Читать книгу Все против попаданки - Даниэль Брэйн - Страница 3

– Прочитайте, что здесь написано, – надтреснутым голосом велела я. – Можно не вслух.

Я сама перечитала не один раз. Сюр какой-то. Одна часть меня хотела завыть, другая крепилась – видимо, та самая часть, которую звали сестрой Шанталь и которая была в приюте за старшую.

Приют благочестия и чадолюбивый кров. Детский приют, если перевести на язык нормального человека. Мне самое место и там, и там.

– А теперь идем со мной, обе, – приказала я. – Помня о главном: благочестие и спасение.

Благочестие и спасение. Последний приют Магдалины закрыли в девяностых годах двадцатого века, и, как считали некоторые исследователи, причиной закрытия было не изменение отношения к женщинам, а повсеместное распространение стиральных машин. Стирка – не просто доходный бизнес на слезах, но еще и символ: очищение.

Приюты Магдалины. Место, где страдали несчастные, кому в жизни не повезло. Слишком бедные, слишком развратные. Слишком красивые или слишком богатые. Вроде бы не монастырь. Институт исправления, сказали бы мои цивилизованные коллеги, слегка при этом поморщившись. Страшное, немыслимое карательное заведение – как и почему в нем оказалась я?

В здании церкви было тепло и пахло свежими цветами. Горели свечи; краски и убранство поражали воображение. Католические и протестантские храмы, которые я видела, были иными, более скромными, настраивающими визитера на аскетизм. Этот храм напоминал православный – но скорее греческий, чем русский, здесь не было золота, не было и икон. Я остановилась против изображения молодой женщины в синих одеждах. Не фреска, как в галерее, не статуя, а словно кукла из папье-маше. Удивительно тонкая работа, подлинное произведение искусства. Какая-то святая или божество этого мира…

Этого мира? Глупое, как все сказочное, слово «попаданка» пискнуло в рассудке. Этого же не может быть, привычнее думать, что я в коме. Но привычнее – значит ли правильнее? Отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Если не с кем торговаться, есть ли резон гневаться и отрицать?

Девушки ждали, пока я соизволю определиться, куда мне идти, что делать дальше. Я неожиданно для самой себя опустилась на одно колено и поцеловала край ниспадающей одежды куклы, а потом низко склонила голову, прикрыв лицо руками. Что это должно было значить и откуда у меня этот жест, я предпочла не задумываться. Откуда и абсолютно чужие слова в моей речи: от тела сестры Шанталь.

– Идем.

Пожалуй, сестра Шанталь суровее, чем была я в ее возрасте – бесспорно. Она моложе – это заметно по тому, как она двигается, изящнее, легче, вряд ли трудится с утра до ночи, и скорее всего образована и неплохо. Руководить таким местом – как минимум нужно знать счет и грамоту, и не на уровне «прочитать название». Что сподвигло молодую и, возможно, красивую женщину уйти в монастырь, и монахиня она или послушница? Что это изменит лично для меня?

Мы покинули церковь и шли по коридору. Уже другому – каменному, без малейших признаков дерева, и галерея с фресками осталась в стороне. Что-то хозяйственное, решила я: мне попадались тюки, ящики, какие-то доски, грязные ткани, сваленные в кучу. Мимо нас прошмыгнула кошка, запрыгнула на тюк и начала брезгливо вылизываться. Откуда-то тянуло теплым молоком, мне показалось, что я различаю детские голоса, но в целом все было тихо. Какое место – где-то умиротворение, где-то кошмар, и все это уживается под одной крышей.

Пытаясь понять непонятное и объять необъятное, я провела – позволила чужому подсознанию провести – девушек в небольшую комнатку, где удушливо пахло чем-то, похожим на ладан, но менее сладким – я бы сказала, что так могла пахнуть дорогая туалетная вода унисекс. Ничего лишнего, кроме тлеющей жаровни – подобия мангала с углями и решеткой, на которой были набросаны почти сгоревшие уже травы, видимо, они и издавали такой запах, крепкого деревянного стола с ящиком, такого же массивного стула, покрытого синей тканью. На столе стояла небольшая статуя все той же женщины, которой я помолилась – на этот раз был гипс или нечто похожее, и лежали с краю плотные листы бумаги. На изящной деревянной резной стойке примостилась серебряная чернильница и рядом – гусиные перья.

Я села, девушки остались стоять. Не самое успешное начало разговора, но посадить их было некуда, а если бы я начала метаться в поисках подходящего места, вряд ли сделала бы лучше себе. И так я с трудом скрываю растерянность.

– Расскажите, как вы попали сюда.

Мне нужно сравнить то, что я знаю, и то, что творится здесь. История повторяется, но работает ли это правило в разных… мирах? Разные миры – мне такое не пришло бы в голову даже в бреду. Не мое это было – выдумки, фантазии, сказки кончились примерно в то время, когда я пошла в первый класс.

– Консуэло. Сначала ты.

И все же – как мне это поможет? Возможно, никак, но опасно спешить с выводами.

– Как будто вы не знаете, сестра, – с вызовом ответила Консуэло. – Дядя выгнал меня с сестрами и братом на улицу, когда разорился и нечем стало кормить сирот. «Найдешь как прокормить», – так он сказал, а что дом отцовский и деньги материны…

– Стой! – я воздела руки вверх и тут же прикусила губу. В момент сестра Шанталь оказалась побеждена юристом. – Расскажи подробнее.

Консуэло посмотрела на меня задумчиво, натянула на лоб чепец, который и до драки съехал на затылок, и после этого демонстративно оглянулась на Лоринетту. Та была без головного убора – это что-то должно было означать?

– Матушка моя – дочь богатого купца, брат ее, Альфонсо, сын моей бабки от второго брака, а может, и не брака даже, – не слишком охотно пояснила Консуэло. – А отец мой – господин Гривье, был стряпчим. Я грамотная!

Сказала она это так, что я не стала скрывать удивления. Стало быть, грамота – удел не каждого здесь. Что же…

– И твой дядя взял над тобой и твоими сестрами и братом опеку после смерти родителей? – прозвучало для монашки, наверное, слишком заумно, но Консуэло все поняла.

– Да, сестра, – кивнула она. – Но когда дядя разорился, только дом и остался. И тот в залоге. И он выгнал нас, у него своих детей шестеро.

– И сколько ты… побиралась на улице? – Побиралась ли или Лоринетта права? Но Лоринетта молчала, потупив взор. Не хотела перебивать меня или ждала подходящий момент, чтобы вмешаться.

– Три года без малого, сестра, – отозвалась Консуэло с нескрываемой гордостью и вздернула голову, ни дать ни взять королева. В первую секунду я опешила, но сразу же поняла, что гордится она не тем, что была бродяжкой, а тем, что сумела на улице выжить. Возможно, выжили и ее сестры и брат. Спрашивать об этом было пока преждевременно. – Пока стража не поймала меня и не притащила сюда. Ох, как я обрадовалась. Можно честно работать и иметь над головой крышу, а на столе – горячую похлебку. И ведь есть еще и детский приют для Терезы, Микаэлы и Пачито.

– А ты? – спросила я у Лоринетты. История Консуэло была незатейлива и ужасающе несправедлива. Где-то рядом должно стоять побиение камнями и закапывание по плечи в землю, но о чем было говорить? – Хочешь сбежать, так почему не уйдешь?

– А кто меня отпустит, сестра?

Консуэло хихикнула, я нахмурилась и погрозила ей пальцем. Странно, но жест, который мог устрашить разве что трехлетнего малыша, сработал. Авторитет монахини? Авторитет церкви?

– Ты же не пленница, Лоринетта. Хочешь уйти – иди.

– Да лучше падшей, сестра, чем отсюда в мир! – выкрикнула Лоринетта. – А то не знают, кто отсюда выходит? Такие вон, как она! – Она ощерилась, полуобернулась к Консуэло, но нападать не стала. Может, боялась осквернить святое место, мы все-таки были не в прачечной, а может, не хотела снова получить трепку. Но я была права, что она не угомонилась, а лишь на время затаила злость.

У этих девушек была странная, непонятная мне вражда, и вражда серьезная.

– Те, кто искупает грех благочестивым трудом? – я «выпустила» на волю сестру Шанталь. Вопрос экономического порядка. То, что насельницы работают как проклятые, понятно, то, что в стирке вроде бы нет греха, ясно тоже. Не все так просто? – Зайдя под крышу Пристанища Милосердной, вы оставляете суету и прах.

Красиво сказано, жаль, не мной, подумала я. Что дальше?

– Как ты здесь оказалась, Лоринетта?

– Отец отправил.

– Был повод?

Я смотрела выжидающе, Лоринетта мялась, Консуэло не скрывала злорадной улыбки. Одно я узнала – если мне Консуэло не лжет: здесь, как и в моем мире, угодить в подобие ада на земле можно было уже за то, что ты наследница или можешь сожрать лишний кусок. Консуэло могла и врать, как врали – чаще недоговаривали и скрывали – клиенты юриста Елены Липницкой. И я позволила себе принимать все лишь как некую информацию, с которой предстояло еще работать и не один раз перепроверять.

– Не было повода, – наконец изрекла Лоринетта. – Ни у кого его тут нет. А эта черномазая врет все, она богемка обычная, еще и гадать умеет.

– Что?

– Что-о?..

Мне стоило сдержаться. Мне стоило загнать сейчас как можно глубже свою истинную натуру, которая вмиг могла меня погубить. Мне хватило каких-то десяти минут обрывистого разговора-допроса, чтобы понять: от наследницы – допустим, что Консуэло не лжет – до бесправной прачки всего пара шагов. Монахине или даже послушнице не пристало так ржать, как ржала я сейчас – до слез, покатившихся градом, до спазмов в животе. Это все «ведьма», та самая мошенница, которая «прокляла» меня, все дело в ней. Не верила я в проклятия, но подоплека бреда стала ясна.

И все же нужно было как-то выкручиваться.

– Сестра? – вытянула шею Консуэло, на всякий случай отступив на шаг назад.

– Гадание, – проговорила я, махнув рукой. – Не поминайте сие в этих стенах. Удел ярмарочных бродяг и глупых баб, золотящих им руки. Что говорит Святая Книга о гаданиях?

Хмурить брови у меня выходило отлично.

– «Неправедно пришедшее да будет отдано Милосердной», – выпалила Консуэло. – «Кто платит за неблагочестивый труд, сам противен в глазах Милосердной».

– Ты занималась неблагочестивым трудом? – спросила я. – Помни, что Милосердная прощает чужой кусок, но не прощает обман.

– Я каюсь, сестра, – потупилась Консуэло. И поди разбери, в чем именно.

Здесь была непонятная система – пока непонятная. Но, вероятно, и до наших ученых дошли не все тонкости права давних времен. Отголоски того, что я сейчас слышала, пытаясь сохранить при этом невозмутимость, я наблюдала в современной мне англосаксонской системе права. Прецеденты – та еще насмешка, но что когда-то секли шкафы и казнили стулья, что в двадцать первом веке запрещали носить не тот цвет нижнего белья лишь потому, что когда-то кто-то засмотрелся на виднеющиеся сквозь белую юбку красные труселя и наехал на остановку.

– Подите обе вон, – велела я. – И помните, вы в Доме святом. Покаяние не отменяю. Молитесь и думайте о грехе.

А может быть, это мой ад – специально? Я, кажется, не любила людей. Теперь мне от них никуда не деться, вот они, со всеми своими предрассудками, глупостями, сварами, и могут уйти, но не идут. С веками и течением времени – ни вперед, ни назад – ничего не меняется. Прогресс позволяет чесать языки о сплетни не на лавке возле подъезда, а за тысячи километров по связи 4G.

За девушками закрылась дверь, я встала и подошла к окну.

Пустой сад. Вереница прекрасных гипсовых статуй в ярких одеждах. Много цветов. Не видно ни единой живой души – возможно, это место не для насельниц. Но не могу же я быть в этом храме одна? Мать-настоятельница, как мне сказали, есть, ее же хотели позвать. Откуда позвать и кто она? И кто я? Черт меня побери, если здесь есть хотя бы черти, кто я?

Я всмотрелась в стекло. Слава богу – или той Милосердной, которая царит здесь, и как странно, что божество тут женщина, а права опять у мужчин! – что я в церкви, где тепло, сухо, ярко, есть стекла и наверняка вода и привычный мне туалет, а не в обычном средневековом доме. Не совсем средневековом – век восемнадцатый, судя по платьям, впрочем, насколько верно я могу определить? Все познания о подобном – музеи, в которые я иногда заходила от нечего делать, исторические советские фильмы, которые я смотрела еще ребенком, и картинные галереи, куда я заглядывала тогда, когда еще пыталась себя убедить, что я поклонник искусства. Итак, я с благодарностью всмотрелась в стекло.

Молодое лицо и вроде красивое. Темные волосы, апостольника нет, только синяя лента. Полные губы, большие глаза, правильные черты лица, и все это теряется в зелени и ярких красках на улице. У меня невысокий рост и еще совсем молодой возраст. Какого дьявола я ушла в монастырь?

Я вернулась к столу и пролистнула бумаги в стопке. Ни единой записи, но ничего. Я дернула ящик, почему-то предположив, что он плотно заперт и попытка моя будет тщетна, но он пополз по пазам, явив мне целую стопку исписанных и исчерканных листов такой же плотной желтоватой бумаги.

Что-то похожее на договор с местным портом. Город, где я живу, – Ликадия, перечень шхун, фамилии капитанов, табличка с перечнем переданного белья. Табличка была практически вся исчеркана и изобиловала цифрами, а внизу стояли две подписи под итоговой суммой, значит, договор был исполнен… Следующая бумага заставила меня вздрогнуть: некий Уильям С. Блок в счет уплаты долга казначейству монастыря передавал в работный дом приюта свою жену и двоих дочерей. Этот договор я отложила, начала смотреть следующие. Договор на поставку питания – в монастырь, судя по количеству еды: немного; и качеству: свежий постный хлеб, свежие овощи, свежая рыба, фрукты, каши и молоко. Вторая страница договора содержала уже другой список: хлеб, молоко, мясо, мука грубого помола, овощи, и указание на свежесть не фигурировало. Кто другой не обратил бы внимания – только не я. Продуктов для приютов было гораздо больше, чем на странице с питанием для сестер и послушниц.

Опять договор на стирку… еще один, и еще. Бумага от какого-то купца о поставках щелока, если я правильно поняла, для стирки. Что-то, что я назвала бы «спецификацией» или «коммерческим предложением» – от кузнечной мастерской. И еще один договор о продаже сестры и двоих ее детей…

Я с содроганием перечитала имена, которые увидела в договоре. Консуэло мне солгала? И никто не знал правды?

И в этот момент по ушам хлестнул громкий и отчаянный звук гонга.