Читать книгу Хрустальный кубок, или Стеклодувы - Дафна Дюморье - Страница 6

Первый удар обрушился на нас три месяца спустя после свадьбы. Дядюшка Демере приехал в Шен-Бидо сообщить моему отцу, что Робер сдал Брюлоннери в аренду некоему мастеру-стеклодуву по имени Комон, а сам арендовал Ружемон – великолепный стекольный «дом» – и прилегающее к нему шато, принадлежавшие маркизу де ла Туш и расположенные в приходе Сен-Жан-Фруамонтель.

Отца это известие настолько ошеломило, что он отказывался ему верить.

– Но это правда, – настаивал дядя. – Я сам видел бумаги, подписанные и скрепленные печатью. Как и всех этих господ аристократов, которым принадлежат земля и расположенные на ней заводы, маркиза нисколько не волнует состояние предприятия. Ему важно одно: сдать завод в аренду и получить денежки. Ты ведь знаешь этот «дом». Он уже много лет работает в убыток.

– Этому необходимо положить предел, – сказал отец. – Робер разорится. Он потеряет все, что у него есть, и к тому же погубит свою репутацию.

На следующий же день мы отправились в путь – отец, мать, дядюшка Демере и я. Я твердо решила поехать вместе с ними, а моим родителям, слишком встревоженным тем, что случилось, даже в голову не пришло, что мое присутствие там вовсе не обязательно. Мы задержались на час-другой в Брюлоннери, чтобы отец мог поговорить с арендатором, мсье Комоном, и посмотреть подписанные документы, а потом поехали через лес в Ружемон, который был расположен в долине по ту сторону дороги, ведущей из Шатолена в Вандом.

– Он сошел с ума, – повторял отец, – просто сошел с ума.

– Это наша вина, – сказала матушка. – Он не может забыть Ла-Пьер. Воображает, что в двадцать семь лет способен сделать то, чего ты добился после многих лет тяжких трудов. Мы виноваты. Это я его избаловала.

Ружемон – поистине грандиозное место. Сама стекольная мануфактура состояла из четырех отдельных зданий, обращенных лицом к обширному двору. Здание с правой стороны предназначалось для жилья мастеров-стеклодувов, возле него была расположена огромная стекловарная печь с двумя трубами, за ней следовали склады и кладовые, мастерские гравировщиков, а напротив них – жилища для рабочих. Массивные железные ворота соединяли двор с английским парком, служащим фоном для великолепного шато. Отец надеялся застать сына врасплох, но, как это обычно случается в нашем тесном мирке стеклоделов, кто-то уже успел предупредить его о нашем визите, и не успели мы въехать во двор, как нам навстречу вышел Робер, веселый, улыбающийся и самоуверенный, как обычно.

– Добро пожаловать в Ружемон! – приветствовал он нас. – При всем желании вы не могли бы выбрать лучшего времени для визита. Только сегодня утром мы заложили новую плавку, обе печи у нас в действии. Видите, обе трубы дымят? Все рабочие до одного заняты. Можете пойти и убедиться.

Робер был одет не в рабочую блузу – обычный костюм моего отца во время смены, – на нем был синий бархатный камзол, который больше подошел бы придворному щеголю, разгуливающему по садам Версаля, чем мастеру-стеклоделу, когда он собирается войти в свою мастерскую. Мне-то показалось, что брат смотрится в нем ослепительно, однако, взглянув на отца, я смутилась: хмурое выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

– Катрин примет маму и Софи в шато, – продолжал Робер. – Мы держим там для себя несколько комнат.

Он хлопнул в ладоши и крикнул на манер восточного владыки, призывающего черного раба. И откуда ни возьмись появился слуга, который низко поклонился и распахнул чугунные ворота, ведущие в шато.

Стоило посмотреть на лицо моей матери, когда мы следом за слугой вошли в дом и, пройдя через переднюю, оказались в огромном зале, где вдоль стен стояли стулья с высокими спинками и висели зеркала, в которых мы увидели свои отражения. Там нас ожидала молодая жена Робера, урожденная мадемуазель Фиат, дочь коммерсанта, – она, должно быть, увидела нас из окна, – одетая в розовое платье из тончайшего муслина, украшенное белыми и розовыми бантами. Очаровательная и изящная, она напоминала сахарные фигурки, украшавшие ее свадебный торт.

– Какой приятный сюрприз! – пролепетала она, бросаясь к нам, чтобы обнять, но, вспомнив вдруг о присутствии слуги, остановилась и церемонно обратилась к нему, велев принести угощение, после чего немного успокоилась и предложила нам сесть, что мы и сделали и некоторое время сидели и смотрели друг на друга.

– Вы прелестно выглядите, – сказала наконец моя мать, начиная беседу. – А как вам нравится быть женой мастера-стеклодела здесь, в Ружемоне?

– Очень нравится, – отвечала Катрин, – только я нахожу, что это довольно утомительно.

– Несомненно, – отозвалась матушка. – И к тому же это очень большая ответственность. Сколько здесь занято работников и сколько из них женаты и имеют детей?

Катрин широко раскрыла глаза:

– Понятия не имею. Я ни разу не разговаривала ни с кем из них.

Я думала, это заставит матушку замолчать, однако она быстро пришла в себя.

– Чем же вы в таком случае занимаетесь? – продолжала она. – Как проводите время?

– Отдаю распоряжения слугам, – проговорила Катрин после минутного колебания, – и слежу за тем, как они натирают полы. Вы же видите, какие здесь большие комнаты.

– Да, конечно, – ответила матушка. – Неудивительно, что вы так устаете.

– Кроме того, – продолжала Катрин, – мы принимаем гостей. Иногда у нас обедают человек десять – двенадцать, и они являются без предупреждения. А значит, в доме всегда должны быть запасы еды, которую порой приходится выбрасывать. Здесь ведь не Париж. Когда мы жили на улице Пти-Каро, всегда можно было пойти на рынок и все купить, если нагрянут гости.

Бедняжка Катрин, она действительно уставала. В конце концов, ей, дочери купца, нелегко было исполнять обязанности хозяйки стекольного «дома».

– Кто у вас бывает? – осведомилась матушка. – В нашей среде не принято, чтобы мастера, да еще с женами, ходили друг к другу в гости.

Катрин захлопала ресницами:

– Но мы не принимаем никого из здешних. У нас бывают друзья и знакомые Робера из Парижа. Они либо приезжают к нам в гости, либо останавливаются проездом по дороге из столицы в Блуа. В Брюлоннери было то же самое. Ведь одна из главных причин, почему Робер решил сменить Брюлоннери на Ружемон, это то, что здесь так много места и удобно принимать гостей.

– Понятно, – протянула моя матушка.

Мне стало жалко Катрин. Я не сомневалась в том, что она любит Робера, но в то же время я прекрасно понимала, что она чувствовала бы себя гораздо лучше в родительском доме на улице Пти-Каро. Через некоторое время она спросила, не хотим ли мы посмотреть отведенные нам покои, и мы пошли через анфиладу огромных комнат, каждая из которых значительно превосходила те, что были в Ла-Пьере. Катрин, шедшая впереди, указала нам на два огромных канделябра в столовой; в каждом из них, по ее словам, было по тридцать свечей, и их приходилось менять всякий раз, когда они там обедали.

– Столовая выглядит великолепно, когда все они зажжены, – с гордостью говорила Катрин. – Робер сидит на одном конце стола, я – на другом, а гости по краям, по обе стороны от нас, на английский манер, и он знаком показывает мне, когда нужно встать из-за стола и удалиться в гостиную.

Она закрыла ставни, чтобы не выгорала длинная – во всю длину комнаты – ковровая дорожка, лежащая у стены.

– Она словно ребенок, играющий в игрушки, – прошептала матушка. – Только хотела бы я знать, чем все это кончится.

Кончилось это ровно одиннадцать месяцев спустя. Расходы по дому и мастерской в Ружемоне значительно превысили все расчеты моего брата, и дело еще более осложнилось тем, что он допустил какую-то ошибку при поставке товара в торговые дома Парижа. Большая часть приданого Кэти была истрачена меньше чем за год, так же как и часть, выделенная Роберу. Им, слава богу, повезло хотя бы в том, что Ружемон был арендован всего на год.

Мой отец, несмотря на горькое разочарование, которое причинило ему безрассудство Робера и бессмысленная потеря такого большого количества денег, умолял сына вернуться в Шен-Бидо и работать рядом с ним в качестве управляющего. Отец считал, что под его присмотром Робер уже не сможет наделать глупостей.

Робер отказался.

– Не считайте меня неблагодарным из-за того, что я отвергаю ваше предложение, – оправдывался он перед родителями, когда приехал домой обсудить положение вещей вместе с печальной и задумчивой Катрин, которая имела весьма неприятное объяснение со своим разгневанным семейством на улице Пти-Каро, – но у меня есть уже определенные намерения, связанные с Парижем, – пока я не могу сказать ничего больше, – которые сулят неплохие перспективы. Некий мсье Каннет, один из банкиров Версальского двора, подумывает о том, чтобы основать по моей рекомендации стекольный завод в квартале Сент-Антуан, на улице Буле, и, разумеется, если все пойдет как надо, я буду назначен управляющим.

Отец с матерью переглянулись, а потом перевели взгляд на оживленное, улыбающееся лицо моего брата, на котором не угадывалось и следа озабоченности или какого-либо другого признака минувших несчастий.

– Ты только что потерял целое состояние, – заметил мой отец. – Как ты можешь быть уверен, что снова не случится того же самого?

– Это будет предприятие мсье Каннета, а не мое, – отвечал Робер. – Я просто стану там работать за жалованье.

– А если предприятие потерпит неудачу?

– Пострадает мсье Каннет, а не я.

Мне было в ту нору не более пятнадцати лет, однако даже в этом юном возрасте я понимала, что в душе моего брата есть какой-то изъян, ей чего-то недостает – назовите это нравственным началом или как-нибудь иначе, – но эта его особенность проявлялась в самой манере говорить, в его беспечности, когда дело касалось других людей, их чувств или собственности; в его неспособности понимать какую-либо точку зрения, кроме своей.

Матушка сделала последнюю попытку отговорить его от новой затеи.

– Откажись от этой мысли, – просила она его. – Приезжай домой или, если хочешь, возвращайся в Брюлоннери и работай там мастером у нового арендатора. В провинции каждый прочно сидит на своем месте, а те новые начинания, которые то и дело затеваются в Париже, сплошь и рядом оканчиваются ничем.

Робер нетерпеливо повернулся к ней:

– То-то и оно! Вы, в провинции, закоснели, и жизнь здесь попросту провинциальна. А вот в Париже…

– В Париже, – закончила за него мать, – человек может разориться за месяц, независимо от того, есть у него друзья или нет.

– У меня, благодарение богу, друзья есть, – напыжился Робер, – и весьма влиятельные к тому же. Мсье Каннет, о котором я уже говорил. Есть и другие, которые гораздо ближе к придворным кругам. Стоит им сказать словечко в нужном месте и в нужное время, и карьера моя обеспечена на всю жизнь.

– Или загублена, – вздохнула мать.

– Как вам угодно. Но я предпочитаю играть по-крупному или не играть вовсе.

– Пусть его делает как хочет! – махнул рукой отец. – Спорить с ним бесполезно.

Так на улице Буле появилась стекольная мануфактура с Робером во главе, и в течение полугода господин Каннет, придворный банкир, понес такие потери, что ему пришлось продать свое предприятие. Он это и проделал через голову Робера, которому пришлось обратиться к мсье Фиату, отцу Катрин, за довольно значительной суммой, чтобы преодолеть «временные» затруднения.

За этим последовало продолжительное молчание. Робер не писал нам в Шен-Бидо, а мы не ездили в Париж, поскольку находились в состоянии сильного беспокойства, вызванного нездоровьем отца. Он упал с лошади, возвращаясь из Шатодена, и пролежал в постели более полутора месяцев, в течение которых матушка, Эдме и я поочередно за ним ухаживали. В конце концов мы получили известие – не изустно и не через письмо, но через ежемесячный торговый журнал, который выписывал отец и который мы отнесли к нему в спальню, когда ему стало получше.

Номер был датирован ноябрем 1779 года, и заметка выглядела следующим образом:

Г-н Кевремон-Деламот, парижский банкир, просит разрешения министра внутренних дел на изготовление стекольного товара по английскому методу в стеклодельной мастерской Вильнёв-Сен-Жоржа, что близ Парижа, которую до этого держал мануфактурщик-стеклодел из Богемии Жозеф Кёниг. Г-н Кевремон-Деламот уже истратил на это свое заведение 24 тысячи ливров, пока оно работало под руководством г-на Кёнига, чьи таланты и знания оказались, однако, не столь значительными, как предполагал первоначально г-н Кевремон-Деламот. Он сохраняет за собой обычные привилегии и патент и намеревается ввести в должность управляющего г-на Бюссона л’Эне, который имеет широкие связи в округе. Г-н Бюссон был воспитан и получил звание мастера в стеклодельном «доме» Ла-Пьера под руководством г-на Матюрена Бюссона, который в свое время писал статьи в Академию по поводу своих изобретений, касающихся флинтгласа[8]. Таким образом, г-н Кевремон-Деламот имеет все основания рассчитывать на то, что благодаря стараниям нового управляющего мастерские в Вильнёв-Сен-Жорже будут выпускать изделия самого высокого качества.

Мы с Эдме тоже прочитали эту заметку, только значительно позже. Впервые мы узнали о ее существовании, когда наверху раздался яростный звон колокольчика и мы бросились в комнату к отцу. Он лежал почти поперек кровати, его ночная рубашка была запачкана кровью на груди, на простынях тоже была кровь.

«Позовите мать!» – задыхаясь, проговорил он, и Эдме помчалась вниз, в то время как я старалась удержать его голову на подушке. Уже во второй раз у него сделалось кровотечение. Впервые оно случилось после того, как он упал с лошади. Матушка прибежала в ту же секунду. Послали за доктором, который объявил, что отец находится в безопасности, однако предупредил матушку, что любое неприятное известие, любое волнение могут оказаться роковыми.

Через некоторое время, когда отцу стало полегче, он указал нам на журнал, который во время всей этой суматохи упал на пол, и мы тут же догадались о причине внезапного приступа.

«Как только он поправится и я смогу его оставить, – сказала мне мать, – я сама поеду в Париж и выясню, что можно сделать, чтобы предотвратить дальнейшие беды. Если Робер дал согласие работать в Вильнёве только управляющим, тогда, возможно, ничего страшного не случится. Но если он связал себя еще и финансовыми обязательствами, это может привести к трагедии похуже той, что случилась с ним в Ружемоне».

Нам оставалось только ждать, что будет дальше. Здоровье отца как будто бы несколько улучшилось, и, оставив его на моем попечении, матушка отправилась в Париж. Когда неделю спустя она вернулась домой, едва взглянув на ее лицо, мы сразу поняли, что случилось самое худшее. Робер не только стал управляющим стекольного завода в Вильнёв-Сен-Жорже, но, кроме того, дал согласие купить это предприятие у господина Кевремона-Деламота за восемнадцать тысяч ливров с обязательством выплатить означенную сумму в течение полугода со дня подписания договора.

– Он должен расплатиться в мае следующего года, – говорила матушка, и я в первый раз в жизни увидела слезы у нее на глазах. – Он никак не сумеет этого сделать. В эту стекловарню вложены уже тысячи ливров, и потребуются еще тысячи, прежде чем она станет приносить доход. Там нужно обновить печь, нужны новые склады, а помещения для рабочих просто настоящие свинарники. Деньги до сих пор в основном тратились на постройку временных жилищ для работников, которых прежний владелец, Кёниг, приглашал из Англии. Он, оказывается, делами совсем не занимался, поскольку беспробудно пил.

– Но почему Робер взялся за это дело? – спросила я. – Он дал какие-нибудь объяснения?

– Обычные, – ответила мать. – У него, как он говорит, есть «влиятельные» друзья, которые оказывают ему поддержку. Этим предприятием заинтересовался некий маркиз де Виши, который, как считает Робер, купит его, предоставив твоему брату управление.

– Но зачем же в таком случае Роберу понадобилось самому покупать стекловарню? – вмешалась в разговор Эдме.

– Да потому, что твой брат игрок, – с сердцем ответила матушка. – То, что он проделал, в торговых кругах называется спекуляцией. В этом все дело.

Потом матушка смягчилась. Она протянула к нам руки, и мы пытались ее успокоить.

– Это я виновата, – покаялась она. – Все эти безумства, это стремление к высшему обществу – от меня. Нас с ним одолевает гордыня.

Теперь уже Эдме готова была расплакаться.

– Но в вас нет никакой гордыни, – возражала она. – Как вы можете себя обвинять? То, что делает Робер, не имеет к вам никакого отношения.

– О нет, имеет, – не соглашалась мать. – Это я научила его стремиться к высоким целям, и он это знает. Сейчас уже поздно надеяться, что он может измениться. – Она замолчала, посмотрев на нас обеих по очереди. – Знаете, что больше всего меня тревожит? Больше его будущего? Он даже не удосужился сообщить, что Катрин ожидает ребенка. У них родилась дочь, это случилось первого сентября. Моя первая внучка.

Робер – отец… Я не могла его себе представить в этой роли, так же как не могла себе представить Катрин с младенцем на руках. Ей больше подошла бы кукла.

– Как они ее назвали? – спросила Эдме.

Матушка слегка изменилась в лице.

– Элизабет-Генриетта, – ответила она. – В честь мадам Фиат, разумеется.

И она отправилась наверх к отцу, чтобы сообщить ему эту новость.

Еще несколько месяцев мы питались только слухами, ничего не зная наверняка. Маркиз де Виши потерял интерес к стеклозаводу в Вильнёв-Сен-Жорже… Робер обратился к другому банкиру… Поговаривали о том, что господин Кевремон-Деламот собирается снова вести дела с прежним своим партнером, Жозефом Кёнигом, – они присмотрели какой-то маленький заводик в Севре…

Отец был еще слишком слаб для дальних поездок, и поэтому в начале февраля он послал в Вильнёв-Сен-Жорж Пьера разузнать, что там делается.

Пьер, которому исполнилось двадцать семь лет, больше не был тем же беззаботным юношей, что и в семнадцать, тем не менее он очень надеялся, что Робер преуспеет в своем новом предприятии. «Если брат добьется успеха, – заявил Пьер отцу, – он может располагать моими сбережениями, мне они не нужны». Это доказывало, что сердцем он не изменился, несмотря на зрелый возраст. Увы, для спасения Робера от банкротства требовалось гораздо больше сбережений его брата.

Пьер возвратился из Вильнёв-Сен-Жоржа в конце месяца, привезя с собой локон детских волос для моей матери, часы великолепной работы для отца – их хрустальная оправа была изготовлена на тамошнем заводе самим Робером – и копию подписанного в присутствии судей Королевского суда Шатле в Париже документа, свидетельствующего о неплатежеспособности Робера.

Через две недели после того отец, махнув рукой на свое недомогание и оставив на попечение Пьера Шен-Бидо и мою младшую сестру Эдме, поехал в Париж с матушкой и мною. Теперь, когда я смотрела из окон дилижанса, меня одолевали совсем иные чувства, чем в первую поездку, почти четыре года назад. В то время отец был здоров и бодр, а я исполнена радостного волнения в предвкушении чудес, ожидающих меня в столице, и утомительное путешествие стало сплошным удовольствием; ныне отец хворал, матушку снедала тревога, к тому же стоял жестокий холод, и нам не приходилось ожидать ничего, кроме публичного позора, грозившего моему брату.

Вильнёв-Сен-Жорж находился на окраине Парижа, в юго-восточной его части, и мы сразу же отправились туда, только переночевав в гостинице «Красная лошадь» на улице Сен-Дени.

На сей раз, в отличие от нашего прошлого неожиданного визита в Ружемон, Робер не вышел во двор нас встречать; впрочем, и двор был не тот: ни грандиозных заводских построек, ни великолепного шато – просто беспорядочное скопление ветхих сараев да две стекловарные печи, которые разделяла широкая канава, заполненная битым камнем и стеклом. И никаких признаков жизни. Печи не дымили. Все было заброшено.

Постучав в стекло нашего наемного экипажа, отец подозвал проходившего мимо работника.

– Что, завод уже больше не работает? – спросил он.

Рабочий пожал плечами:

– Сами видите. Меня рассчитали неделю назад. Как и всех остальных. Сказали, что нам еще повезло: мы все-таки что-то получили. Нас сто пятьдесят человек, и все остались без работы, а семью-то кормить надо. И ведь ни словом не предупредили! Между тем товар всё везут и везут – в Руан и в другие города на север. Ведь кто-то получает за это деньги, верно? Куда же они деваются?

Отца все это очень расстроило, но он ничего не мог сделать.

– А другую работу вы найти не можете? – осведомился он.

Мастеровой снова пожал плечами:

– Как? Теперь, когда печи погасили, нам работы не найти. Придется, видать, побираться. – Он все посматривал на матушку и наконец сказал: – Вы уже приезжали сюда раньше, верно? Вы мамаша управляющего?

– Да, – признала она.

– Так вы его здесь не найдете, точно вам говорю. Мы побили у него все стекла в доме, и он сбежал вместе с женой и ребятенком.

Отец уже шарил в карманах в поисках подходящей монеты, которую можно было бы дать рабочему. Тот взял деньги, не проявив особой благодарности, что было неудивительно, принимая во внимание все обстоятельства.

– Поезжай назад, на улицу Сен-Дени! – велел отец кучеру.

Мы повернули прочь от брошенного завода. Робер оставил там не только свидетельство своей неудачи, но еще и полторы сотни голодных, озлобленных рабочих.

– Что будем делать дальше? – спросила матушка.

– То, с чего, по-видимому, следовало начать: наведем справки у отца Катрин, на улице Пти-Каро. Даже если Робера там нет, она с ребенком наверняка нашла приют у родителей.

Отец ошибся. Фиаты ничего не знали о случившемся, они не видели ни Робера, ни Катрин по крайней мере два месяца.

Причиной этого отчуждения послужила, с одной стороны, холодность Фиатов, вызванная, несомненно, тем, что им пришлось одолжить зятю денег, а с другой стороны, гордость их дочери и ее преданность мужу.

Вернувшись в «Красную лошадь», мы обнаружили, что нас ожидает письмо от Робера, адресованное матушке.

Мне сообщили, что вы в Париже, – писал он. – Не стоит говорить это отцу и тревожить его, но в настоящее время я нахожусь под домашним арестом в отеле «Сент-Эспри», на улице Монторгейль, и останусь там до того момента, когда мое дело будет слушаться в суде. Я занимаюсь тем, что подвожу баланс: подсчитываю долги и то, чем я располагаю, и мне хотелось бы с вами посоветоваться. Я уверен, что мои активы превысят сумму долгов, в особенности если принять во внимание, что Брюлоннери по-прежнему принадлежит мне и что родители Катрин еще не выплатили мне оставшуюся часть ее приданого. Маркиз де Виши предал меня, как вы, несомненно, слышали, однако будущее не внушает мне особого беспокойства. Английский хрусталь сейчас в большой моде, в особенности при дворе, и я узнал от весьма сведущих людей, что некие господа Ламбер и Буайе собираются открыть завод для производства английского хрусталя в парке Сен-Клу, пользуясь покровительством и финансовой поддержкой самой королевы. Если мне удастся выпутаться из нынешнего затруднительного положения без особых осложнений, у меня есть все основания надеяться, что я получу там место главного гравировщика, поскольку я единственный человек во всей Франции, который что-то понимает в этом деле.

Ваш любящий сын Робер

Ни слова о Катрин и ребенке, ни слова сожаления о том, что с ним произошло.

Матушка, ничего не говоря, передала письмо отцу – бесполезно было скрывать от него правду, – и они вместе отправились к моему брату. Родители нашли его в добром здравии и отличном настроении – несостоятельность, по-видимому, не причиняла ему ни малейшего беспокойства.

«Он имел наглость заявить нам, – сказал мне впоследствии отец, который за этот час, проведенный с сыном, постарел, казалось, на десять лет, – что подобные несчастья весьма полезны, ибо они обогащают человека опытом. Он дал доверенность на ведение дела одному из своих партнеров в Вильнёве, поскольку сам лишен права подписывать бумаги».

Отец показал мне постановление, вынесенное судом на предварительном слушании дела в тот самый день, когда мы приехали в Париж.

В год 1780-й, марта 15-го дня, в совещательной комнате суда в Париже перед судьями, назначенными королем, предстал сьер[9] Трепенье, проживающий в Париже и на стекольном заводе в Вильнёв-Сен-Жорже, имеющий доверенность сьера Робера Бюссона, владельца завода в Вильнёв-Сен-Жорже, которому было приказано явиться перед судом и который просил нас назначить кого мы сочтем нужным для рассмотрения счетов вышепоименованного Бюссона, объявленного несостоятельным на основании постановления, поступившего в канцелярию суда в соответствии с указом от 1673 года и королевского эдикта от ноября 13-го дня 1739 года. Для этой цели мы вызвали вышеозначенного сьера Трепенье, предоставив ему полномочия оповестить всех кредиторов вышеназванного Бюссона, дабы они явились лично по специальному вызову в данный суд, предстали перед нами, судьями Совета, и представили свои документы, подтверждающие их права кредиторов, дабы мы могли удостовериться и утвердить их, буде возникнет надобность.

Сей документ является официальным подлинным постановлением состоявшегося заседания суда. Подписано: Гио.

Я возвратила судебное постановление отцу, который собирался снова ехать из дома, чтобы посоветоваться с лучшими юристами Парижа, однако матушка его отговорила. «Ты только убьешь себя и никому этим не поможешь, – убеждала она, – и в первую очередь – Роберу. Прежде всего следует выяснить, что именно он считает своим активом. Все нужные документы у меня при себе».

Она расположилась в комнате гостиницы совершенно так же, как если бы находилась у себя дома в Шен-Бидо и записывала дневные расходы. Надо было хоть что-нибудь спасти из развалин, в которые превратилось предприятие ее сына, и никто лучше матушки не смог бы этого сделать.

– А где же, в конце концов, бедняжка Катрин и ее малютка? – спросила я.

– Наверное, в Вильнёв-Сен-Жорже, прячется у кого-нибудь из знакомых, – ответила матушка.

– Значит, нужно привезти ее в Париж, и чем скорее, тем лучше, – сказала я, гораздо больше сочувствуя несчастной жене брата, чем ему самому.

На следующий день мы отправились в Вильнёв и нашли Катрин и крошку Элизабет-Генриетту в доме возчика-комиссионера, некоего Бодена, и его жены. Он не бил стекол в доме управляющего, а, наоборот, преисполнился жалости и сочувствия к его семье. Сама Катрин была слишком расстроена, чтобы двинуться с места, к тому же вернуться в родительский дом ей мешала гордость.

Выглядела она ужасно: хорошенькое личико подурнело от слез, непричесанные волосы спутались – словом, это была совсем не та Катрин, которая водила нас по роскошному шато в Ружемоне. Вдобавок ко всем бедам ее малютка заболела. Катрин опасалась перевозить больного ребенка с места на место. Матушка же боялась оставить отца одного в гостинице, поэтому было решено, с согласия добрых супругов Боден, что я останусь у них в доме в Вильнёв-Сен-Жорже, чтобы помочь жене брата.

За этим последовало несколько ужасных недель. Катрин, обезумевшая от горя после позорного разорения Робера, была совершенно не способна ухаживать за дочерью, которая заболела только потому – я в этом уверена, – что ее неправильно кормили и вообще плохо за ней ходили. Мне было всего шестнадцать лет, и я понимала в этих делах немногим больше невестки. Мы могли рассчитывать только на помощь и советы мадам Боден, но, хотя она делала для ребенка все возможное, восемнадцатого апреля бедная крошка умерла. Мне кажется, меня эта смерть огорчила больше, чем Катрин. Этого вполне могло не случиться. Малютка лежала в своем гробике, словно восковая куколка; на ее долю досталось всего семь месяцев жизни, а ведь она была бы жива и поныне – готова поклясться, – если бы Робер не переехал в Вильнёв-Сен-Жорж.

Матушка приехала к нам на следующий день после смерти ребенка, и мы отвезли бедняжку Катрин к ее родителям на улицу Пти-Каро, ибо, несмотря на то что Робер жил теперь в «Красной лошади» с родителями, его положение было по-прежнему смутным и не могло проясниться раньше конца мая.

Список кредиторов брата оказался огромным – даже больше, чем опасался мой отец. Помимо восемнадцати тысяч ливров, которые он был должен господину Кевремон-Деламоту за стеклозавод в Вильнёв-Сен-Жорже, его долги различным торговцам и агентам в Париже составляли почти пятьдесят тысяч ливров. Общий итог равнялся семидесяти тысячам ливров, и выплатить эту чудовищную сумму можно было только одним способом – продав единственную оставшуюся у Робера собственность, завод в Брюлоннери, который он получил по свадебному контракту с обязательством сохранить и который был оценен отцом в восемьдесят тысяч ливров.

Необходимость продать Брюлоннери явилась тяжким ударом для отца. Здесь он впервые начал осваивать свое ремесло в качестве подмастерья мсье Броссара, сюда привел молодую жену. И теперь предприятие, которое он вместе с дядюшкой Демере превратил в один из лучших стекольных «домов» Франции, приходилось продать, чтобы заплатить долги моего брата.

Что касается мелких кредиторов: виноторговцев, портных и мебельщиков, владельца конюшни, у которого Робер нанимал карету, чтобы съездить в Руан за каким-то необыкновенным сырьем, так и не использованным, – с ними всеми расплатилась моя мать из своих денег. У нее имелись собственные доходы, которые она получала от небольшой фермы в окрестностях родной деревни Сен-Кристоф.

Мне кажется, даже в тот день в конце мая, когда Робер предстал перед судом и его отпустили с миром, после того как все долги были уплачены, мой брат не понял всей тяжести своего чудовищного поступка.

– Все дело в том, чтобы свести знакомство с нужными людьми, – говорил он мне, когда мы собирали вещи, чтобы ехать домой, в Шен-Бидо. – До сих пор мне не везло, но теперь все пойдет иначе. Вот увидишь. Управляющим я больше не буду: это скучно и слишком большая ответственность. Но в качестве главного гравировщика на большом жалованье – им придется хорошо мне платить, иначе я не пойду на это место, – кто знает, каких высот я в конце концов могу достигнуть? Может, буду работать в самом Трианоне! Мне жаль, что отец так расстраивается. Впрочем, я всегда говорил, что у него провинциальные взгляды.

Он улыбался мне, веселый и самоуверенный, как всегда. Ему стукнуло тридцать, он был великолепный, просто блестящий мастер-гравировщик, но отличался себялюбивой беспечностью десятилетнего ребенка.

– Ты должен понимать, – сказала я ему со всей наставительностью, на какую была способна в свои шестнадцать лет (я никак не могла забыть его несчастного умершего ребенка), – что едва не разбил сердце Катрин, не говоря уже о нашем отце.

– Чепуха! – отмахнулся он. – Катрин уже с удовольствием думает о том, как будет жить в Сен-Клу, а когда у нее снова родится ребенок, она и совсем утешится. На этот раз у нас будет сын. Что же до отца, то как только он вернется в Шен-Бидо из Парижа, который всегда ненавидел, тут же оправится и станет самим собой.

Мой брат ошибся. На следующий же день, когда мы собирались садиться в дилижанс, чтобы ехать домой, у отца снова открылось кровотечение. Матушка сразу же уложила его в постель и послала за доктором. Сделать ничего было нельзя. Слишком слабый для того, чтобы ехать домой, понимая, что умирает, отец пролежал в «Красной лошади» еще неделю. Мать почти не отходила от его постели, а когда забывалась сном на час-другой в соседней комнате, ее место занимала я. Выцветший красный полог над кроватью, трещины в оштукатуренных стенах, тазик и кувшин с обитыми краями – эти печальные подробности прочно запечатлелись в моей памяти, пока я наблюдала, как жизнь моего отца неуклонно движется к своему пределу.

В Париже стояла удушающая жара, усугублявшая его страдания, но стоило хотя бы приоткрыть окно, выходящее на узкую шумную улицу Сен-Дени, как в комнату врывались шум и зловоние, от которого становилось еще труднее дышать.

Как отец тосковал о доме! Не только о милых сердцу вещах, окружавших его в Шен-Бидо, но и о самой земле, о лесах и полях, среди которых он родился и вырос. Робер называл его отношение к жизни провинциальным, но отец, так же как и наша матушка, корнями своими был связан с землей; и на этой земле, в благодатной Тюрени, самом сердце Франции, строил он свои стекольные «дома», создавая своими руками и своим дыханием красоту, неподвластную времени. Теперь жизнь уходила из него, словно воздух из стеклодувной трубки, которую отложил в сторону мастер, и в последнюю ночь, что мы провели вместе, пока матушка спала в соседней комнате, он посмотрел на меня и сказал: «Позаботься о братьях. Держитесь все вместе, одной семьей».

Он умер 8 июня 1780 года и был похоронен поблизости, на кладбище церкви Сен-Лё на улице Сен-Дени.

В то время мы были слишком измучены, ничего не видели от слез, но позднее с гордостью осознали, что во всем Париже не нашлось ни одного мастера или работника, причастного к нашему стекольному ремеслу, ни одного торговца из тех, что вели с отцом дела, который не пришел бы на кладбище Сен-Лё отдать дань уважения его памяти.