Читать книгу «Кто ты?». Часть 1 - Чингиз Алиев - Страница 5

Дома мать рассказала дяде о пророчестве сеида Габиба о моей ожидаемой жизни в России. При этом она плакала не скрываясь. Дядя громко смеялся и говорил:

– Перестань плакать. Мало ли что болтает подросток, хоть он и из религиозного клана.

– Но ведь ты знаешь, Бабир, – так звали дядю моего, – что что бы ни говорили эти братья, обязательно сбывается.

– Ну и что, что сбывается. Между прочим, я сам с удовольствием жил бы в России. Русские, я вам скажу, очень хорошие люди. Я воевал вместе с ними. А главное, и это надо всегда помнить, что русских невозможно победить, если ими руководит правильный человек. Я это видел своими глазами.

– Я не выдержу, если то, что говорил сеид Габиб, окажется правдой.

– Да выбрось ты все это из головы! От судьбы не уйдешь. Ты лучше собирай наши вещи, и послезавтра мы с Чингизом поедем в горы. Здесь уже становится жарко, а из колхоза в Лачинский район едет полуторка. Я договорился с ними. Они нас возьмут до района, а оттуда доберемся на лошадях.

Каждый год, как становилось жарко, мы уезжали в горы до самых похолоданий. Жили в основном у родственников. Очень редко возводили свой временный шатер. Поэтому горы я знал хорошо. Мог назвать все места пристанищ и найти их без посторонней помощи.

Попытаться описать красоты наших Кавказских гор – дело безнадежное, потому что невозможное. Их надо видеть, чувствовать. И я каждый раз с большой радостью отправлялся туда. После пыльной деревенской жизни эти горные пейзажи, чистые, как слезы озера, загадочные родники, водопады, разноцветные пастбища, отдельные снежные сугробы – в общем, все и вся впечатляло своей гармонией и божественностью.

Но на этот раз радости почему-то не было. По мере приближения к Лачинскому району я ощущал легкий озноб и становился все более неспокойным, как будто чувствовал какую-то беду. Дядя, видимо заметив это, несколько раз интересовался моим самочувствием, а по прибытии в Лачин, положив руку мне на голову, воскликнул:

– Да у тебя жар, Чингиз! Что с тобой?

– Не знаю.

Дальше я ничего не помню. Бедный дядя после рассказывал, что после нашего приезда на ферму собрались старожилы и установили мне диагноз «корь», причем внутреннего типа, и посоветовали поить кобыльим молоком. Надо сказать, что люди нашего рода очень тяжело переносят корь, и эта болезнь многих из родных свела в могилу. Где-то на соседней ферме жил молла (писарь священных посланий и предсказатель судьбы человека) Мисир. К нему и послал дядя конного гонца, наказав ему, чтобы, где бы он ни был, нашел его и привел на ферму. Молла тогда уже был довольно старым человеком и почти никуда не ездил, говоря всем, что, кому нужно, тот сам приедет к нему. Но услышав, что беда случилась с сыном Имрана (имя моего отца), хоть и неохотно, но все же собрался в путь. Они ехали не спеша, ночуя на попадавшихся на пути фермах, а когда завиднелась наша, более молодой чабан Сафар первым увидел происходящее на склоне у одной из трех возвышенностей чуть поодаль от фермы.

Увидел и закричал что есть мочи и как вихрь устремился в сторону толпы. Старый молла, не понимая, в чем дело, сначала подумал, что на них напал медведь, что часто бывает в наших горах. Тем более что и его лошадь, глядя на лошадь Сафара, тоже перешла на галоп и поскакала следом, так что бедный молла только и успел уцепиться всеми конечностями за что попало, чтобы удержаться в седле.

Это был момент, когда меня опускали в могилу. Родственники, считая, что Сафар или не нашел моллы, или молла по своему обычаю отказался приехать, решили меня похоронить. По мусульманскому обычаю покойного хоронят в день его смерти, а они считали, что держали меня дома более трех дней, что противоречит обычаю.

Крик услышали и по указанию дяди вытащили меня из могилы и положили рядом на земле.

Как рассказывают, молла Мисир долго обследовал меня. Долго манипулировал с маленьким зеркальцем и янтарной палочкой, которые он носил с собою, собирал какие-то только ему известные травы и водил ими перед моими глазами, совал их в нос и прочее. Наконец он встал, посмотрел на всех и, покачав головой, велел, чтобы меня вернули домой, а остолбеневшим в недоумении родственникам сказал коротко:

– Он живой.

– Но он не дышит, а по Корану… – хотела возразить ему старуха с фермы. В отсутствие светил религии жители считались с ее мнением.

– Коран я знаю не хуже вас, – перебил ее молла и, повернувшись к дяде, продолжил: – Вы же не хотите похоронить его живым?

– Нет конечно.

– Тогда выполняйте, что я говорю, да побыстрее и укройте его чем-нибудь теплым.

Собрав какие-то травы и сделав из них микстуру, он показал дяде, как и когда давать их мне, и, побыв у нас еще пару дней, попрощался и уехал. Как и первый раз его сопровождал чабан Сафар и груженная всякими угощениями лошадь, за поводок которую вел все тот же Сафар. После дядя рассказывал, что перед уходом молла отвел его в сторону и сказал, что я буду жить довольно долго, но где-то в двадцатилетнем и преклонном возрасте меня ждут черные полосы, и добавил:

– Не могу сказать, что это будет, но что-то серьезное, особенно второе. Но он выкрутится и будет жить где-то около восьмидесяти лет. Да, Бабир, книга показывает, что жить он будет где-то вдали от родины.

Забегая вперед, скажу, что все это точь-в-точь и сбылось, но об этом, бог даст, расскажу в свое время.

Сознание возвращалось медленно. Откуда-то издали доносится плач. Много людей плачет, иногда это напоминает какую-то песнь в исполнении хора. Но лишь мужской плач одного человека слышно отчетливо. Он плачет не так, как женщины. Это не натянутый плач, он часто прерывается и восстанавливается заново. Этакий треск, взрыв души, раскатистый плач. Он отвлекает меня от остального. Но вот он опять прерывается, и я безмятежно играю под какую-то музыку, а плач женщин доносится отдаленно, еле слышно, и они мне не мешают. Играю я, как всегда, на берегу небольшого озера, образовавшегося недалеко от нашей фермы на истоке горной речки. Я собираю плоские камни (их вокруг множество), бросаю их что есть силы, и они катятся по поверхности воды. Некоторые камни допрыгивают по воде чуть ли не до другого берега, и я радуюсь своему умению бросать камни. Бросаю опять и опять, и смеюсь, и радуюсь, но двинуться с места не могу. Я как прикованный сижу на одном месте и только-то и могу бросать камни и следить за ними. Вокруг знакомые женщины. Кто-то из них стирает, кто-то моется, но все поют песню или же плачут – толком не пойму. Но вдруг все стало тихо. Женщины мигом куда-то делись. Что-то меня пугает, чье-то присутствие, и я хочу убежать, но не могу двигаться. На меня падает тень. Кто-то преградил солнце. Лицо я не вижу, но отчетливо вижу, что ко мне движется какая-то тень со стороны воды. И вот он подошел ко мне вплотную. Это человек огромного роста, видно только ноги и большущие руки. Выше груди его не видно. Эта часть его тела находится далеко за облаками. Расставив ноги так, что они находились по обе стороны от меня, он положил руку мне на голову и слишком нежным для такой комплекции голосом сказал:

– Ты засиделся, мальчик, вставай и иди домой.

– Я не могу двигаться, – отвечал я, но голос свой не слышал.

Держа руки как клещи, он постепенно двигал ими по моему горлу.

– Я сказал: вставай и уходи домой.

– Я не могу встать, я… я… – чуть погромче лепетал я, но бесполезно: голоса у меня не было.

Руки его обхватили мое горло и больно нажали. Я дергался и что есть силы кричал. Кричал… и пришел в сознание. Рядом полукругом сидели женщины и вытирали слезы. Ближе всех ко мне на табуретке (где ее достали?) сидел дядя и тоже вытирал слезы.

– Дядя, почему вы плачете?

– Мы? Да нет, мы не плачем.

Он сделал какие-то движения рукой, и женщины поспешно удалились.

– Где мы находимся, дядя?

– На ферме дяди Акбера, на горе Султан-Гейдара. Разве не помнишь?

– Я помню, как мы приехали в Лачинский район.

– Ну да. Ты заболел. Ну ничего, теперь всё позади. Еще несколько дней и, бог даст, будешь бегать.

– Видимо, я тяжело болен, раз вы все плачете.

– Да не плачем мы. Ты пока слабый, и тебе показалось. Ты лучше не думай об этом, лучше ешь всё, что тебе дают, и старайся быстрее набрать здоровья. Слава богу, все позади.

Я молчал. Не хочет признаваться, значит, так и быть. Я-то хорошо слышал, как он надрывисто плакал, часто повторяя: «Что я скажу Имрану?»

Бедный дядя до сих пор не верит, что отец мой погиб в войне с фашистами, и надеется, что когда-нибудь он вернется. Да и не только дядя.