Читать книгу Нюрнберг. На веки вечные. Том второй - Братья Швальнеры - Страница 3

17 марта 1946 года, Нюрнберг, Дворец правосудия

– Подсудимый Кальтенбруннер, – начал Руденко допрос очередного обвиняемого, – вы были начальником Главного управления имперской безопасности (РСХА), деятельность которого сводилась к шпионским акциям, политическим убийствам, репрессиям и организации деятельности концлагерей. Признаете ли вы себя в этом виновным?

– В руководстве РСХА – конечно, – стараясь держаться невозмутимо, отвечал допрашиваемый, – если, разумеется, является преступлением занятие должности в службе контрразведки. Держу пари, что у каждой из стран-союзниц есть своя контрразведка, и никому из вас в голову не приходит обвинять ее руководство в борьбе со шпионами, пусть бы она велась и не в белых перчатках.

– Перестаньте! – оборвал его председательствующий Лоренс. – Вас здесь обвиняют не в руководстве контрразведкой, а в организации концлагерей!

– Впервые об этом слышу…

Тут не выдержала уже скамья подсудимых. Геринг всплеснул руками от такой лжи, подскочил с места и рявкнул на весь зал:

– Нет, вы только послушайте! Каждый защищается, как может, но отрицать очевидное – верх цинизма, недостойного члена НСДАП! Тоже мне, белоручка…

Председательствующий осадил наци №2, но его высказывание не лишено было правды – именно такое впечатление производила на всех, без исключения, присутствующих, наглая ложь Кальтенбруннера. Никто из подсудимых, избирая линию защиты и претворяя ее в жизнь при помощи недомолвок, недосказанностей и непониманий, якобы имевших место, а равно встречных обвинений в адрес союзников, никогда не опускался до отрицания общеизвестных фактов, до такой банальной лжи. Хотя положение этого человека было незавидным, и, наверное, многие бы не поскупились на вранье, чтобы из него выпутаться…

Информация к размышлению (Эрнст Кальтенбруннер). Родился Эрнст Кальтенбруннер 4 октября 1903 года в городской общине Рид, Австро-Венгрии. Его далекие предки были кузнецами, но уже дед выучился на адвоката, а потом более двадцати лет работал бургомистром небольшого австрийского городка Эфердинг. Отец тоже выбрал профессию юриста, поэтому по идее ему ничего не оставалось, как пойти по стопам предков. Однако, получив среднее образование, он поступил на химический факультет в Высшей технической школе в Граце. По словам его однокурсников, Кальтенбруннер не отличался ни особым прилежанием, ни трудолюбием, не очень утруждал себя учебой. Вел себя агрессивно, часто участвуя в модных тогда студенческих дуэлях. И он имел хорошие физические данные для этого: рост в метр девяносто с широкими плечами и тонкими, но сильными кистями. Его рост еще станет предметом для обсуждения – после ареста весной 1945 года весь мир облетит его фотография в сопровождении двух американских солдат, над которыми он будет возвышаться едва ли не на две головы.

Эрнст Кальтенбруннер

На память о бурной молодости у него на лице остались глубокие шрамы, которые, по словам Генриха Гейне, «бездельники носили как свидетельство их мужественности». Остепенившись к годам двадцати, он поступил на юридический факультет Зальцбургского университета, после окончания которого он еще в 1926 году получил и докторскую степень в юриспруденции. Немного поработав в городском суде Зальцбурга, Эрнст Кальтенбруннер открыл собственную юридическую контору в Линце. Как отмечали советские участники Нюрнбергского процесса, он был самым трудным подсудимым, потому что умело пользовался своими навыками «буржуазного адвоката», ловко применяя различные юридические уловки. После шести лет адвокатской практики он вступил в Национал-социалистическую партию, стал активным членом охранных отрядов СС.

Благодаря своей физической мощи и умению манипулировать людьми, Эрнст Кальтенбруннер заметно выделялся среди боевиков, в числе которых в основном были малограмотная молодежь и безработные ветераны Первой мировой войны. Его много раз арестовывали за участие в силовых акциях, но ему удавалось каждый раз избегать более или менее серьезных наказаний.

В 1934 году боевики СС ворвались в кабинет канцлера Австрии Дольфуса, в перестрелке его ранили в горло. Полторы сотни австрийских эсэсовцев, среди которых был и Эрнст Кальтенбруннер, никому не позволили оказать медицинскую помощь истекающему кровью Дольфусу. После этого убийства его карьера резко пошла вверх, он становится лидером СС Австрии. Почти в каждой изданной биографии Эрнста Кальтенбруннера описана первая встреча с Генрихом Гиммлером, когда он мелодраматически сказал: «Рейсхфюрер, австрийские СС ждут ваших указаний!». В начале июня 1941 года ему присваивают звание бригаденфюрера СС, назначают командующим СС и полиции Вены.

Не выдерживая бремени свалившейся на него власти и нервного напряжения, связанного со стремлением удержаться на вершине власти, он начал пить. Сначала маленькими рюмочками коньяк для поддержания тонуса, потом с утра до вечера, а иногда и до утра. Постоянно курил, причем дешевые сигареты, потому что они крепче, а официально, чтобы быть ближе к нации. В своих мемуарах Вальтер Шелленберг поделился впечатлением от первой встречи с Кальтенбруннером: «Когда я увидел его, меня чуть не стошнило. У него во рту было всего лишь несколько зубов, причем все гнилые. В результате он говорил невнятно, и я с трудом понимал его речь с сильным австрийским акцентом. На Гиммлера это тоже произвело чрезвычайно неприятное впечатление, и он в конце концов приказал Кальтенбруннеру пойти к зубному врачу… Он смотрел на вас в упор, подобно змее, жаждущей проглотить свою жертву. Когда его просили высказать мнение по тому или иному вопросу, его угловатое деревянное лицо не менялось в выражении; только спустя несколько секунд угнетающего молчания он ударял по столу и начинал говорить. Когда я смотрел на его руки, у меня всегда было такое чувство, что это конечности старой гориллы. Они были слишком короткие, а пальцы пожелтели от дыма – Кальтенбруннер курил по сто сигарет в день».18

Несмотря на явный алкоголизм, в 1943 году его назначают руководителем РСХА (Главного управления имперской безопасности). Как считают, решающим фактором стало то, что он был верным человеком Гиммлера, надежным и неоднократно проверенным. Кроме того, Эрнст Кальтенбруннер считался лучшим специалистом по организации и действиям специальных отрядов. О его невероятной трудоспособности ходили легенды, как и об оголтелом антисемитизме. Управление занималось тайными операциями по всему миру, включая поддержку борьбы горских племен Ирана, Индии, Ирака с британцами, создание «пятой колоны» в Латинской Америке, диверсии в Советском Союзе, внедрение провокаторов в отряды югославских и французских партизан. Специальные группы занимались диверсиями и политическими убийствами. Надо сказать, что разоблачение Канариса и не беспочвенное обвинение его в сотрудничестве с англичанами – дело рук Кальтенбруннера. Однако, были в его деятельности и грехи посерьезнее…

Он сам лично активно занимался вопросами создания и функционирования концентрационных лагерей. Самым зловещим его детищем был Маутхаузен, который считался местом заключения самых опасных «преступников» без надежды на «исправление». Он был построен у каменоломни города Маутхаузен недалеко от австрийского Линца сразу после аншлюса. За время существования этого концлагеря через него прошло 335 тысяч узников из 15 стран, более трети из которых были замучены.19 Среди убитых в Маутхаузене было 32 тысячи советских граждан, в основном военнопленных. На процессе в Нюрнберге уцелевший заключенный этого лагеря Франсуа Буа показал: «Первые военнопленные прибыли в 1941 году. Было объявлено о прибытии двух тысяч русских военнопленных. По отношению к ним были приняты такие же меры предосторожности, как и по прибытии военнопленных испанцев-республиканцев. Везде вокруг бараков были поставлены пулеметы, так как от новоприбывших ожидали самого худшего. Как только русские военнопленные вошли в лагерь, стало ясно, что они находятся в ужасном состоянии. Они даже ничего не могли понять. Они были так обессилены, что не держались на ногах. Их тогда поместили в бараки по 1600 человек в каждом. Следует отметить, что эти бараки имели семь метров в ширину и 50 метров в длину. У них была отобрана вся одежда, которой и без того было очень мало. Им было разрешено сохранить только брюки и рубаху, а дело было в ноябре месяце. В Маутхаузене было более 10 градусов мороза. По прибытии оказалось, что 24 человека из них умерло в то время, как они шли 4 километра, отделявшие лагерь Маутхаузен от станции. Сначала к ним была применена та же система обращения как к нам, испанцам-республиканцам. Нам сначала не дали никакой работы, но почти нечего не давали есть. Через несколько недель они были совершенно без сил, и тогда к ним начали применять систему истребления. Их заставляли работать в самых ужасных условиях, избивали, били палками, над ними издевались. Через три месяца из 7000 русских военнопленных в живых остались только 30…

Был один так называемый 20-й барак. Этот барак находился внутри лагеря, и несмотря на электрифицированные проволочные заграждения вокруг всего лагеря, вокруг этого барака была дополнительная стена, по которой проходила проволока с электрическим током. В этом бараке находились русские военнопленные – офицеры и комиссары, несколько славян, французов и даже, как мне говорили, несколько англичан. Никто не мог входить в этот барак, кроме двух начальников – коменданта внутреннего лагеря и комендантов внешних лагерей. Эти заключенные были одеты как, каторжники, но они не имели никаких номеров… Я знаю подробно, что происходило в этом бараке. Это был как внутренний лагерь. В нем находились 1800 человек, которые получали менее одной четверти того рациона пищи, который получали мы. У них не было ни ложек, ни тарелок. Из котлов им выбрасывали испорченную пищу прямо на снег и выжидали, когда она начнет леденеть. Тогда русским приказывали бросаться на пищу. Русские были так голодны, что дрались, чтобы поесть, а эсэсовцы этим пользовались как предлогом, чтобы избивать их резиновыми палками… В январе 1945 года, когда русские узнали, что Советская Армия приближается к Югославии, они испробовали последнюю возможность: они взяли огнетушители, перебили солдат охранного поста, захватили ручные пулеметы и все, что они могли использовать в качестве оружия. Из 700 человек только 62 смогли убежать в Югославию. В тот день Франц Цирайс, комендант лагеря, дал по радио приказ всем гражданам, чтобы они помогли «ликвидировать русских преступников», убежавших из лагеря. Он объявил, что тот, кто докажет, что он убил хоть кого-нибудь из этих людей, получит крупную сумму в марках. Поэтому все сочувствующие нацистам в Маутхаузене занялись этой поимкой и им удалось убить более 600 убежавших, что было, между прочим, нетрудно, так как некоторые из русских не могли проползти более десяти метров».20

Уже став шефом РСХА Кальтенбруннер любил ездить в Маутхаузен, где специально для него администрация лагеря устраивала показательные казни. В Нюрнберге бывший заключенный этого концлагеря Иоханн Кандута рассказал судьям:

«Вопрос: Скажите нам вкратце, что вы думали об этих посещениях Кальтенбруннера, то есть, что вы видели, что вы делали и когда вы увидели, что он присутствовал при казнях?

Ответ: Кальтенбруннер со смехом вошел в газовую камеру. Затем людей привели из барака на казнь, и потом были продемонстрированы все три вида казни: повешение, расстрел в затылок и отравление газом. После того, как пыль улеглась, мы должны были оттащить трупы.

Вопрос: Когда вы видели эти различные виды казней, это было демонстрирование способов казней или обычные казни?

Ответ: Я не знаю, были ли это обычные казни или демонстрирование…

Вопрос: Известно ли вам, были ли казни назначены на этот день или же это был показ для приехавших?

Ответ: Да, эти казни были назначены на этот день.

Вопрос: Откуда вам было известно, что эти казни были назначены на этот день? Кто-нибудь сообщил вам о том, что казни назначены?

Ответ: Мне сказал об этом начальник крематория гауптшарфюрер Роот. Он всегда меня звал к себе в комнату и говорил: «Кальтенбруннер сегодня приедет, и нужно все подготовить для казни в его присутствии». Затем нам нужно было протопить и прочистить печь».21

Кровожадность пьяницы Кальтенбруннера подтверждалась и его участием в массовых репрессиях, проводимых Гитлером по образу его восточного друга. Так, неудачное покушение на Гитлера 20 июля 44-го года в Растенбурге стало поистине «звездным» часом Эрнста Кальтенбруннера. Уже 21 июля в гестапо была создана специальная комиссия, которой предстояло вести следствие по делу «Черной капеллы». Гестапо арестовало более 7 тысяч человек, 5 тысяч из которых были казнены. Последние массовые расстрелы участников заговора были произведены 23 апреля 1945 года в Берлине непосредственно перед взятием столицы Рейха советскими войсками. За расследование покушения Кальтенбруннер получил от Гитлера Рыцарский крест с мечами. Не забыл он и Мюллера, на которого лично подписал представление к такой же награде. Правда позднее, в зале суда Кальтенбруннер попытался обвинить погибшего при штурме Берлина начальника гестапо в том, что он якобы самолично ставил подпись своего начальника под приказами об аресте. Но заместитель Мюллера Вальтер Гуппенкотен под присягой показал, что «ни один шеф отдела не имел права сам принимать решения в особо важных делах без согласия шефа полиции безопасности., даже в случае его временного отсутствия. Из собственного опыта я знаю, что именно Мюллер при подписании документов был особенно аккуратен и оставлял дела такого рода до возвращения шефа полиции безопасности».22

Сейчас, конечно, ему было выгодно отрицать осведомленность о деятельности концлагерей и роли в репрессиях, сваливать все на других (желательно, покойников) и всячески пытаться акцентировать внимание Трибунала только на своей разведывательной деятельности. Для этого он и использовал давно знакомые ему тонкости юридической практики, к числу которых относилось владение презумпцией невиновности – коль отступать некуда, пусть обвинители доказывают, а он будет все отрицать.

– Хотите сказать, – продолжал советский обвинитель, – что вы никакого отношения к деятельности системы концлагерей не имели, и все, собранные следствием, доказательства вашей к тому причастности – фикция?

– Я не исключаю, что был осведомлен об их существовании и о том, что там отбывают наказание преступники, которых ловило и с которыми боролось РСХА. Но о методах…

– РСХА отвечало за пенитенциарную политику рейха! – всплеснул руками Руденко. – Как же вы его возглавляли, если не совершали инспекционных поездок по подконтрольным вам учреждениям?

– Я не сказал, что не совершал их…

– Да и из материалов дела следует, что совершали, и частенько!

– Но кто вам сказал о том, что я был свидетелем творившихся там зверств? Я о них не знал… – упрямо сопротивлялся загоняемый в угол шеф тайной полиции.

– А кто был их инициатором?

– Очевидно, персонал…

Журналисты в зале стали хохотать.

– Персонал тысяч концлагерей, по собственной инициативе, втайне от руководства рейха и от вас, в том числе, сговорившись между собой, творил бесчинства, а вы – ни сном, ни духом? Кто же их на такое толкал?

– Агитационная и пропагандистская политика, надо полагать. За нее Геббельс отвечал, если вы забыли.

– А о статистике, в том числе по смертности в концлагерях, вы как начальник РСХА что-нибудь слышали?

– У меня для этого были заместители…

– Которые, как и персонал лагерей, вам не подчинялись?

– О каждом шаге не докладывали. Статистикой занималось отдельное подразделение, в работу которого я не вмешивался.

– То есть, о статистике вообще ничего никогда не слышали? – настаивал Руденко.

– Может быть, слышал…

– И такая смертность вас не смутила?

– За смертностью это в ведомство Гиммлера, туда врачи относились.

Зал разразился просто гомерическим хохотом, который Лоренсу с трудом удалось пресечь.

– Хорошо, раз к концлагерям вы отношения не имели, то обратимся к вашей непосредственной деятельности. Контрразведка. Адмирала Канариса вы вскрыли как английского шпиона?

Тут Кальтенбруннера охватила гордость.

– Было такое дело, – отвечал он с некоей ноткой патетики в голосе. – А разве в вашей стране, генерал, со шпионами поступают как-то иначе?

– А как вы поступили с Канарисом?

– Его повесили как собаку на струне в концлагере…

– О работе которого вы, разумеется, ничего не знали?

В зале опять раздался смех. Хлипкая, хоть и верткая, линия защиты главного полицейского рейха рухнула окончательно.

– Хорошо. Я знал о концлагерях и о методах тамошних администраций. А как прикажете поступать с предателями и изменниками? И кроме того – вы так говорите, как будто я один эту систему создал, строил и поддерживал ее работу на протяжении всех 12 лет, что Гитлер был у власти.

– Согласен, систему поддерживала система. Но вы были ее главным функционером, не так ли?

– Да. Одним из главных…

– Хорошо. Какова была главная цель концлагерей?

– Борьба с врагами…

– Уничтожение мирного населения входило в их задачи?

– Да, но не только.

– Что еще? Опыты над людьми?

– В медицинских целях, под надзором врачей…

Такая позиция обвиняемого быстро начала раздражать суд.

– Подсудимый Кальтенбруннер, перестаньте изворачиваться. Вам вменены в вину конкретные действия и обстоятельства, за которые вы отвечали, – гневно рапортовал судья от США Биддл. – Вы, и никто другой. И объяснить их ни разумным началом, ни действиями других людей сейчас не получится. Вас спрашивают только о том, признаете ли вы себя виновным в тех или иных фактических обстоятельствах, и не более.

– Я всего лишь пояснял генералу Руденко, что некоторые концлагеря создавались для достижения вполне производственных и промышленных целей, преследуемых в то время рейхом…

– Только не надо про опыты! – взмахнул рукой Лоренс. – Не держите нас за сумасшедших и сами не пытайтесь выставить себя в таком свете – как показали результаты проведенной экспертизы, это не так…

– Нет, ваша честь, я о другом.

– О чем?

– Лагерь «Собибор».

По залу прокатился рокот – все знали о героическом подвиге узников лагеря, поднявших первое и единственное успешное восстание против администрации, да еще в самый разгар войны, осенью 1943 года. Кальтенбруннер попытался ударить по самому больному месту обвинения, а потому удар должен был быть безошибочным.

– Для какой цели он создавался?

– Об этом можно спросить свидетеля Печерского, организатора восстания, русского офицера, чьи показания имеются в деле, но почему-то не в полном объеме…

– Ваше право ходатайствовать о вызове свидетеля, – разъяснил Лоренс. – Генерал Руденко, вы можете обеспечить явку его?

– Нет, ваша честь, – Роман Андреевич опустил глаза и понизил голос, как будто чувствуя за собой вину.

– По какой причине?

– У свидетеля Печерского на Родине проблемы правового характера, придание огласки которым может затронуть его частную жизнь без его согласия.

– В таком случае, если он содержится под стражей, предоставьте суду аффидевит его показаний…

Руденко стиснул губы и молча наклонил голову в знак согласия. Мысленно он перенесся из зала №600 в другой кабинет, далеко отсюда, но в похожем учреждении…

20 марта 1946 года, Ростов-на-Дону, областное управление НКВД

В кабинет следователя завели арестованного лейтенанта РККА Александра Печерского. Охватившая всю страну, подобно истерии «охоты на ведьм», борьба с власовцами, не пожалела никого, кто на войне был в плену хотя бы час. А Печерский там пробыл едва ли не с самого ее начала и до осени 1943 года, потому его нынешний арест был вполне закономерным явлением, хотя о действительных его причинах он не мог даже догадываться.

– Садитесь, Александр Аронович, – следователь майор Любимов был с ним как-то по-особенному вежлив, что бросалось бы в глаза, если бы не ордена и медали на груди сотрудника правопорядка – как видно, растрогался при виде оклеветанного боевого товарища. – Как себя чувствуете?

– Спасибо, ничего.

– Не били вас?

– Никак нет. Только спал мало… Писал вот по вашему приказу…

– Ну не по приказу, а по просьбе. Просто дело срочное – я чуть позже все объясню… Так что сейчас поспите, когда в камеру вернетесь… Ну, если, конечно, все правильно написали…

– Написал как было. Судите сами.

Печерский протянул ему несколько листков бумаги, исписанных мелким, убористым почерком. Тот стал читать…

Александр Печерский

«…В октябре 1941 года попал я в окружение под Вязьмой, был пленен. В плену я около девяти месяцев болел тифом, но тщательно скрывал это от охраны и только потому не был расстрелян. В мае 1942 года, как только поправился, еще вместе с четырьмя заключенными пытался бежать. Попытка закончилась провалом. Через штрафной лагерь в Борисове меня переслали в трудовой лагерь в Минске. Там выяснилось, что я – еврей по национальности. Просидев пять дней в «еврейском подвале» – подземном карцере, я в октябре 1942 года попал в СС-арбейтслагерь, располагавшийся на улице Широкой в Минске. В феврале 1943 года 50 заключенных этого лагеря совершили новую попытку побега. Всех их не просто убили, а долго пытали. Сначала беспощадно избивали плетьми и натравляли на них собак. Затем глумливо провели через весь город с поднятыми вверх руками, потом загнали их в баню и, раздев до гола, обливали попеременно то горячей, то холодной водой. Только после этого фашисты выбросили их во двор на снег и открыли по ним огонь из автоматов.

Что до моей судьбы, то она была предрешена. Как еврея меня летом 1943 года отправили в Собибор на верную смерть. Из Минска до Собибора эшелон с пленными шел четыре дня. Первое, что увидели арестанты, был белый щит с готической надписью «Собибур» и ряды высокого, в три метра, проволочного заграждения. Меня в числе 80 столяров и плотников – одиночек отделили от остальной массы прибывших и увели в другой двор. Там я почти сразу разговорился со «старым лагерником» (как я уже говорил, начиная с 1942 года сюда сгоняли для уничтожения евреев со всей Европы) Борисом, который объяснил, куда они попали.

«А что это горит там?» – показал я на багровое пламя, видневшееся в стороне от лагеря на расстоянии не более полукилометра. Борис осмотрелся по сторонам, взглянул пытливо на меня, потом ответил тихо: «Не смотрите туда, запрещено. Это горят трупы ваших товарищей по эшелону».23

Потом я увидел сцену казни. Она потрясла меня до глубины души. Люди шли, выстроившись колонной, окруженные усиленной охраной, вдоль проволочного заграждения. Впереди женщины в одних сорочках и дети, позади – на расстоянии ста метров – голые мужчины. Вот, наконец, ворота, над ними надпись: Лагерь №3… Вообще лагерь делился на три основные части – «подлагеря», у каждого было своё строго определённое назначение. В первом («норд-лагерь») находился рабочий лагерь (мастерские и жилые бараки). Во втором – парикмахерский барак и склады, где хранили и сортировали вещи убитых. В третьем находились газовые камеры, где умерщвляли людей. Для этой цели в пристройке у газовой камеры было установлено несколько старых танковых моторов, при работе которых выделялся угарный газ, подаваемый по трубам в газовую камеру.24

Там, в этом третьем лагере, во дворе – большие каменные здания двух бань с маленькими оконцами, защищенными толстой железной решеткой. Женщины и дети вошли в одну баню, мужчины – в другую. Охрана осталась снаружи и тотчас же заперла за вошедшими тяжелые, обитые железом двери. Некоторые в бане, взяв тазы, подошли к кранам за водой. Но дикий, нечеловеческий крик заставил их оглянуться и оцепенеть. С потолка, через широкие металлические трубы ползли темные, густые клубы газа, нагнетаемые при помощи электромашин… Не прошло и пятнадцати минут, как все было кончено. В двух банях на полу остались груды почерневших трупов…

После этой картины я понял: надо бежать. Ядром заговорщиков стали выжившие узники из минского эшелона, с ними япровел уже восемь месяцев и большинству доверял. Первый акт гражданского неповиновения мы устроили на следующий же день после прибытия, затянув по пути на работу песню «Если завтра война»… Все подхватили припев и грянула песня «Как один человек весь советский народ за свободную родину встает». Песня вливала бодрость, звала к борьбе. В этот день мы работали в «Норд-лагере». Все обошлось сравнительно благополучно, если не считать, что пятнадцать человек получили «за нерадивость» по двадцать пять плетей каждый…

Непосредственно план побега мы начали обсуждать 27 сентября, когда в лагерь прибыл новый эшелон с узниками. У меня точно сердце оборвалось – в тот же миг я услышал полные мучительной тоски и ужаса вопли детей и женщин, которые сейчас же заглушились неистовым гоготом гусей. (Чтобы заглушать крики умирающих, в немецком концлагере держали 300 гусей, которых заставляли гоготать, когда травили газом людей.)

В качестве штаба мы использовали женский барак. Сюда я приходил под предлогом свидания с еврейкой немецкого происхождения по имени Люка. Отец девушки был коммунистом из Гамбурга. После прихода к власти нацистов семья бежала в Голландию. Там мать Люки, ее саму и братьев арестовало гестапо. Позже братьев убили. Отцу снова удалось бежать. Саму Люку много раз пытали, стараясь выяснить, где находится ее беглый отец. Между нами очень быстро установились самые близкие отношения. Потому я избрал ее своим главным сообщником.25

Мы понимали, что бежать отсюда очень трудно, почти невозможно. Каждый лагерь огорожен колючей проволокой высотой в три метра, затем идет заминированное поле шириной в пятнадцать метров, а за ним еще один ряд колючей проволоки. Не забудьте и о глубоком рве. Охрана, примерно, 120—130 человек, в том числе 14 офицеров. Несмотря на это, первый план побега родился уже 7 октября. Он состоял в том, чтобы прорыть подземный лаз под проволочными заграждениями и минными полями длинной около 35 метров и через него выбраться на свободу. Были у него и недостатки. В частности, плохо было то, что потребуется очень много времени, чтобы через подкоп длинной 35 метров проползли один за другим 600 человек. Да и не только проползли, но чтобы и дальше пробрались незаметно. Но другого сценария не было! Тогда же, 7 октября, я попросил изготовить в лагерной кузнице 70 ножей: раздам их ребятам. В случае, если наш заговор будет обнаружен, живыми врагу не дадимся.26

11 октября на нашу сторону перешел один из главных «капо» (близких к администрации лагеря заключенных) – Бжецкий, который перетянул на свою сторону еще одного «капо» по имени Геник. Эти люди обладали нужным заговорщикам правом – они могли почти беспрепятственно перемещаться по территории лагеря, соответственно, поддерживать связь между разными группами узников, готовивших восстание. С их подачи, чего и следовало ожидать, идею с подкопом отринули. Решили готовиться к общему восстанию лагеря.

Бежать надо всем. Уничтожив предварительно всех немецких офицеров поодиночке и быстро, в течение одного часа, чтобы они не успели обнаружить исчезновения своих и поднять тревогу. Уничтожить их надо в мастерских, куда они будут вызваны под разными предлогами. В четыре часа надо перерезать связь, проходящую через второй лагерь в помещение резервной охраны. Также в четыре часа начать уничтожение офицеров в лагере №1. В четыре с половиной часа Бжецкий выставляет всех лагерников в колонну, якобы для работы, и они направляются к главным воротам. В первые ряды колонны становятся люди из СССР. По дороге они должны овладеть оружейным складом, после чего незаметно пристроиться к колонне, а дойдя до ворот, снять часового и напасть на караульное помещение.

Был у этого плана резервный вариант. На случай, если восставшим не удастся захватить достаточное количество оружия и центральные ворота. При таком развитии событий заключенным следовало сломать заграждение у офицерского домика. Домик находится близко к проволочному заграждению. Я думаю, что немцы либо совсем не заминировали проходы к домику, либо использовали только сигнальные мины, не представляющие опасности. Таким образом, в этом месте легко прорваться. Бегущие впереди должны забрасывать дорогу камнями, чтобы подорвать мины.

Восстание началось 14 октября около 14:40 по местному времени. Первым делом топором зарубили в лагерной портняжной мастерской унтерштурмфюрера СС Эрнста Берга, пришедшего примерить свой новый костюм. В 16:00 в сапожной мастерской мои помощники зарубили начальника лагеря №3 (где, собственно, и уничтожали заключенных) Гедтингера. К 16:20 в лагере были ликвидированы четыре офицера и нарушена связь. К 16:35 количество убитых немецких офицеров составляло уже десять человек. В распоряжение восставших попало порядка 11 пистолетов и автомат. Еще шесть винтовок им удалось заготовить заранее при помощи работников слесарных мастерских, ремонтировавших немецкое оружие. Винтовки заблаговременно спрятали в водосточных трубах. В 16:45 «капо» Бжецкий дал свистком заранее оговоренный сигнал к общему построению. Во двор вошел начальник караула – немец из Поволжья – и стал ругаться. Он положил руку на кобуру, но не успел выхватить пистолета, как несколько топоров опустилось на его голову. Женщины заволновались. В этот момент к нам приближалась колонна из второго лагеря. Нельзя было терять ни секунды. Я крикнул: «Товарищи! К воротам!» Все ринулись вперед. Сначала побежали к оружейному складу. Оставшиеся в живых немецкие офицеры попытались преградить дорогу толпе, открыв огонь из автоматов, но поднять общую тревогу они не успели. Некоторые стали перерезать проволоку возле офицерского домика. Остальные кинулись к центральным воротам. Сняв часового, побежали в лес, отстреливаясь на ходу из захваченных у убитых немцев пистолетов и винтовок. Те, у кого не было оружия, засыпали глаза фашистов песком, бросали в них камни. Группа, бежавшая из второго лагеря во главе с Борисом, бросилась влево от центральных ворот. Им пришлось преодолевать заминированное поле, и здесь многие погибли. Я покинул лагерь одним из последних, только тогда, когда убедился, что все уходят из него.27

Сам я во главе группы из восьми беглых заключенных отправился на восток и на четвертый день они сумели пересечь старую советскую границу, перейдя вброд реку Буг. В ночь на 20 октября мы вступили на землю Белоруссии. 22 октября мы встретили недалеко от Бреста партизан из отряда имени Ворошилова. А 23 октября мы уже получили первое боевое задание…»

– Все написано грамотно, верно. Практически не придраться, – рассуждал майор Любимов, не поднимая глаз от только что прочитанного. – Ни дать, ни взять, поступок геройский. Но в своем рассказе вы совершенно не упоминаете о находках, которые были вами сделаны во время побега…

– О каких находках? – поднял вверх недоуменные глаза Печерский.

– Не помните? Странно. Ваши товарищи по побегу очень хорошо помнят. И показания дают. Например, об обнаруженных невдалеке от лагеря, по пути побега так сказать, нескольких десятков советских танков…

– Я не счел нужным об этом писать, так как они были не на ходу. Они никак нам не помогли! – развел руками арестант.

– Верно. Но попытки с вашей стороны их завести ведь были?

– А вы бы как действовали, спасая свою жизнь? – резонно парировал солдат. Следователь с ним согласился.

– Я бы всех своих товарищей запряг и кнутом бы их стегал, лишь бы поскорее оттуда ноги унести, не то, что в танк влезть… – понизив голос и все еще не решаясь поднять глаза на героя, что сидел перед ним не вполне в надлежащем качестве, отвечал Любимов. – Но дело не в этом…

– А в чем?

– В том, какие, а то есть, чьи детали вы обнаружили внутри танков…

– Ну, немецкие, и что?

– Что? Сложный вопрос. Вам, к примеру, известно, что 5 июля 1943 года Гиммлер приказал превратить Собибор в концентрационный лагерь, заключённые которого будут заниматься переоснащением трофейного советского вооружения?28 В связи с этим в той части лагеря, через которую вы бежали, началось новое строительство. Бригада, в которую было включено 40 заключённых (наполовину – польские, наполовину – голландские евреи), прозванная «лесной командой», приступила к заготовке древесины, которая требовалась для строительства в лесу, в нескольких километрах от Собибора. В охрану было отряжено семь украинцев и двое эсэсовцев. Строительство еще не было закончено, когда туда начали стягивать советское оружие, включая танки. Потом строители устроили побег, перебив всю охрану, так что идее Гиммлера до конца осуществиться было не суждено. Строительство закрыли. А танки так и остались там стоять. А внутри них находились немецкие детали…

– Никак не пойму, куда вы клоните… – пожимал плечами Печерский. – Может, они там и английские были, только я на это никакого внимания не обратил.

– А зря. Понимаете, что могут значить немецкие детали внутри танков?

– Нет.

– То, что Германия, в нарушение условий Версальского договора, не без помощи СССР тайно производила оружие и его элементы, а, чтобы их легализовать, ввозила в Союз, где на него только клеились отечественные бирки. Потом они частично возвращались в Германию (после начала войны с Польшей, что, как вы понимаете, нас не красит), а частично – продавались, а вырученные деньги пополняли казну рейха. Понимаете, что будет, если только вы проговоритесь насчет деталей?..

– Но зачем мне это надо?! – улыбнулся Печерский. – Я про них и вспомнил-то не сразу, значит, память отторгла лишнее… Да и кому мне это говорить?

Любимов вздохнул:

– Известно вам что-нибудь о Нюрнбергском процессе?

– Конечно.

– А о том, что вас хотят туда вызвать в качестве свидетеля по делу о зверствах в лагере Собибор?

– Теперь известно…

– Вот. А где гарантия, что там, надышавшись европейским воздухом, вы – человек, столько проведший в плену и состоявший неизвестно, в каких отношениях с гитлеровцами, – не вспомните вдруг об этих злосчастных деталях?

– Но…

– Нет гарантий. Так? Так. Значит, нельзя вам туда. И единственный способ вас туда не пускать – это тюрьма.

– А про болезнь, например, нельзя написать?

– Нет. Болезнь – явление временное. Трибунал подождет. А тюрьма – надолго. И, по международным законам, в случае нахождения вас под следствием и невозможности, как следствие, этапировать в занятый американцами Нюрнберг под нашим надзором, в качестве ваших показаний может использоваться заверенный следователем протокол. Для чего я и попросил вас все изложить о побеге письменно. И с задачей, как вижу, вы справились, в отличие от своих товарищей, на отлично. Поэтому после окончания процесса – все в тех же гарантийных целях – мы вас отпустим…

– Но… сколько еще..? – резонно развел руками Печерский.

– А вот торопиться вам не следует. Скажите спасибо, что к стенке не приставили. Тут уж или пан, или пропал…