на работу в роддом, сидели в своём уголке за печкой и только глотали слюнки. Однако, самая маленькая из них, да по своей неразумности, пожалуй, самая храбрая, пятилетняя Майя всё-таки нет-нет да и вылезала на середину кухни и смотрела, как денщики сервируют стол.

И вот один из денщиков, пожилой человек, с седоватыми усами и каким-то виноватым выражением лица, заметив, с каким вожделением смотрит девчушка на расставляемую на столе еду, взял ломтик хлеба, кусок колбасы и одну конфету и, стараясь, чтобы его товарищи этого не заметили, сунул всё это Майе, одновременно лёгким толчком заставив её вернуться в их запечный уголок. Звали этого немца Курт.

К вечеру вернулась с работы Катя, принесла с собой немного картошки и кусок мамалыги. Эла рассказала ей о подачке, полученной Майей от Курта. Это был, пожалуй, единственный немец, который хоть как-то обращал внимание на хозяев дома, и иногда ломанным русским языком пытался что-то сказать. Покормив ребят, Катя занавесила свой уголок обрывком старой оконной занавески, чудом уцелевшей после того, как румыны порвали на портянки всё остальное, и легла вместе с дочками спать.

Вскоре пришли и теперешние хозяева квартиры. Они о чём-то громко, зло и как будто встревожено говорили между собой, а затем уселись за стол и стали праздновать Рождество. Через какой-нибудь час-полтора двое из них так напились, что едва добрались до своих постелей и тут же уснули, а третий, подозвав к себе Курта, который был его денщиком, стал что-то у него сердито требовать. Эти требования и крик сопровождались русской матерной бранью и становились всё громче и настойчивей. Курт всячески старался его успокоить, усердно подливая ему вина, и, в конце концов, ему удалось-таки увести его в соседнюю комнату и уложить в кровать.

Крики и пение «О, таннен баум, таннен баум» (рождественская песня немцев, которую до этого они тянули все вместе) не давали заснуть Кате. Девочки спали, а она лежала около них и вздрагивала от яростных воплей пьяницы. Когда, наконец, он был уведён в другую комнату и как будто немного утихомирился, успокоилась и она.

Катя боялась и за детей, и за себя, конечно. В станице были случаи, когда вот такие же пьяные немецкие офицеры ни с того ни с сего открывали стрельбу, убили уже нескольких ни в чём не повинных людей, в том числе одного мальчика. Кто его знает, что взбредёт в голову этим пьяницам, чувствующим себя полноправными хозяевами в этом доме?

Вдруг занавеска её откинулась, в отверстие просунулась голова и рука Курта. Он поманил пальцем её к себе. Когда она села, с изумлением и испугом глядя на немца, он полушёпотом сказал:

– Катерина, вег, вег! Уходи скорее, а то плохо есть будет! Беги куда-нибудь!

Катя поняла, чего так настойчиво требовал пьяный рыжеволосый верзила. Хотя немцы жили в их доме всего двое суток, как Катя ни куталась в свой платок, они успели разглядеть, что их хозяйка ещё молодая и красивая женщина. И вот теперь, после хорошей порции шнапса, рыжий, очевидно, хотел воспользоваться привилегиями «победителя». Как уж Курту удалось уговорить его, неизвестно, но, видно, и сам денщик не был уверен в надёжности своих уговоров, поэтому он и посоветовал Кате поскорее уйти из дому.

Осознав угрожавшую ей опасность, она не стала долго раздумывать, надела на себя кожушок, лежавший рядом с нею, закутав в платок Майю, подхватила её на руки и бесшумно, босиком быстро направилась к двери.

Через несколько минут, дрожа от холода и пережитого волнения, она уже сидела на полу роддома в комнате для рожениц, вытирала какой-то тряпкой грязные замёрзшие ноги и со слезами рассказывала Матрёне Васильевне о той опасности, которой она только что избежала. Майя, завёрнутая в одно из роддомовских одеял, безмятежно спала. Она даже не слыхала, как её мама бежала с ней из дома в поисках убежища.

Акушерка взволновалась не меньше Алёшкиной, она подумала: «А ну, как этот пьяница бросится искать свою хозяйку и явится сюда?»

– Вот что, Катя, тебе здесь оставаться нельзя. Майю оставь, пусть лежит на кровати, а ты переберись в чулан на той стороне дома. Хоть там и не топлено, я думаю, не замёрзнешь. А то, если тебя здесь найдут, то и тебе, и нам – всем плохо придётся.