Читать книгу Дневник грозы. Когда мы смотрим на море, море смотрит на нас - Чайка Богдан - Страница 11

Когда все обитатели корабля просыпаются по утрам, то первым делом идут на верхнюю палубу – это стало своего рода обрядом каждого жителя дома под парусами. В полумраке люди быстро вспоминают, как не хватает им солнечных лучей. Никто не знает, почему мы так любим солнечный свет. Как-то Юнга спросил Хозяина нижних палуб, что он думает по этому поводу, и получил лаконичный ответ: «Без света не видно жизни». Большинство из команды спит в неудобных гамаках на нижних палубах, где царит постоянный полумрак, который никогда не дает солнечным лучами захватить это пространство. Только некоторые могут похвастаться роскошью личной каюты с маленьким окошком, которое не всегда открывается. И вот когда первые лучи морского солнца пробиваются в это царство тьмы сквозь маленькие зазоры палубных досок, каждый обитатель стремится покинуть свой неудобный гамак, чтобы начать жить. И в этом утреннем обряде обитателей корабля на верхней палубе встречает вахтенный по рулю и Капитан. Этот человек становится неотъемлемой частью желания каждого выйти на верхнюю палубу, как привратник у ворот, этот человек будет встречать всех людей, выходящих к солнцу по утрам, а значит – всех на этом корабле. Каждый, кого будут допускать к штурвалу этого корабля на ночь, знает, что с первыми лучами солнца от ночной усталости их придет спасать человек в кожаном камзоле еле заметного красноватого оттенка, Капитан не носит высокие сапоги и широкую капитанскую фуражку, они неудобны при движении. Он предпочитает узкую фуражку на старый манер и обычные туфли на низком каблуке из какой-то странной кожи. Сколько ни пытался Кок разыскать на сотнях базаров, которые им довелось посетить, так он и не смог найти подобную обувную кожу. Новички, конечно же, путали бы этого человека с обычным боцманом или чайным купцом, зафрахтовавшим корабль, если бы не строгость всего одеяния, в которое был одет Капитан. Никто не знал про матроса, который следил за его одеждой, а в повадках морских офицеров этого времени не было такого, чтобы следить за своей униформой самим. Но те, кто ходил с Капитаном больше времени, знали, что от их хозяина корабля можно ожидать чего угодно, даже ловли крыс. А если человек обладал чуть большей проницательностью и внимательностью, то ему бы бросилась в глаза неестественная ловкость или может быть даже строгость во всех движениях и перемещениях этого человека. Случалось, что Капитан отшагивал буквально за мгновение от места, где затем опрокидывалось ведро с помоями, которое неосторожно нес какой-нибудь матрос. На корабле даже ходила шутка: «Грязь не липнет к Капитану, хорошо хоть, что его вообще видно».

В этих морских утрах было таинство, понятное только бывалому моряку, что было не дано обычным пассажирам этого корабля. И этим таинством был океан, окружавший их со всех сторон. Часто гостям корабля было очень тяжело выспаться в этой бесконечной качке, когда волны без остановки заставляют корпус корабля двигаться в разные стороны, и человеческое тело начинает бунтовать и, например, изрыгать все съеденное за день наружу. Но те, кто здесь давно, знают, что дыхание океана по вечерам, ночью, днем и утром совсем-совсем разное. И по вечерам и утрам он переводит дыхание на другой лад, и если очень приглядеться, то можно это наблюдать воочию. Ветра сменяют свой прерывистый характер, и волны начинают обволакивать деревянный корпус этого дома под парусами в надежде найти трещинку, через которую они смогут попасть внутрь, подобно змеям. А те, кто имел дело с настоящими змеями, знают, какие они бывают нежные. И эти утра сменяют друг друга, и каждым утром человеку, порой, может начать казаться, что его сожители, с которыми он заперт здесь, совсем не те, с которыми он начинал это путешествие. Рано или поздно человек начнет и сам задаваться вопросом, тот ли он, который когда-то вступил на палубу этого корабля. Ты встречаешь всех на верхней палубе и не можешь понять, что такое неуловимое меняется в чертах лица каждого встречного. А потом все чаще и чаще начинаешь обращать внимание на человека на капитанском мостике, потому что в нем остается какая-то неизменная суть, и с каждым днем эта суть начинает напоминать надсмотрщика. Быть может, человеку начинает казаться, что океан просто ворует его душу, настолько он не похож на себя – того, кто пришел на этот корабль с равнины. А человека на капитанском мостике поставили здесь морские демоны, чтобы присматривать за жертвами океана, чтобы они хотя бы не покончили с собой. Эти мысли пугают, маленький страх начинает селиться в душе и хочется забыться. Нет лучшего способа это сделать, чем выпить старого доброго рома, ведь все равно никто не может знать мыслей этого демона, так лучше мы забудем о нем хотя бы на время.

Бесконечное плавание в бесконечности не может иметь окончания. Мне кажется порой, что меня больше не существует, и я стал всего лишь волной в этом водном эфире. И переживаю штормы, как простая волна, которая бьется о борт этого дома с парусами. А дом с парусами только отвечает мне: «А, да! Это снова ты, ну привет!», – а потом как бы спрашивает меня: «Ну, куда ты понесешь меня теперь?» И я несу, и мы несемся вслед за хозяйкой моей души. А она – женщина, она по-своему решает, чему быть, а чему не быть. Быть в этом мире – похоже на движение ветра. Вот ветер дует, но тот ли этот ветер, что дул десять минут назад? Со временем ты начинаешь различать вкусы, запахи ветров, оттенки теплоты и холода. И они вообще перестают быть для тебя похожими друг на друга. Ни один не похож на другой. А если ветры с разных частей света, так вообще. Поэтому ты и узнаешь своего друга среди них. Поэтому, наверное, и волны узнают дом с парусами. И чем больше у нашего парусника друзей в этом мире бесконечностей, тем проще ему переживать грозы и штормы. Так мы и кружим в танце волн, ветров и гроз. Мы встречаемся друг с другом то тут, то там и расходимся, чтобы встретиться снова уже в другом букете и в другом месте с частью старых друзей и некоторыми новыми. И я стал теряться уже, где был я. Во мне должно быть что-то холодное, европейское, немного циничное, а сейчас почему-то какое-то легкомысленное карибское и сухое африканское. Я помню, откуда это взялось, но не помню, сколько в этом меня. А какая разница по большому счету, ведь меня того уже не вернешь – он уплыл куда-то с волной и моими друзьями. Осталось только не жалеть.

Плавание – это стало своего рода нашей игрой. Ведь она и есть моя бесконечность. Я веду корабль сквозь ее пространство – учусь плавать и плыву. И я не могу разделить эти два процесса. И мне нравится плавать в этом океане: когда мне удается плыть в этих потоках лучше всего, я начинаю ощущать родство с этой стихией, как будто мы здесь не что-то чужеродное, а мы и есть часть этой стихии, часть этой игры, часть этой трагедии. Или, может быть, наоборот – когда мы становимся частью стихии – мы начинаем плыть. Осталось научиться управлять этим, а не искать слепым котенком каждый раз с наступлением ветров. И когда он становился частью стихии, когда корабль шел на всех парусах сквозь шторм, рано или поздно он начинал хотеть воздуха. И он понимал, что хочет подышать. Вернее, какая-то часть его хотела подышать, а вторая часть хотела оставаться в этой стихии, забыть обо всем, что делало его человеком, забыть о зверях на его борту. Но человек хотел остановиться, человек хотел глоток воздуха. И человека интересовало в эти моменты, как ему совладать со второй своей половиной, в человеке было много «рацио». И это «рацио» почему-то не хотело бессмертия, которое могло его ждать в этом бесконечном плавании в пространстве. А может, человек хватался за остатки своей жизни, а сам понимал, что его дни сочтены. «Неужели у меня есть шанс?» – думал он в самых своих смелых мечтах. Думала его нечеловеческая часть, которая была во власти стихии, которая просыпалась, когда люди прятались в этом доме по углам. Человек уже давно научился бороться со страхом – он его приручал, как тореро быка в Испании. Есть у них такая забава – заколоть безумное животное на арене. Так и он всегда в самые страшные моменты закалывал свой страх как животное. Это животное истекало кровью, брызгало ею во все стороны – вся его душа была в этой крови, как испанские арены, но страх всегда оставался повержен, животное умирало в центре, а зрители наблюдали. Но этот страх был могуществен, человек превратился в один огромный страх, он возвышался, как могучий дракон, над тореадором. Он был в десять раз больше этого несчастного человека со шпагой, и этот бык, казалось, насмехался над ним. Только эти двое не знали, что они – одно и то же, что они – одна душа, и за ними наблюдал третий, а третий знал, что человек на этой арене хочет сегодня проиграть своему страху. На этой арене человек хочет стать куском окровавленного мяса – пусть его проткнет рогами это животное, подбросит в небеса. И тогда на мгновение он попадет на небеса, вдохнет несколько глотков воздуха и упадет. И животное его растопчет, превратит в груду костей и только с ухмылкой и оскалом улыбнется в последний раз третьему.