Читать книгу Безутешная плоть - Цици Дангарембга - Страница 2

В зеркале рыба. Зеркало висит над раковиной в углу твоей комнаты в хостеле. Из крана капает вода, в комнатах она только холодная. Ты еще в постели, переворачиваешься на спину, смотришь в потолок. До тебя доходит, что ты отлежала руку, и другой ты отводишь ее назад. Наконец канонадой булавок и иголок пробивается боль. Сегодня собеседование. Тебе надо быть в форме. Ты приподнимаешь голову, опять опускаешь ее на подушку. Наконец стоишь у раковины.

Там на тебя, разинув рот, глазами в иссиня-красных глазницах смотрит рыба с обвислыми, будто под весом чудовищной чешуи, щеками. Ты не можешь на себя смотреть. Тебя раздражает капающий кран, и ты заворачиваешь его, прежде чем отвернуть опять. Извращение. Кишки вспучиваются от тупого удовлетворения.

– Привет-привет!

В дверь стучит женщина.

– Тамбудзай, ты идешь?

Это одна из тех, что живут с тобой в хостеле, Гертруда.

– Тамбудзай! – зовет она. – Завтрак?

Шаги удаляются. Ты представляешь, как она вздыхает, может, хоть чуть-чуть расстроившись, что ты не ответила.

– Изабел! – опять кричит она, переключившись на другую постоялицу.

– Да, Гертруда, – отвечает Изабел.

Грохот дает тебе понять, что, когда чистила зубы, ты не уследила и задела локтем зеркало. Или это оно тебя задело? До конца непонятно. Ты ничего не почувствовала. Точнее, ты не можешь прийти к определенному выводу, поскольку реальность тебя изобличает. Ты пытаешься соблюдать правила хостела, но они просто смеются над тобой. Миссис Мей, сестра-хозяйка, не раз напоминала тебе, что по возрасту ты уже не проходишь. И вот теперь зеркало опять, соскочив с погнутого гвоздя, упало в раковину, в результате чего появилась новая трещина. Если оно упадет еще раз, из рамы повылетают все кусочки. Ты осторожно поднимаешь зеркало, чтобы отколотые части остались на месте, обдумывая, как будешь объясняться с сестрой-хозяйкой.

– Так как же вы умудрились? – спросит миссис Мей. – Понимаете, обстановку портить нельзя.

Сестра-хозяйка думает о тебе, так она уверяет. И часто говорит о недовольстве совета попечителей. Не тобой собственно, а твоим возрастом, так она говорит. Городской совет отзовет у хостела лицензию, если обнаружится, что в нем проживают женщины такого возраста, те, кто уже давно перешагнул рубеж, предусмотренный уставом хостела «Твисс».

Ты ненавидишь этот сучий совет.

Из зеркала выпадает треугольничек, сначала тебе на ногу, потом, оставляя темно-красное пятно, сползает на пол. Бетонный пол серо-зеленый, как грязное озеро. Ты боишься, что сейчас попадают остальные части зеркала, но они удерживаются.

За дверью, в коридоре, Гертруда и Изабел уверяют друг друга, что долго и крепко спали. К ним присоединяются другие постоялицы, и начинается нескончаемая болтовня.

Пол в коридоре блестит, хоть он не из коровьего навоза, а цементный. В рекламном агентстве, откуда ты громко ушла много месяцев назад, тебе приходилось писать туристические проспекты. В этих творениях утверждалось, что в деревнях твоей страны женщины натирают пол из коровьих лепешек до тех пор, пока он не начинает блестеть, как цементный. Врали проспекты. Никакого блеска в памяти у тебя не сохранилось. У твоей матери полы вообще не блестели. Ничегошеньки не сверкало и не искрилось.

Ты осторожно отходишь от раковины, чтобы открыть дверцу шкафа. В маслянисто-белой краске, которой замазана деревянная панель, рыба раздувается до размеров гиппопотама. Ты отворачиваешься, не желая видеть нескладную тень – свое отражение.

Из глубины шкафа ты достаешь юбку, заготовленную для собеседования, купленную, когда у тебя были деньги на приобретение примерно тех моделей с модных журнальных разворотов, на какие ты засматривалась. Тебе понравилась юбка-дудочка с парным топом. Втиснуться теперь в нее – нешуточное испытание для толстокожего животного. Молния подлыми зубчиками кусает кожу. Собеседование, куда ты наряжаешься, организовала сестра-хозяйка. С белой женщиной, которая живет в Борроудейле. Ты боишься, что на юбке останется кровь. Но она быстро сворачивается, как и вокруг красной черты на верхней стороне стопы.

Гертруда и остальные девушки шумно идут по коридору на завтрак. Прежде чем выйти, ты ждешь, пока смолкнет их болтовня.

– Ну народ! Да, вы, – бормочет уборщица, однако достаточно громко, чтобы ты услышала. – Ходят тут, развозят грязь, пол еще не высох.

Она пропускает тебя, ведро бьется о стенку.

– Что плохого сделало тебе мое ведро? – еле слышно шипит она тебе в спину.

– Доброе утро, миссис Мей, – здороваешься ты.

Сестра-хозяйка сидит за стойкой в фойе, розовая, напудренная, похожая на пушистый кокон.

– Доброе утро, Тахмбудзахи, – отвечает она, отрываясь от кроссворда в «Зимбабве Клэрион», лежащем перед ней на столе.

Она улыбается, когда ты спрашиваешь:

– Как начинается утро, мадам? Надеюсь, вы хорошо спали. И спасибо вам за все.

– Ведь это сегодня? – интересуется она, и при мысли о жизни, в которой не придется сражаться из-за тебя с советом попечителей, настроение у нее улучшается. – Ну что ж, удачи! Не забудьте напомнить обо мне Мейбл Райли. Я не видела ее ровно с тех пор, как она бросила школу, потом мы разошлись, выскочили замуж и погрузились в семейные заботы. Скажите, что я передаю ей привет. Я разговаривала с ее дочерью, она абсолютно уверена, что у вас все получится с жильем.

Тебе противно воодушевление сестры-хозяйки. Она наклоняется к тебе, ошибочно приняв блеск в твоих глазах за благодарность. Ты это чувствуешь и все-таки точно не знаешь, о чем говорит блеск, приличен ли он или ты вышла за рамки.

– Я уверена, все пройдет очень хорошо, – шепчет сестра-хозяйка Мей. – Мэбс Райли была отличной старостой. Я помладше, но она была просто чудесная.

Хлопья пудры отслаиваются от ее трясущихся щек.

– Благодарю вас, миссис Мей, – бормочешь ты.

* * *

Брунфельсия в саду хостела колышется сиреневым, белым, лиловым. Пчелы продираются сквозь воздух, вонзая хоботки в эти легкие, легчайшие брызги света.

Ты останавливаешься у куста на полдороге, чтобы не раздавить смелого счастливого жучка. За ним буйствует живая изгородь из китайской розы. Много лет назад – ты не хочешь вспоминать, сколько именно, – ты со смехом, не задумываясь, выдувала толстозадых жучков из песчаных ямок. Когда жук отлетал, ты опускала в ямку муравьев и смотрела, как миниатюрные гладиаторы сражаются и гибнут в челюстях своих мучителей.

Ты сворачиваешь на Герберт-Читепо-авеню. Мальчишки ошибочно принимают тебя за мадам и с хныканьем выпрашивают подаяние.

– Тамбу! Тамбу! – раздается голос.

Он тебе знаком. Ты жалеешь, что не раздавила жука.

Гертруда ковыляет на шпильках, за ней тащится Изабел.

– Нам по пути, – заявляет Гертруда, хотя сама себя она называет Герти. – Наконец-то нам выдался шанс пожелать тебе доброго утра и выяснить, как ты спала. Мы с Изабел идем в «Сэм Леви».

– Доброе утро, – бормочешь ты, держа дистанцию.

Они обступают тебя с обеих сторон, как полицейские. Их прыгающая походка раздражает.

– О, а я и не знала, – Изабел захлебывается в потоке слов, как будто в ее случае мысль не обязана предшествовать речи.

Это тебя немного забавляет, ты улыбаешься. Девушка приободряется.

– Ты тоже идешь в «Сэм Леви». Ты ведь так же любишь распродажи, как и мы. Я не знала, что старые любят моду.

Когда девушки распрямляют плечи, чтобы подчеркнуть грудь, сиськи у них выпячиваются.

– Я не в «Сэм Леви», – говоришь ты.

Их взгляды направлены не на тебя, девушки рассматривают машины на дороге и среднего возраста мужчин за рулем.

– Я в Борроудейл, – уточняешь ты. – Там живет моя тетя.

Девушки снова переключают на тебя внимание.

– Борроудейл, – повторяет Гертруда.

Ты точно не понимаешь, относится ее удивление к тому, что у тебя есть тетя или что твои родственники могут жить в Борроудейле. Несмотря на это, ты в первый раз за утро испытываешь удовлетворение и позволяешь улыбке подняться до самых глаз.

– А что тут такого удивительного? – пожимает плечами Изабел, поправляя соскользнувшую на плечо бретельку лифчика. – У моего бабамунини, брата отца, был там дом. Но он его потерял, потому что не мог платить. Кажется, какие-то взносы или в этом роде. И он перебрался в Мозамбик, что-то с бриллиантами, по-моему. – Она вертит носом. – Сейчас сидит там в тюрьме. Только такие и селятся в Борроудейле. Пожилые!

– А кто твоя родственница, Тамбудзай? – спрашивает Гертруда.

– Я не имею в виду таких, как ты, Сиси[1] Тамбу, – перебивает ее Изабел. – Я имею в виду по-настоящему старых.

* * *

У обочины на углу Борроудейл-роуд и Седьмой улицы толпа.

– Вабереки, вабереки![2] – благим матом орет молодой человек, сидящий за помятой дверью микроавтобуса.

Автобус резко выворачивает на обочину. Все съеживаются, втягивают руки, ноги, головы. Ты подаешь назад вместе с толпой. Секунду спустя тебя выносит вперед вместе с каким-то человеком, который локтями энергично отпихивает назад всех, кого удается. Но тревога ложная.

– Родители, вас мы не берем! – кричит, ухмыляясь, молодой кондуктор. – У нас все места заняты. Вам понятно? Заняты.

Водитель тоже усмехается. С пламенеющих деревьев на дорогу зигзагами слетают вороны и с надрывным карканьем отскакивают от облака сажи, изрыгаемого брюхом автобуса.

Скоро все опять подаются вперед. Когда водитель другого микроавтобуса жмет на тормоза, слышится скрип металла и резины. Колеса бьются о бордюр тротуара. Молодые люди локтями прокладывают себе путь и запрыгивают в салон. Ты ныряешь под чьи-то руки, между телами.

– Родители, садитесь. Садитесь, садитесь, родители! – кричит второй кондуктор.

Он телом загораживает полдесятка школьников, сгрудившихся на моторе. Ты пробираешься мимо, бедрами проехавшись по его чреслам, и от этого прикосновения тебе становится стыдно. Кондуктор ухмыляется.

– Ой, Май! Мама! – визжит девочка.

Ты наступила ей на ногу двухцветной туфлей в стиле леди Дианы из настоящей европейской кожи, эту пару тебе несколько лет назад подарила кузина, учившаяся за границей.

Из глаз девочки капают слезы. Она наклоняется потереть ногу, и ее голова ударяется о зад кондуктора.

– Ну, народ, вана хвинди, – тягуче ворчит соседка Гертруда. Одна ее нога на ступеньке автобуса. Голос сочный, уверенный. – Они ведь совсем маленькие дети. Вы когда-нибудь сами были ребенком, кондуктор? Мы называем их детьми, хотя наши дети совсем другое, чем эти козлята, – так же медленно продолжает она.

– Если вы пришли присмотреть за детьми, все в порядке, только не здесь. Хотите, чтобы мы опоздали? – кричит мужчина из задней части автобуса.

– Эй, разве она кому-то что-то сказала? – взбрыкивает Изабел, залезая следом за тобой.

Обиженные пассажиры недовольно ворчат на твоих спутниц.

– Тоже мне, девицы, сами не знают, что несут.

– Молодняк, ни в чем не разбирается. Понятия не имеют, что Бог дал им разум, чтобы думать и держать рот на замке.

Радуясь, что втиснулась на место, ты сначала молчишь.

– Может быть, наши юные дамы о чем-то попросят, – опять подает голос мужчина сзади. – Например, чтобы их чему-нибудь научили. Если им все равно, кое-кто их научит и заставит запомнить.

– Хорошо бы дети втянули ноги, – говоришь ты несколько секунд спустя.

Потому что ты часть автобусной жизни.

Изабел молча находит место. Гертруда тоже перестает сражаться за детей и поднимается в салон. Заняв последнее место напротив кондуктора, она треплет по голове маленькую девочку.

– Она лучшая, – объясняет Гертруде мальчик, сидящий рядом с девочкой. – Она побежит на школьных соревнованиях. Когда она в норме, мы всегда выигрываем.

И он грустно опускает глаза.

Все неудобно. В автобусе слишком много народу, он набит битком. Мотор под детскими попами кипит. Салон заполняет запах горячего масла. У тебя из подмышек течет пот.

Скоро кондуктор уже собирает деньги и выкрикивает остановки:

– Тонгогара-авеню. Воздушные силы. Роботы.

– Сдачи, – требует женщина на Черчилль-авеню. – Я дала вам доллар.

Грудь у нее как матрас, к таким боятся подступиться даже мужчины.

– Пятьдесят центов, – упорствует пассажирка, глядя вниз на молодого кондуктора.

Она одна из тех, кто смеялся шуточкам молодежи.

Кондуктор хмурится.

– Где я возьму вам сдачу, мамаша?

– Что, ни у кого в автобусе нет пятидесяти центов? – не унимается женщина, вылезая из автобуса. – Я не могу оставить здесь мои пятьдесят центов.

Но кондуктор стучит в крышу, и автобус отъезжает. Женщина исчезает в выбросах черного газа.

– Ай-яй-яй! Она разве не слышала, что сдачи нет? – говорит мужчина сзади. От удовольствия рот у него становится похож на месяц.

* * *

Твои соседки по хостелу вылезают у магазинов Борроудейла.

Ты доезжаешь до полицейского участка Борроудейла и идешь между заправками «Бритиш петролеум» и «Тотал сервис». На обочине снимаешь туфли леди Дианы и, вытащив из сумки черные тапочки на резиновой подошве фирмы «Бата», запихиваешь туда лодочки.

Ты боишься, что обитатели фешенебельного предместья увидят тебя в парусиновых туфлях, особенно поскольку хорошую обувь ты спрятала. Поэтому, добравшись до дома номер девять по Уолш-роуд, где живет вдова Райли, и не столкнувшись ни с кем из знакомых, ты испытываешь облегчение. Ты садишься на сточную трубу у забора, чтобы засунуть ноги обратно в лодочки. Сначала видишь губы и приходишь в ужас. Когда отекшие ноги втискиваются в туфли леди Дианы, ты вскакиваешь. Губы округляются в ухмылку вокруг желтых зубов. Они принадлежат мелкому лохматому терьеру.

– Тяв! Тяв! – визжит пес, в бешенстве от твоего присутствия.

– Ты кто? – звенит в утреннем воздухе высокий голос. – Ндиве ани? – повторяет женщина. Обращаясь к тебе, она использует единственное число, фамильярное обращение.

Так как хоть сколько-нибудь стоящий человек – число множественное, в вопросе о твоем достоинстве женщина единодушна с собакой.

– Даже не думай шевелиться или подойти ближе, – предупреждает она. – Если он до тебя дотянется, то съест. Стой там!

На ее слова собачий хвост взмывает в воздух и молотит вверх-вниз у самого забора. Морда у терьера в пене, язык высунут. Время от времени он отбегает и скачет вокруг идущей от дома женщины. Полная яйцеобразная фигура выныривает из-за колючих кустов дакриодеса и ковыляет по кирпичной дорожке.

– Стой, где сказала, – говорит она.

Приближаясь к тебе, женщина развязывает тесемки хлопчатобумажного фартука и тут же завязывает их потуже. Терьер косится одним глазом на нее, другим на тебя и утихомиривается, теперь издавая лишь горловой рык.

– Что надо? – спрашивает женщина, глядя на тебя через забор. – Спроси у местных садовников, – продолжает она, не дав тебе ответить. – А как спросишь, так узнаешь, что я с тобой еще довольно ласкова. Предупреждаю тебя для твоего же блага. Вот порасспросишь садовников, узнаешь, скольких из них потрепало – и все это мелкое животное.

Она продолжает изучать тебя. Ты на нее не смотришь. У женщины такой внушительный вид, что ты опять превращаешься в деревенскую девочку перед мамбо[3] или старейшиной в деревне.

Твое молчание умягчает служанку.

– Даже меня и то цапала, нга[4], как будто сожрать хотела. – Она становится любезнее. – Так чего тебе? Мадам Мбуйя[5] Райли сказала, что кто-то пришел. Тебя прислала дочь бабушки Райли?

Ты киваешь, настроение у тебя поднимается.

– Вдова не очень-то со своей дочерью, – говорит служанка. – Мадам дочь Эди все время врет. У нас все хорошо, у мадам Мбуйи Райли и у меня. Я здесь работаю, и нам никого больше не надо.

Ты достаешь из сумочки маленькую рекламу, которую дала тебе миссис Мей.

– Я пришла на собеседование, – объясняешь ты. – У меня есть рекомендации.

– Это тут не работает. – В глазах у служанки вспыхивает искра подозрительности. – И собеседований тут никаких нет. Попробуй дальше по улице. Там нужны работники в огороде. Картошка, может, батат. А на той стороне разводят цыплят.

Теперь твоя очередь прийти в бешенство.

– Я здесь не для того, чтобы искать подобную работу. У меня назначена встреча, – медленно выговариваешь ты.

– А зачем нужно собеседование? – ухмыляется женщина. – Ведь для работы, правда? Ты со своим враньем сюда не пройдешь.

Пес рычит.

– Только попробуй войти, – продолжает служанка. – Потому что этот пес полоумный. Все собаки мадам Мбуйи были такие, с самой войны. А сама Мбуйя Райли такая же, как собака, если не еще хуже. Так что иди-ка себе!

Змеи, те самые, о которых тебе часто рассказывала бабушка, когда ты была маленькая и спрашивала ее о том, о чем не могла спросить мать, змеи, которые обвивают матку внутри, при упоминании о войне распяливают челюсти. Содержимое брюха сползает вниз, как будто змеи, открыв рты, его отпустили. Матка превращается в жижу. Ты стоишь, совсем обессилев.

В сетке плюща, который душит здание в конце дорожки, разверзается дыра. Разговаривающая с тобой женщина делает шаг вперед и крепко хватается за штакетины забора. От нее исходит тревога, сильная, как дух предков.

Приближается вдова Райли, женщина, с которой ты пришла встретиться. На спине у нее горб. Кости и кожа хрупкие, ломкие, прозрачные, как раковины. Нетвердой походкой она идет по кирпичам дорожки. Собака взвизгивает и вприпрыжку бежит навстречу хозяйке.

– Что я теперь скажу мадам? – вдруг доверительно, будто подруге, шепчет стоящая перед тобой женщина. – Смотри! Она уже решила, что ты родственница. Моя. Нам не разрешается, категорически, даже когда мы уходим. А сейчас хуже всего, потому что до выходных мне не уйти.

– Собеседование. На проживание, – шепчешь ты в ответ. – Где-нибудь жить.

Ты в таком отчаянии, что голос забивается высоко в гортань.

– Она будет кричать, – шипит служанка Мбуйи Райли. – Она будет твердить, что я привожу сюда свою родню, чтобы ее убить. Когда приходит ее дочь, они так и говорят. С самой войны. Только в этом они и единодушны.

– Тут есть коттедж. Сестра-хозяйка сказала, что она договорилась. Не дорого.

– Ты слышишь, что я говорю? Совершенно невозможно, когда она кричит. Мне приходится ее кормить, иначе она закроет рот и не возьмет еды. Прямо как ребенок! Уходи.

В конце дорожки тявкает собака. Хрупкая белая женщина оседает на землю. Ее голова в нимбе мягких белых волос лежит на кирпичах огромным одуванчиком. Она протягивает руку к тебе и к женщине в форме.

– Ну вот! – хнычет служанка. – Теперь мне придется наклоняться и нести ее, а у меня спина разламывается.

Она спешит по дорожке, бросая тебе через плечо обидные слова.

– Уходи отсюда, от девятого дома. Потому что не уйдешь – я открою ворота, и даже если тебе удастся справиться с этой, не поможет – я отвяжу большую.

Женщина наклоняется к своей хозяйке. Мелкий терьер скулит и лижет вдовью руку.