Читать книгу Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов - Cергей Евсеев - Страница 4

Юности свойственно бунтарство. И не важно, в каком качестве, ранге и звании она тебя застает… Это я сейчас о своей «мятежной» юности. Заметим, не о студенческой или, тем более, творчески- хипповской, а о весьма суровой – курсантско-лейтенантской. Представьте, и нам, находящимся в строгих уставных рамках, тоже временами удавалось быть бунтарями и «революционерами». И нас тоже, как и нынешнюю молодежь, влекли площади, до краев заполненные возбужденной толпой – по большей части наших же сверстников. Площади, где было шумно, празднично и весело, а с подмостков звучали заводные мелодии рок-кумиров нашего времени, которые подобно пророкам выкрикивали со сцены умопомрачительные комбинации слов, похожие на откровения. Ну, например: «Мы ждали это время – и вот это время пришло!» Нас пьянили эти слова, ощущение свободы, полета, чувство толпы и еще – предчувствие чего-то необычного, неизведанного, запретного…

А потом, после выпуска из военных училищ, многих из нас ждали города старой Европы: Чехии, Польши, Германии – другие, в общем, берега, где перед нашими изумленными юношескими взорами открывались совсем иные картины. Мы бродили, ездили на машинах, велосипедах и мопедах по завораживающим старинным улочкам Варшавы, Легницы, Праги, Лейпцига, Дрездена, Франкфурта-на-Одере и открывали совсем другой мир, по-прежнему пребывая в эйфории своей юности, свободы, счастья… В предчувствии чего-то нового, неизведанного. И по мере того, как мы преодолевали все новые и новые горизонты, чувство эйфории, восторга и благословенной свободы только усиливалось.

Юность – волшебная пора, когда тебя еще не давят и не тянут к земле бесчисленные житейские вериги. Когда жажду свободы не могут задушить даже строгие армейские порядки, вся та казарменно-административная система, частью которой были мы сами.

Что интересно, наши максималистские юношеские ожидания удивительным образом начали сбываться. «И тут наступила История!» – как писал незабвенный Михаил Булгаков. И юность закончилась. Хотя мы сами об этом еще и не догадывались.

После приезда осенью 1989 года М. С. Горбачева на торжества, посвященные 40-летию Германской Демократической Республики, и его памятного поцелуя на партийном съезде с лидером страны Эрихом Хонеккером в Берлине начались демонстрации молодежи. Волнения с каждым днем все нарастали. К весне 1990 года старого партийного «босса» Хонеккера поменяли на молодого демократичного Эгона Кренца. Но колесо событий уже завертелось и остановить его было невозможно. После исторической встречи Горбачева с канцлером ФРГ Гельмутом Колем начался процесс воссоединения западной и восточной Германий. Лед тронулся. Под натиском возбужденной толпы рухнула знаменитая Берлинская стена. Устои послевоенного миропорядка, казавшиеся незыблемыми, пошатнулись. Железный занавес, разделявший два мира, в одночасье пал. На обломках Берлинской стены, как водится, соорудили огромную сцену. С нее рок-трубадуры со всего света пели сбросившему оковы народу Восточной Германии о свободе и любви.

А 3 октября 1990 года, в день объединения Германии, у Бранденбургских ворот, в том самом месте, где проходила Берлинская стена, состоялось грандиозное праздничное шоу вселенского масштаба. И мы с друзьями – совсем еще юные советские офицеры, лейтехи и старлеи – побывали на этом историческом концерте. Хотя это было и нелегко. И небезопасно. И рискованно. Во-первых, несанкционированное оставление пределов воинского гарнизона. Во-вторых, Берлин, в силу последних событий, связанных со стиранием границ между западной и восточной зонами оккупации (по итогам Потсдамской конференции 1945 года), тоже вроде как стал сплошь приграничной зоной, пребывание в которой для нас было строго запрещено – ведь старых инструкций никто не отменял. Ну, и наконец, в-третьих, в воинской части, в которой мы служили, в любой момент, в том числе среди ночи, как это не раз бывало, могли объявить учебную тревогу: сбор офицеров у штаба батальона через десять минут после сигнала. И в таком случае, при отсутствии командиров трех боевых подразделений – путь один: «нах хауз!». Причем в 24 часа, да еще и с серьезным взысканием, которое надолго затормозит дальнейшее продвижение по службе.

Но на то она и молодость, чтобы «творить чудеса» и совершать сумасшедшие поступки. И мы решились. Я и два моих друга, с которыми вместе, два года назад, сразу по выпуску из своих училищ, прибыли в часть, базирующуюся на западной окраине уютного немецкого города, находящегося на самой границе с Польшей – Франкфурта-на-Одере.

Это был субботний день: стояли, помню, погожие, солнечные и теплые осенние деньки. Всякими правдами и неправдами мы срываемся раньше положенного времени с парково-хозяйственного дня, переодеваемся в укромном месте, в одной из неприметных солдатских каптерок, в заготовленную заранее «гражданку»: джинсы, футболки, ветровки и вперед, на старый кайзеровский трамвайчик, останавливающийся аккурат на углу, возле забора нашей части, неподалеку от КПП. Затем от центра пешочком в две-три минуты преодолеваем квартал до банхоф-вокзала, впрыгиваем почти уже в закрывающиеся двери четырехчасовой с минутами электрички на Берлин, причем прицельно – в курящий вагон. Поезд трогается. За окошком, в лучах заходящего солнца быстро промелькивают маленькие уютные домишки под буро-красной черепицей, шпили готических костелов в отдалении на возвышенности, ряды современных блочных многоэтажек… А вот и знакомый автомобильный мост над путями – где-то за ним, совсем недалеко, остались наши дома и наша воинская часть, окруженная высоким кирпичным забором…

Мы вытаскиваем из сумки по бутылочке замечательного франкфуртского пива «Пилснер», закуриваем по сигарете «Кабинет» и пускаемся в воспоминания. О том, как два года назад в разное время прибыли в часть, как обустраивались, знакомились с офицерским коллективом, приноравливались, с какой стороны подойти к подчиненным бойцам, нашим ровесникам, и прапорщикам – вдвое старше нас. Как проводили выходные, осваивая окрестные гаштеты, бары и танц-холлы, как с помощью скудного запаса немецких слов, почерпнутых из русско-немецких карманных разговорников, пытались кадрить на танцах немецких девчонок… Как ездили на двухнедельные сборы молодых офицеров в Лейпциг. Как бродили по его завораживающим старинным улочкам, засиживались допоздна в барах, смотрели в кинотеатрах красочные эротические картины, хотя ни шута не понимали по-немецки. В общем, вкушали все прелести западной свободной, как нам казалось тогда, жизни.

Словом, было уже, о чем вспомнить за прошедшие два года, которые хоть и казались поначалу страшно тяжелыми от опустившихся на наши плечи ответственности и служебных обязанностей, но все равно при этом промелькнули очень быстро. Так, за неспешной беседой, за пивом и сигаретами незаметно пролетели без малого два часа пути до Берлина.

Веселая разноязычная праздничная толпа подхватила и вынесла нас к площади у Бранденбургских ворот. Все вокруг смеялись, улюлюкали и подтанцовывали в такт музыке. По возбужденной пестрой толпе то и дело пробегали яркие лучи прожекторов. Волна эйфории тотчас захватила нас в свои цепкие объятия и уже не отпускала до самого конца этого феерического вечера. На сцене сменяли друг друга рок-звезды мировой величины. Они исполняли свои хиты на фоне импровизированной, сложенной из огромных полых блоков, изготовленных из какого-то легкого синтетического материала, Берлинской стены. Самый запоминающийся момент представления – когда легендарный солист Пинк Флойда Роджер Уотерс под заводные аккорды своей композиции вдруг начал крушить эту огромную стену и она, на удивление, легко поддалась ему…

Мы с друзьями, войдя в резонанс настроению многотысячной толпы, подтанцовывали вместе с ней, выкрикивая в такт музыке ключевые слова песни. А на белом экране стены в такт той же мелодии вышагивали строем молотки со штангенциркулями: символ трудового народа Германской Демократической Республики, подобный нашему серпу и молоту. Помню, какой-то длинноволосый парень, пытаясь перекричать выступающих, орал мне прямо в ухо: «Вы студенты, да, студенты?»

– Почти! – неопределенно отвечал я ему и ответ мой терялся в бешеных децибелах, разносящихся со сцены во все уголки огромной площади.

– Чудно! – думал я про себя, – здесь еще и наши студенты, оказывается, есть. Слишком уж хорошо этот парень говорил по-русски. Хотя большинство восточных немцев в то время тоже неплохо говорили по-русски, но все же с акцентом. Это был наш парень, русский, это точно. «На кого же здесь учатся наши и как они вообще сюда попадают?» – удивлялся я.

Нет, мы не были студентами, мы были молодыми советскими офицерами. Оккупантами! Это слово всплыло на поверхность позже, где-то через полгода после описанных событий. Когда эйфория ликования сменилась приступами гнева у местного населения по отношению к нам: «Они получают наши марки и едят наш хлеб!» Словесными выпадами дело не закончилось: в наших офицеров, возвращавшихся со службы домой поздно вечером, в основном поодиночке, полетели камни – откуда-то из-за кустов, заборов и из темных подворотен. До этого ничего подобного не наблюдалось. Ведь мы находились в братской социалистической стране: дружба – фройндшафт, совместные пьянки с немцами на большие советские праздники, в том числе на 9 мая, дружеское похлопывание по плечам при встречах в городе: «Камраде! Зер гуд!»

А закончилось все достаточно грустно. Через полгода первые наши эшелоны потянулись на восток – начался вывод советских войск из Германии. К лету подошел черед и нашей доблестной краснознаменной бригаде связи возвращаться на родину: нах хауз. Интеллигентный, с благородной сединой на висках пятидесятипятилетний председатель франкфуртского общества германо-советской дружбы Харольд Швейцер, выступая перед огромным строем нашей части с трибуны, как всегда, четко, почти без акцента, произносил привычные в таких случаях слова: о том, что наша дружба останется навеки в людских сердцах, и о том, что все мы стали для города родными, и что наши дети, родившиеся здесь, являются полноправными гражданами Германии и всегда, по желанию, могут приезжать на свою фактическую родину. Харольд в этот день был в ударе, он говорил взволнованно и, чувствовалось, искренне. А в конце этой пространной речи на прекрасном русском языке голос его начал заметно подрагивать и на глазах появились слезы, которые отсвечивали на солнце, отчего были заметны многим из стоявших в строю, хотя расстояние до трибуны было приличным. Старика Харольда можно было понять: ему не хватило каких-нибудь четырех лет до выхода на пенсию с освобожденной должности городского головы общества германо-советской дружбы, то есть – дружбы с оккупантами. Работа, понятно, не пыльная: экскурсии, торжественные собрания по поводу различных официальных праздников, привычные речи с трибун и на бесконечных застольях с высшим офицерским составом. А впереди у него, как и у сотен тысяч других «социалистических» немцев маячили неопределенность, неясные перспективы с работой, социальным обеспечением, да и с пенсией тоже. И вообще – неизвестность, порождающая страх: какой она еще будет эта новая жизнь в объединенной Германии?

Вслед отправлявшимся в Советский Союз нашим эшелонам с личным составом и техникой играла бравурная музыка, летели цветы… А еще средь всей этой какофонии звуков чуткий наш слух выхватывал ставшие уже привычными за последние несколько месяцев оскорбительно-хлесткие, как неожиданная пощечина, выкрики: «Оккупанте, ком нах хауз!» То же самое наблюдалось и в Польше, и в Венгрии, и в других «братских» социалистических республиках.

…Кто же тогда мог подумать, что придет время и на ставшей родной Украине, которая вскормила и воспитала, выучила, поставила на ноги и дала путевку в жизнь, тебе, даже не в спину, а прямо в лицо, зачастую с «высокой» трибуны, полетит все то же хлесткое слово «оккупант».