Читать книгу С первого взгляда - Даниэла Стил - Страница 4

Днем прооперированная Тимми лежала в постели и глядела в окно, и тут Жан-Шарль Вернье вошел к ней в палату. Он был в белом халате и со стетоскопом на груди. У него были свои больные в университетской больнице, где он работал, и он сначала посетил их, а потом уже поехал навестить Тимми в Американскую клинику в Нейи. Приехав, он сначала посмотрел ее медицинскую карту, расспросил сестер и узнал, что все идет хорошо. Они сказали ему, что она все еще спит, но утром проснулась в полном сознании и приняла совсем немного болеутоляющих препаратов. Он остался доволен. Ей кололи большие дозы мощнейших антибиотиков, чтобы побороть проникших в организм микробов, хотя он считал, что врачи очень быстро ликвидировали опасность заражения после того, как из прорвавшегося аппендикса хлынул гной. Да, ей было мучительно больно и страшно, но надо признать, что ей редкостно повезло, все могло сложиться во много раз хуже. Он внимательно понаблюдает за ней несколько дней, решил он, а потом она спокойно может вернуться к себе в отель. А пока он сам будет следить за ее состоянием, думал он, с улыбкой входя в ее палату. Всех своих больных он уже посмотрел и теперь может спокойно поговорить с ней, никуда не торопясь. Он сразу увидел, что она еще очень слаба, но выглядит гораздо лучше, чем можно было ожидать после вчерашних мучений.

– Ну что, Тимми, как вы чувствуете себя сегодня? – спросил он, внимательно глядя на нее своими серо-синими глазами. Какой у него заметный французский акцент! Она улыбнулась, обрадовавшись, что он назвал ее «Тимми». Она думала, что теперь, когда весь этот ужас остался позади, он вернется к прежнему церемонному обращению «мадам О’Нилл». И ей понравилось, как он произнес ее имя, – совсем на французский лад.

– Чувствую себя гораздо лучше, чем вчера. – Она смущенно улыбнулась. У нее болело все тело, шов словно горел огнем, но разве все это можно было сравнить с кинжальной болью, которую она испытывала ночью.

– Вам на редкость повезло, все могло кончиться гораздо хуже, – сказал он, садясь на стул, стоящий возле ее кровати, и потом только спросил: – Можно? – Он был сдержан и в то же время дружелюбен, и она все время помнила, как он держал ее за руку перед наркозом, когда она дрожала от страха. И ни на минуту ее не отпустил. И сейчас она увидела в его глазах то же участие, что и тогда.

– Конечно, – сказала она в ответ на его вопрос. – Я вам так благодарна за вашу доброту ко мне прошлой ночью, – проговорила она смущенно, взглянув своими зелеными глазами в его серо-синие. Они оба так ярко помнили, что он держал ее за руку. – На меня иногда нападает ужасный страх, – призналась она, сделав над собой усилие. – Он из далекого прошлого, из моего детства, вдруг просыпается, оживает, и я никак не могу его прогнать и тогда опять становлюсь пятилетней девочкой. Такое случилось со мной прошлой ночью, когда меня привезли в клинику, и я так вам благодарна, что вы меня встретили и все время оставались со мной. – Эти слова Тимми уже прошептала, глядя ему в глаза, потом отвела взгляд, а он спокойно смотрел на нее, сидя возле кровати на стуле. Нелегко ей было признаться ему, какой беспомощной она чувствует себя порой.

– А что случилось, когда вам было пять лет? – осторожно спросил он. Спрашивал он не совсем как врач, он увидел в ее душе обнаженную кровоточащую рану и сразу понял, что ее до сих пор разрушает давняя травма. Он не мог представить себе, что это могло быть, но ему ли не знать, как часто пережитые в детстве страхи преследуют потом человека всю жизнь.

– Когда мне было пять лет, умерли мои родители, – тихо сказала она и надолго замолчала, а он продолжал сидеть и смотреть на нее. Интересно, расскажет она ему, что с ней было потом, или нет. Хотя и смерти родителей довольно, особенно если их смерть была трагической и потрясла ее или если они умерли у нее на глазах. Немного погодя она стала рассказывать дальше. – Разбились на машине под Новый год. Уехали из дома и не вернулись. Помню, как домой приехала полиция и меня забрали. Не знаю почему, но везли меня в машине «Скорой помощи». Может быть, другой машины в это время просто не было, или они подумали, что я испугаюсь, если меня посадят в полицейскую машину. С тех пор я смертельно боюсь «Скорой помощи». Даже от звука ее сирены у меня ноги делаются ватные. – И конечно же, ночью ее привезла сюда, в клинику, «Скорая помощь», теперь понятно, как нелегко далась ей эта поездка. Но выбора все равно не было, ее состояние было более чем серьезным. Наверняка именно это усилило панический ужас, в котором она была, когда он встретил ее здесь, а может быть, даже и вызвало его.

– Жаль, я не знал. Надо мне было самому увезти вас из отеля, но я хотел приехать сюда раньше и подготовить все к операции. – Она улыбнулась в ответ на его объяснение. С ним еще не случалось такого, чтобы он сам отвозил пациентов в больницу.

– Что за чепуха, откуда вам было знать? Да и вообще мне было не до того, я на это почти не обратила внимания. Меня до потери сознания страшило, что будет потом, когда я приеду сюда. – Он ободряюще улыбнулся ей, и она опять почувствовала то же, что ощутила вчера, когда увидела его здесь и когда он взял ее за руку, – рядом с ним ей не страшно. От него исходили спокойствие, уверенность, теплота, может быть, даже нежность и большая сила. Верный, надежный и по-настоящему хороший человек. Она его почти не знала, но чувствовала, что он ее защищает и что сейчас в ее душе мир и покой. Сколько в нем доброты и деликатности…

– Куда вас отвезла «Скорая помощь», когда погибли ваши родители? – с участием спросил Жан-Шарль Вернье, внимательно вглядываясь в ее лицо, и ему показалось, что он уловил тень какого-то далекого и мучительного воспоминания, промелькнувшего в ее душе. Да, от того, что ожило в памяти прошедшей ночью, трудно было не содрогнуться.

– Отвезли меня в приют для сирот. И я прожила там одиннадцать лет. Сначала мне говорили, что меня очень скоро удочерят, и посылали в дом к разным людям – вдруг я там приживусь. – Глаза у нее были грустные, и хотя он молчал, сердце его сжалось. Сколько же она пережила, когда совсем еще маленькой девочкой вдруг осиротела и осталась одна-одинешенька во всем мире, а потом жила в приюте среди совершенно чужих людей. Какая жестокая судьба выпала ребенку. – У кого-то я жила несколько дней, у кого-то неделю-две, у одних даже чуть не целый месяц, и это время мне показалось нескончаемо долгим. А кто-то возвращал меня в приют через день или два. Думаю, с тех пор мало что изменилось. Все хотят взять еще грудного ребенка, желательно новорожденного. И никому не нужна тощая пятилетняя дикарка с острыми коленками, к тому же рыжая и вся в веснушках.

– По-моему, это очаровательно, – сказал он, и она грустно улыбнулась в ответ.

– Очаровательной меня никто не находил. Я почти все время плакала. И почти все время боялась. Может быть, даже не почти, а всегда. Тосковала по родителям, ненавидела людей, к которым меня посылали. Может быть, они были вовсе не плохие, ничуть не хуже других. Я писалась по ночам, забивалась в темные углы, однажды спряталась под кроватью и не хотела вылезать. На следующий день меня отослали обратно в приют и сказали, что я дикая. Монахини меня отругали и велели, чтобы я старалась понравиться людям. Они пытались пристроить меня в какую-нибудь семью целых три года, пока мне не исполнилось восемь. Ну тут я уже совсем выросла. И была некрасивая. В одной из семей, куда я как-то попала, решили, что с моими косами слишком много возни, и отрезали волосы чуть не у самых корней. А когда я вернулась в приют, там меня бритвой подстригли под мальчика. Каково это маленькому ребенку – превратиться в чучело. У людей всегда находилась причина отказаться от меня и вернуть в приют. Иногда говорили вежливые слова и лгали, дескать, они поняли, что им не по средствам удочерить ребенка, или они переезжают в другой город, или, например, глава семьи потерял работу. Словом, что-то придумывали. Но чаще не говорили ничего, просто качали головой, собирали мои вещи и отправляли обратно. Я всегда догадывалась об этом накануне вечером, ну почти всегда. По выражению их лиц, мне так хорошо это запомнилось. Когда я его видела, у меня холодело под ложечкой. Иногда их отказ заставал меня врасплох, но обычно я бывала к нему готова. Давали пять минут, чтобы собраться, и отвозили. Кто-то дарил мне при этом подарок, медвежонка, куклу, какую-нибудь игрушку – в качестве утешительного приза за то, что не прошла, так сказать, отборочного тура. В конце концов, мне кажется, я к этому привыкла. Хотя разве к такому вообще можно привыкнуть? Сейчас, через много лет, когда я оглядываюсь назад, я понимаю, что каждый раз как меня отправляли назад в приют, у меня сердце разрывалось от горя. И я начинала бояться с самого начала, когда меня кто-то брал к себе. Знала, что все повторится в очередной раз. И так оно и случалось. Можно ли было ожидать другого?… Когда мне исполнилось восемь лет, меня отдали на патронажное воспитание, как обычно поступают с детьми, которых по каким-то причинам не усыновили. Чаще всего потому, что их собственные родители этого не хотели. Мои родители умерли, но поскольку я никому из усыновителей не приглянулась, то и оказалась у патронатных родителей. В идеале это выглядит прекрасно, считается, что ты вроде бы живешь в семье, а не в сиротском учреждении, и среди тех, кто таким образом заботится о детях, есть действительно замечательные люди. Но и дурных тоже хватает. Они пользуются этой возможностью, чтобы заставить приемышей трудиться как рабов, отбирают у них деньги, которые те заработали, надрываясь на самой грязной и тяжелой работе, которую не желают выполнять их родные дети, держат впроголодь и обращаются как со скотом. Но я придумала, как от них избавляться. Стала вытворять самые немыслимые пакости, чтобы меня поскорее отослали обратно. В приюте мне было лучше. За восемь лет я побывала в тридцати шести семьях. И стала просто притчей во языцех. Кончилось тем, что на меня махнули рукой. Я никому не причиняла забот, училась в школе, делала всю работу, что мне поручали, с монахинями была вежлива. А в шестнадцать лет я вышла из дверей приюта и ни разу не оглянулась. Нашла работу официантки, работала в нескольких ресторанах. В свободное время любила что-нибудь шить из остатков разных тканей. Шила для себя, для своих подруг, таких же официанток, как и я. Мне казалось, что это сродни волшебству: я беру кусок ткани и превращаю его в красивое платье, и в этом платье простая официантка чувствует себя королевой. В последнем кафе, где я работала, я встретила свою счастливую судьбу, и началась моя дизайнерская карьера. Передо мной открылись фантастические возможности, и началась новая жизнь, с тех пор у меня все хорошо, даже великолепно, – ну, почти все, – сказала она, глядя на него своими мудрыми печальными глазами, которые повидали столько горя, что хватило бы на несколько жизней. – Но всю мою жизнь, когда я пугаюсь или когда случается что-то очень тяжелое, или я заболеваю, или сильно расстраиваюсь, прошлое возвращается. Я вдруг чувствую, что мне снова пять лет, я в сиротском приюте, мои родители только что погибли, и меня отправляют жить к незнакомым людям, которые меня не любят и которых я до смерти боюсь. Так было и нынче ночью. Я и заболела, и испугалась, а когда меня привезла сюда «Скорая помощь», я была в такой панике, что начала задыхаться. В детстве у меня была астма. Иногда я притворялась в какой-нибудь патронатной семье, что у меня приступ, чтобы меня отослали обратно в приют. Люди всегда и отсылали. Кому нужна дикая рыжая девчонка, да еще и с астмой в придачу. Сначала приступы были настоящие, потом я притворялась. Я тогда уже не хотела, чтобы меня удочерили. Зачем опять и опять подставлять себя под удар? Мне все эти люди не нравились, и я не хотела, чтобы они заботились обо мне. Они и не заботились. Наконец я ушла из приюта, и это был самый счастливый день в моей жизни. Я начала работать и стала сама распоряжаться своей жизнью, своей судьбой. Теперь уже никто не мог меня запугать, никто не мог никуда отослать. Наверное, сейчас все это кажется вам диким. – И она посмотрела Жан-Шарлю прямо в глаза.

Его поразила искренность ее рассказа и спокойное приятие всего, что с ней происходило в жизни. Мог ли он слушать ее без волнения и не изумляться тому, как высоко она потом поднялась. Люди восхищаются ее успехом, но не знают, что история этого успеха поистине удивительна. Она, по сути, совершила восхождение на Эверест, достигла пика высочайшей вершины успеха, и какой ценой! О ее прошлом знают только несколько самых близких друзей и помощников. Она никому не рассказывала о нем так просто и откровенно, как сейчас рассказала Жан-Шарлю. Но ведь он врач, подумала она, и потому примет все как должное. Наверняка он слышал истории и пострашнее. Для нее в этой истории не было ничего примечательного, но его она и потрясла, и глубоко тронула. После всего, что он сейчас услышал, он стал уважать Тимми еще больше.

– Наверное, вам все это кажется диким, – повторила она, – но я ни за что не хочу, чтобы то время возвращалось. Одна мысль об этом непереносима. Не хочу стараться кому-то понравиться, чтобы меня взяли к себе, не хочу петь для этих людей и танцевать. Не хочу быть рабыней в патронатной семье, пусть мне девять лет, пусть даже тринадцать, но я рабыня, и меня никто никогда не обнимет, не прижмет к себе, я давно забыла, что такое родительская ласка. И я не хочу снова оказаться отверженной. Ни за что и никогда. Не хочу, чтобы меня опять когда-нибудь бросили и отправили в сиротский приют. Уж лучше я останусь одна. – Или с мужчинами, которых она не любит. В глазах Тимми была такая боль, что он мгновенно понял: она говорит о том, что ее больше всего мучит, и его сердце не могло не откликнуться на эту боль. «И самое печальное во всем этом, – подумал он, – что это ее желание исполнилось». Насколько он мог видеть, она и осталась одна.

– Что вы можете сделать, Тимми, что мы все можем сделать, чтобы нас не бросили? – философски спросил Жан-Шарль. – Бросают всех, а не только пятилетних сирот, так уж жизнь устроена. Умирают люди, которых мы любим, расходятся муж и жена, нас увольняют с работы без малейшей провинности с нашей стороны. А любящие люди иногда мучают друг друга, сами того не желая, и тоже страдают от этого. Жизнь жестока, с ней не договоришься. Любимый человек может уйти от нас или, пользуясь вашей метафорой, отослать обратно в сиротский приют. В каком-то смысле все мы в нем побывали. Но вам, конечно, пришлось горше всех. Мне очень грустно, что вам выпало столько испытаний, да еще в раннем детстве. Суровая судьба, самому злому врагу не пожелаешь, – сочувственно сказал он, и она опять улыбнулась. Улыбнулась тихой, слабой, печальной улыбкой, которая подтвердила, что он прав. Она пережила одиннадцать лет беспрерывного кошмара, и воспоминания о нем преследуют ее до сих пор. Поездка в машине «Скорой помощи» выпустила эти кошмары из тайников ее души. Она так ясно помнила ночь, когда погибли ее родители, словно это случилось вчера. И прошедшей ночью, когда ее везла «Скорая помощь», снова обратилась в пятилетнюю девочку. А в клинике, когда Жан-Шарль взял ее за руку, почувствовала себя совсем маленькой и беззащитной.

Днем взрослая женщина воскресла, та маленькая девочка спряталась в прошлом. Сейчас перед Жан-Шарлем была сильная, мужественная Тимми, хозяйка своей судьбы, но ночью он так ясно разглядел испуганного ребенка. И сейчас он смотрел на нее другими глазами, он уже не мог не видеть тень того ребенка, который держал его за руку в операционной и сжимал ее так, будто в ней была его жизнь. Что ж, может быть, и вправду была. Он не представлял себе, где она взяла силы, чтобы пережить те страшные годы в приюте. А она их где-то нашла. И какие бы травмы ей тогда ни нанесли, она сохранила душевное здоровье, сформировалась в цельную личность, была полна энергии, добилась блестящего успеха, творила, созидала, и никто, глядя на нее, никогда бы не догадался, как она начинала свою карьеру и какое у нее было безрадостное детство, сколько горя она тогда пережила и в каких жестоких условиях выросла. Но Жан-Шарль услышал ее рассказ и словно увидел все собственными глазами, и их это сблизило. Он заглянул не только в ее прошлое, но и в ее душу. Он узнал, что одиннадцать лет своей жизни она терпела беспрерывные мучения, а может быть, даже и дольше. Какое это было важное открытие – жизнь била ее и ломала, а она все же взяла над ней верх. К ней пришел успех, в ее руках власть, она – ярчайший пример победительницы, хотя ее порой и одолевали сомнения, но об этом никто не догадывался. Она-то знала о травмах и ранах своей души. И почти все, что она делала, имело одну цель: защитить свою душу и не позволить ранам открыться. Этого она ни в коем случае не могла допустить. Когда Тимми эти раны наносили, ей было слишком больно. Нельзя их бередить, она никогда и не позволит.

Доктор почувствовал все это ночью, когда она сжимала его руку. Ему было страшно за нее. Он видел ночью и даже сейчас, хоть и не так обнаженно, что в ней плещется океан боли и что если убрать преграду, боль вырвется грозным цунами и затопит все вокруг. Так чуть не случилось ночью. Поездка на «Скорой помощи» в клинику ужаснула Тимми и еще раз напомнила, как она одинока. Казалось, ожили демоны прошлого и отшвырнули ее назад, в ненавистный сиротский приют. И то, что Жан-Шарль был в это время с ней, смягчило ужас той реальности. Хотя бы на краткий миг он помог ей почувствовать, что она не так одинока. Она с благодарностью улыбнулась ему, и прошлое стало уходить в тень. Как ни страшен тот мир, он ведь, в сущности, всего лишь мир призраков, а эти призраки больше не могут причинить ей зла. Все эти годы Тимми не позволяла прошлому догнать себя, ворваться в свою жизнь, остановить и искалечить. Нет, только не это! Она стала слишком сильной, и теперь ее не остановишь. Но иногда прошлое все же пыталось подкрасться исподтишка, как это случилось перед операцией; но она усилием воли отогнала его прочь от себя, туда, где ему и место. Ей был дорог маленький ребенок, каким она была когда-то, но она не могла позволить тому испуганному беспомощному существу распоряжаться своей жизнью. Никогда не позволяла и уж тем более не позволит теперь. Она должна быть очень сильной, это единственное, что ей осталось. Жан-Шарль понял все это, глядя ей в лицо, и как же он восхищался ее силой и мужеством.

– Вы настоящая героиня, – с восхищением сказал он. Она решила, что он иронизирует, и улыбнулась, но он был более чем серьезен. – Я в жизни не встречал такой храброй женщины. – Сейчас он прекрасно понимал, почему она так расстроилась накануне. – У ваших родителей не было родственников, которые могли бы взять вас к себе? – спросил он с глубокой жалостью и состраданием.

Она в ответ покачала головой.

– Я знаю о своих родителях только то, что они были ирландцы и что умерли. Больше ничего не удалось узнать. Когда я была в Ирландии, я думала, может быть, удастся разыскать каких-нибудь родственников. Но в телефонной книге О’Ниллы занимают тридцать страниц, и нет ни единой зацепки. Так что я одна, но, конечно, у меня есть замечательные друзья, которых я очень люблю.

Но оба они знали, что если случится беда, как, например, сейчас, когда у нее прорвался аппендикс, обратиться за помощью ей не к кому, она одна как перст, есть только помощники, которые на нее работают, но у них своя собственная жизнь. Разве можно забыть, как при заполнении документов она в качестве ближайшего родственника назвала имя своего секретаря Джейд. После этого никаких объяснений уже не нужно. Больше у нее в жизни нет никого, на кого можно было бы положиться, и это при том, что она так красива и успешна, такая несуразица с трудом умещалась в сознании Жан-Шарля. Непонятно, как все-таки случилось, что она осталась в таком одиночестве, – разве что сама этого захотела. Что ж, может быть, и в самом деле захотела. Да и ее трудно в этом винить после всего, что ей пришлось пережить в детстве. Наверное, она просто не могла открыться людям, полюбить кого-то, привязаться, поверить. И скорее всего, печально подумал он, она так никого и не полюбила, никому не открылась и никому не поверила. Судьба порой бывает жестокой, Тимми она не помиловала, зато открыла путь к материальному преуспеянию. И чтобы этого преуспеяния достичь, Тимми трудилась изо всех сил. Но оба они знали, что материальный достаток еще не все, он не заменит счастья. Однако он все же был, и она любила свою работу. И считала, что все в ее жизни хорошо.

Сейчас Тимми лежала в постели и разговаривала с Жан-Шарлем, и в выражении ее лица были покой, умиротворенность. Он был растроган ее откровенностью. И вдруг почувствовал, что после операции, которая так сильно на нее повлияла, он словно бы преодолел разделяющее их расстояние и за несколько часов превратился из лечащего доктора в доброго друга, это наполнило его гордостью. Какая она удивительная женщина, думал он. Тимми тоже чувствовала, что они стали гораздо ближе друг к другу, и тоже думала, какой он замечательный врач и какой удивительный человек. Сколько в нем понимания, душевной теплоты. Излучение его доброты и позволило ей открыться перед ним, как она много-много лет ни перед кем не открывалась. Она не любила рассказывать о своем прошлом и, наверное, сейчас и не вспомнила бы, когда в последний раз кому-то рассказывала о себе.

– Простите, что утомила вас этой невеселой давней историей. Я редко кого в нее посвящаю, но понимаю, что просто обязана была объяснить вам, почему впала в такую панику ночью, – призналась она, виновато глядя на него. Она позволила ему узнать так много о себе и теперь почувствовала себя слегка неловко.

– Вы вели себя молодцом, – успокоил ее он, – и не должны мне ничего объяснять. Оказаться под ножом хирурга в чужой стране, да еще когда рядом с тобой нет ни одного близкого человека, – жестокое испытание. Кто угодно испугается. А у вас было больше причин для страха, чем у кого бы то ни было. Вы пережили в детстве такую тяжелую травму. Неудивительно, что у вас нет детей, – осторожно сказал он. – Вероятно, вы боялись причинить кому-то другому боль, которую когда-то перенесли сами. – Многие из его знакомых, кому выпало на долю тяжелое детство, потом не хотели иметь детей. И Тимми, надо полагать, принадлежала к этой категории. Но вдруг он увидел выражение ее глаз и понял, что разбередил еще одну рану. Он готов был откусить себе язык. В ее глазах было такое страдание, что он умолк на полуслове.

– У меня был сын, но он умер, – тихо сказала она, глядя ему прямо в глаза.

– Простите… – Его голос прервался. – Какой же я глупый, как мог подумать… мне и в голову не пришло… когда я спросил вас, вы сказали, что у вас нет детей… я и решил… – У него сложилось впечатление, что она – типичная деловая женщина, полностью посвятившая себя карьере и успеху, женщина, которая не хочет иметь детей, тем более после одинокого детства, полного лишений и невзгод. Он и подумать не мог, что у нее был ребенок. И самое ужасное, что он умер.

– Нет-нет, ничего, не огорчайтесь. Я уже успокоилась. Много времени прошло. Ему было четыре года, и он умер двенадцать лет назад от опухоли мозга. Спасти его не могли. Сейчас, может быть, все сложилось бы по-другому. Сейчас онкология добилась таких успехов, столько открытий, а тогда… Мы сделали все, что было только возможно. – Она грустно улыбнулась Жан-Шарлю, и он увидел, что в ее глазах стоят слезы. Она не могла говорить о сыне без слез. И говорила о нем очень редко. – Его звали Марк.

Она сказала это так, словно хотела, чтобы его помнили. Не просто ребенок, который умер двенадцать лет назад, а мальчик, которого звали Марк и которого она любила и о ком будет хранить память в своем сердце всю жизнь.

После этого ее бизнес стал превращаться в империю, и эта империя все расширяла и расширяла свои границы. Началось это, если быть точным, через год после того, как ее оставил муж. Она пережила еще один тяжелейший период в своей жизни и отчасти еще и поэтому не захотела больше выходить замуж и завязывать серьезные отношения с мужчинами. Покой, любимая работа и время от времени связь с такими мужчинами, как Зак, просто чтобы проводить вместе выходные, – вот все, что теперь ей было нужно. Она не хотела ни слишком привязываться к человеку, ни испытывать боль. Не хотела слишком сильно полюбить мужчину и страдать после разрыва с ним, как она страдала, расставшись с Дерриком, или снова пережить агонию, которую испытала, когда умер Марк, свет ее очей, проживший на свете всего четыре года. Теперь ее жизнь стала куда проще. На дороге встречаются ухабы и рытвины, но со всем этим она легко справляется, и нет никого, кто был бы ей слишком дорог. Нет больших радостей, но нет и горя. Она не хотела снова упасть на дно пропасти и желать смерти, как случилось после смерти Марка и разрыва с Дерриком. Она хотела всего лишь жить, как живет сейчас, смотреть в будущее и не оглядываться на прошлое, думать о коллекциях, которые она создает, устраивать показы прет-а-порте, ценить общество друзей и помощников. Пусть все так и остается, как есть, ничего другого, ничего нового ей не надо. Жан-Шарль прочитал это в ее глазах.

Душа Тимми была крепко-накрепко заперта. Она чуть приоткрыла дверь и позволила ему заглянуть в щелочку, но вообще никогда ее не отпирала. Только так и можно было защитить себя от боли воспоминаний, не позволить старым ранам открыться. Когда она рассказывала ему о сыне, ее лицо словно бы осветилось изнутри; когда упомянула о муже, оно погасло. Все это осталось для нее в прошлом и, надо надеяться, никогда не оживет. Ей выпали на долю тяжелейшие испытания, она пережила их и не сломалась, только с Марком не рассталась, сохранила его в своем сердце. Он так всегда и будет жить в нем. Но ни серьезных отношений с мужчиной, ни даже ребенка в ее жизни не будет. Все это грозит такими мучительными страданиями.

– Понимаю, какое горе потерять сына, – произнес Жан-Шарль. Он был полон искреннего сострадания и участия. – А ваше детство! И все это выпало одному человеку. Да уж, вы поистине избранница судьбы. – Каждое слово ее рассказа живой болью отзывалось в его сердце. И вдруг он почувствовал радость – ведь он встретил эту замечательную женщину, и она к тому же его пациентка. Ею нельзя не восхищаться!

– Вы правы, но судьба мне порой и улыбалась. Надо уметь играть теми картами, которые тебе выпадают. Иногда плохие, иногда хорошие – как повезет. – Тимми устало улыбнулась. Она рассказала ему так много, что ж, пусть узнает и остальное. Она видела по его взгляду, что он задает себе вопрос, почему у нее не было мужа, раз был ребенок, но спросить не решается из деликатности. Он думал, что она, вероятно, вышла замуж, когда ребенок уже родился, а может быть, родила ребенка без мужа, она ведь такая отважная. Его бы это ничуть не удивило.

Тимми рассказала ему историю своего замужества спокойно и просто, без горечи, никого не обвиняя, только факты.

– Муж ушел от меня через полгода после смерти сына. Эта смерть нас обоих раздавила. Мы прожили вместе пять лет, не такой уж долгий срок. Он был дизайнер мужской одежды, я пригласила его, когда начала разрабатывать линию мужской одежды, а он был отличный художник, и нас связывала добрая дружба. Потом мы поженились. Он порядочный человек. Когда Марк умер, я думала, что мы тоже умрем. Наши отношения сильно переменились. Мы оба были так опустошены и убиты горем, что не замечали друг друга. А потом я узнала то, что всем было давно известно. Мой муж был бисексуал и женился на мне, чтобы иметь ребенка. Я забеременела сразу, как только мы поженились. А решили мы пожениться как-то вдруг, неожиданно. Я даже не очень-то и хотела детей, причин было много, и вы их только что назвали. Он меня уговорил, уговорил выйти за него замуж и родить ребенка. И это было самое большое счастье, которое мне выпало в жизни. А потом, когда Марк умер, Деррик сказал мне, что хочет уйти. Объяснил, что женился на мне по одной-единственной причине, – хотел иметь детей. На другого ребенка ни у меня, ни у него не было душевных сил, к тому же у него была своя, тайная жизнь, о которой я не знала. И нам был нужен только Марк. Думаю, его смерть и положила конец нашему браку. Каждый раз, как мы смотрели друг на друга, мы видели Марка… Деррик начал пить, у него появился другой мужчина, он увлекся. Думаю, он не хотел, чтобы я страдала еще и из-за этого, хотел расстаться быстро и без дрязг, и я хотела того же. Наверное, в тех обстоятельствах это было самое правильное. Он перестал работать у меня, мы развелись, и с тех пор они живут в Италии. По-моему, у него все хорошо, и я желаю ему добра, – произнесла она очень спокойно, и Жан-Шарль в очередной раз подивился силе духа этой женщины, так достойно пережившей и эту трагедию. – Я отдала ему значительную долю бизнеса, когда он ушел, потому что именно благодаря ему наша линия мужской одежды получила такое широкое признание во всем мире. Мы расстались, и я снова вернулась к работе, стала работать как одержимая. Работа стала моей жизнью. Сама не знаю как, но я пережила и смерть Марка, и потерю Деррика. Но боль от потери ребенка никуда не исчезает. – Опять ее глаза наполнились слезами. – Деррик иногда звонит. Нам обоим нелегко разговаривать друг с другом. Уж лучше не звонил бы. Да и что я могу сказать ему, а он – мне? Он живет с мужчиной, который работал у нас когда-то моделью. У них все хорошо. А я живу своей жизнью. И когда мы расстались, в моей жизни кончилась целая эпоха. Вот так-то…

Невеселую историю я вам поведала. Думаю, наш брак все равно бы рано или поздно распался. Невозможно долго заставлять себя быть не тем, что ты есть на самом деле. Нас соединял Марк, а когда его не стало, Деррик вернулся к жизни, которую вел раньше и о которой я не знала. Мне время от времени намекали, но я только отмахивалась. А оказалось, все это правда, люди хотели открыть мне глаза. Но я ни о чем не жалею, ведь у меня был Марк, хоть и недолгое время. Это были самые счастливые годы в моей жизни, никакое другое счастье мне не нужно… Странная штука – жизнь, – сказала она со вздохом, – никогда не знаешь, подарит она тебе что-то или отнимет. Марк был подарок, источник чистой, ни с чем не сравнимой радости. Каждая минута, что он прожил, для меня драгоценна, и что с того, что я вышла замуж за Деррика, ведь у нас родился сын. А сейчас в моей жизни нет и следа того, что было, – буднично сказала она.

Он видел, что она приняла все в своем прошлом, все горести и невзгоды. И вопреки всему не сломлена и не только живет достойно, но и помогает так же достойно жить окружающим. А от того, что позволяет себе краткосрочные романы с такими мужчинами, как Зак, никому нет вреда, просто они не дают демонам прошлого приближаться к ней.

Жан-Шарль понимал, что Тимми поистине замечательная женщина, при первой их встрече он ее не разглядел. Да и как разглядеть, когда суть человека скрыта в глубине. Такой силы духа с лихвой хватило бы на сотню человек, а мужества – на тысячу. Они сейчас смотрели друг на друга, и вдруг Тимми осознала, что все это время она опять держала его за руку. Для того чтобы рассказать такую историю жизни, нужна поддержка или присутствие друга, и теперь она считала его своим другом, и он тоже считал себя ее другом. Он на короткий миг вошел в ее жизнь, помогая справиться с неожиданно свалившейся на нее жизненной передрягой, и когда она уедет, то увезет частицу его с собой, ведь так всегда случается, если ты отдал человеку частицу себя. Она открыла ему свои самые сокровенные тайны, впустила в свое израненное, истерзанное сердце. Она любила повторять, что ее сердце похоже на старинную китайскую вазу – сплошь в паутине мельчайших трещин, но прочную и крепкую. И Жан-Шарль тоже почувствовал в ней это качество, да и как не почувствовать, когда услышишь рассказ о такой непростой жизни. И еще он испытывал к ней огромное уважение, какое мало кто в нем вызывал. Удивительная женщина, он никогда такой не встречал, его восхищали ее мужество и отсутствие обиды на жизнь. Как ни мучительны были пережитые ею утраты, как ни болели раны, которые жизнь ей наносила, она принимала все как дар. Ее душа была прекрасна и полна чувства собственного достоинства. В ней нет ни тени злобы, горечи, гнева. А ее раны вызывали у него сейчас глубочайшее сострадание.

– Как грустно, что вы не вышли потом замуж и у вас нет сейчас детей, – с участием сказал он. Он был глубоко взволнован и ощущал ее утраты почти как свои собственные. Подумать только, она потеряла всех, кого любила, кто был ей дорог и близок. Родителей, сына, мужа. И не сломлена, хоть сердце ее истекало кровью. Когда ее сын умер, ей было всего тридцать шесть лет, а когда развелась – тридцать семь. Она вполне могла начать новую жизнь, но не захотела и честно рассказала ему – почему, а он сидел и слушал ее, слушал… «Может быть, она просто боится снова полюбить?» – подумал Жан-Шарль. Да, наверное, ее страх слишком велик. Время летело, они и не заметили, что разговаривают уже чуть ли не два часа и при этом держат друг друга за руки. Он чувствовал, что она стала близка ему, он и подумать не мог, что такое может случиться, но и мысли не мелькнуло усилить эту близость. В его чувстве не было романтической подоплеки. Он просто ощущал, что между ними возникло сильное человеческое притяжение, то же самое ощущала и она.

– Я больше не хочу ни детей, ни мужа, – ровным голосом ответила она. – И раньше не хотела, после того как умер Марк, а Деррик ушел. Ему нужны были новые отношения, а мне нет. Я хотела остаться одна и как-то залечить раны. Залечивала я их долго. Работа удерживала меня на плаву. Все остальное было слишком тяжело.

– А сейчас? – живо спросил Жан-Шарль. Она рассказала ему о себе так много, что он не чувствовал неловкости, расспрашивая ее. – В вашей жизни никого нет?

Тимми пожала плечами и с усмешкой покачала головой: она вспомнила, что Зак ей так и не позвонил. Она оставила ему утром сообщение на автоответчике, сказала, что ей сделали операцию, а он никак не отозвался. И пожалуй, ее это ничуть не тронуло. На Зака ни в чем нельзя было положиться. Слишком он ко всем равнодушен, слишком поглощен собственной особой, слишком жаждет мести за воображаемые обиды. В сущности, человек он не злой, но и добра в нем тоже нет. Он с тобой, только когда у тебя все хорошо, а чуть что не так – его и след простыл, но он никогда и не притворялся другим.

– Никого, о ком стоило бы говорить, – ответила она на вопрос Жан-Шарля. – Люди появляются в моей жизни, потом исчезают. На какой-то короткий срок я иду на необременительные для меня компромиссы. А серьезных отношений после того, как я развелась, у меня не было. И я их не хочу. За них приходится расплачиваться слишком дорогой ценой. Да и стара я уже. – Она смущенно улыбнулась, а доктор в ответ расхохотался.

– Это в сорок-то восемь лет? Не смешите меня. Женщины куда старше вас и влюбляются, и выходят замуж. Для любви не существует возраста. Моя собственная мама овдовела, когда ей было семьдесят девять лет, а в восемьдесят пять снова вышла замуж. Они с мужем прожили уже два года, и она его обожает. Она с ним так же счастлива, как была с моим отцом.

Тимми улыбнулась, представив себе восьмидесятипятилетнюю невесту. Как это прелестно и трогательно!

– Ну разве что когда мне будет восемьдесят пять… – Она иронически усмехнулась, по-прежнему держа его за руку. – Думаю, мне стоит подождать до тех пор. Наверное, я еще слишком молода, чтобы пытаться устроить свою жизнь. Подожду, пока разовьется болезнь Альцгеймера и я забуду обо всех своих страхах. А сейчас память у меня еще слишком острая.

Что ж, она имеет право так говорить, пережив в своей жизни столько потерь и получив столько травм от такого множества людей.

– В вашей жизни, Тимми, есть небольшой пробел, – деликатно сказал Жан-Шарль. – На самом деле это огромный пробел. В вашей жизни нет любви, потому что вы полны страха. Я вас не обвиняю. Но тому, кто живет без любви, если я правильно понимаю, трудно и одиноко. – И с ним случаются приступы непреодолимого страха, какой он наблюдал накануне вечером, когда ее жизнь оказалась в полной зависимости от совершенно незнакомого ей человека.

– Трудно, – согласилась она, – но спокойно. Сейчас мне нечего терять.

«Как грустно слышать такие слова, – подумал он, – особенно из уст такой поистине замечательной женщины».

Они оба вспомнили, кого она назвала в качестве своего ближайшего родственника, когда в клинике заполняли анкету. Да, это было имя ее помощницы, а не мужа, брата или хотя бы любовника. У нее нет не только кровных родственников, но даже единокровных или единоутробных сестер и братьев, даже сводных нет. Когда возникала необходимость назвать кого-то из близких, она особенно остро ощутила свое одиночество, но это была реальность, с которой она давно смирилась. И знала, что эта реальность никогда не изменится. Но иногда провидение посылает ей встречу с людьми, в которых она так нуждается, как, например, Жан-Шарль, который оказался рядом, когда прорвался ее воспалившийся аппендикс. И вот теперь они стали друзьями. Она понимала, что он ею восхищается, но и видела в его глазах некую печаль. Была ли эта печаль вызвана ее рассказом или относилась к чему-то, связанному с его собственной жизнью, она не знала, но спрашивать не хотела. Доверие можно только подарить, как подарила ему свое доверие Тимми, поведав так искренне о себе. Его нельзя вымогать, люди дают его в порыве доброй воли, а она видела, что он еще не готов рассказать ей о своей жизни, может быть, никогда и не расскажет. Ей захотелось поделиться с ним пережитым, но она чувствовала, что в нем, как и в ней, есть сокровенные глубины, которые он охраняет от всех.

– Как же вам удалось не ожесточиться на жизнь? – тихо спросил он. – Она дала вам столько поводов.

Он чувствовал, что в ней нет ни тени злобы, желания отомстить кому бы то ни было. Она всем все давно отпустила. Ему подумалось, что она скорее всего никогда и не таила зла; да, ее душа была опустошена и безрадостна, но обиды в ней не было ни на родителей за то, что умерли, ни на бывшего мужа за то, что ушел от нее, ни на врачей за то, что не сумели спасти ее ребенка. Таких, как она, он никогда не встречал, и ему захотелось быть похожим на нее. Сам-то он не смирялся с причиненным ему злом и горько сожалел о прошлом, порой эта горечь становилась непереносимой. Тимми поразила и воодушевила его, он чувствовал, что будет долго помнить все, что она рассказала ему сегодня. Когда он наконец отпустил ее руку, за окном уже темнело. Они проговорили друг с другом много часов. Сестры заглядывали в палату узнать, как она, и деликатно исчезали. Она была в хороших руках, не надо им мешать. Они понимали, что разговор у них серьезный, оба полностью им поглощены. Но вот доктор заметил усталость на лице Тимми.

– Простите, я вас совсем уморил, – стал извиняться он, спохватившись, что сидит у нее так долго. Но ведь она обаятельнейшая женщина, он никогда не забудет того, что ему открылось, когда он разговаривал с ней. Он знал, что, даже услышав ее имя, будет ощущать в душе глубочайшее уважение и восхищение. И он надеялся, что они еще увидятся, когда она снова приедет в Париж. И вдруг его озарило: а ведь встреча с ней – это чудесный подарок Судьбы. Не дай нью-йоркский приятель Жан-Шарля его телефона Тимми, она никогда бы ему не позвонила, ей пришлось бы вызвать отельного врача, о котором ей ровным счетом ничего не известно.

– Мне было так приятно поговорить с вами, – сказала она, слегка улыбнувшись, и наконец-то положила голову на подушку. – Я уже давно никому о себе не рассказываю. – После смерти сына и разрыва с мужем она много лет ходила к психоаналитику, и наконец они оба решили, что цель достигнута. Они добились максимума того, что можно было в ее случае сделать. С остальным она должна смириться, принять это и жить. От прошлого никуда не денешься, и все же прошлое есть прошлое. – Но мне было очень важно рассказать именно вам. Порой нам кажется, что мы знаем человека, понимаем, почему он поступает так, а не иначе, но как же мы ошибаемся! Никому не ведомо, что он пережил и какой прошел путь, – задумчиво сказала она, и Жан-Шарль кивнул, соглашаясь.

– Вы прошли большой путь, Тимми, – убежденно сказал он.

Он не знал никого, кто достиг бы большего, чем она. Ночь, которую он провел возле нее, чудесным образом их связала. Она этого тоже никогда не сможет забыть. Он был здесь, рядом, мало кто еще когда-либо так заботился о ней. Это был человек, которому можно доверять, и она ему доверилась, рассказав о себе.

– Когда вы позволите мне вернуться домой? – спросила она, увидев, что он встал. Спешить ей было не к кому и не к чему, но и в клинике оставаться долго не хотелось.

– Пока не знаю. Сколько-то времени вам придется здесь побыть. Может быть, неделю. Но сначала я позволю вам вернуться в отель и понаблюдаю, как вы будете себя чувствовать. Вы хотите лететь из Парижа сразу в Лос-Анджелес?

Она покачала головой.

– Мне нужно сначала побывать в Нью-Йорке. На следующей неделе у меня там несколько встреч, и одна в пятницу вечером на этой неделе.

– Не уверен, что вам это будет по силам. Полететь вы сможете через неделю, но на вашем месте я бы отправился прямо домой и отдохнул там еще с неделю. Ведь вам же как-никак сделали операцию.

Тимми кивнула. Она уже подумала, что попросит Джейд и Дэвида провести встречи без нее. Они введут ее в курс дела потом, когда она вернется. Главное – это демонстрация их коллекций прет-а-порте, а демонстрации они провели. Все остальное было для нее сейчас второстепенно, и он видел это по ее глазам. Нет, она совсем не такая, какой он представил ее себе сначала. Она не рвалась как можно скорее уехать, а он-то этого от нее и ожидал. Ожидал, что она будет капризничать, раздражаться, требовать, показывать свой характер, как обычно поступают люди, добившиеся такого успеха. Но ничего подобного. Она оказалась доброй, сильной, мудрой, интеллигентной, доброжелательной и деликатной. Казалось, у нее нет и не может быть ни одной темной мысли. И она была ему очень симпатична.

– Пока я не ушел, что-нибудь нужно для вас сделать? Болеутоляющий укол? – спросил он, но она покачала головой.

– Нет, я стараюсь избегать обезболивающих. Все вполне терпимо. Бывало куда хуже.

Он знал, что бывало, не зря она ему столько рассказала о себе. Она не принимала транквилизаторы, даже когда умер Марк. Не в ее характере было прятаться от жестокой реальности и горя, которое эта реальность несет. Она смотрела жизни в лицо – всегда, с самого детства.

– Если вам что-то понадобится, звоните мне на мобильный, – напомнил он ей, и она улыбнулась.

Он тронул ее за плечо, она еще раз улыбнулась, и он ушел. А Тимми еще долго думала о нем. Она давно ни с кем не разговаривала так искренне и откровенно. Давно? Да она вообще никогда в жизни не открывала никому свою душу. Ей было удивительно легко и просто с ним, она доверяла ему совершенно – наверное, впервые в жизни. То, что произошло ночью, разрушило существовавшие между ними преграды, а ведь не случись с ней этой беды, они так бы и остались далекими и чужими друг другу.

Жан-Шарль шел к своей машине и думал о том же самом. Тимми была одной из редких, удивительных женщин, кому можно рассказать обо всем, довериться, и ему так хотелось довериться ей. Она поделилась с ним самым сокровенным – сможет ли он когда-нибудь поделиться с ней тем, что таит от других? Она открыла перед ним свою душу сегодня, рассказала такую горькую повесть своей жизни. Он понимал, что какая-то рана в ее душе все еще кровоточит, быть может, и всегда будет кровоточить. Другие раны постепенно зажили, но и душа, и сердце покрыты глубокими шрамами. Было такое чувство, будто встреча с ней – одно из самых важных событий в его жизни. И у нее было точно такое же чувство, иначе она не доверилась бы ему. Но ведь довериться ему было так легко и естественно! Удивительно, удивительно…

Она ничуть не раскаивалась в своей откровенности. Когда он ушел, ей вдруг подумалось, как хорошо было бы когда-нибудь встретить такого человека, как он, и связать с ним свою жизнь. С ней такого никогда не случалось. Ее и Деррика связывали интересы ее империи, их ребенок, и это, пожалуй, все. У них с самого начала было очень мало общего, не считая, конечно, работы. Расставшись с ним, она поняла, что почти не знала своего мужа, а он так же мало знал ее. А ровня ей скорее такой мужчина, как Жан-Шарль Вернье, может быть, он был бы ее достойным противником, или союзником, или спутником, которому она бы доверяла. Но тут Тимми напомнила себе, что он, как и все стоящие мужчины, женат. Джейд любила повторять, что хорошие мужчины всегда женаты. Раздумывая об этом в палате Американской клиники тем вечером, Тимми стала погружаться в сон, но мимолетно вспомнила, что от Зака так и не было никаких вестей. Это огорчило ее – разве Зак может не огорчить? – но не удивило. Такие мужчины приносят нескончаемые разочарования. Но Тимми за многие годы свыклась с этим. Она столько пережила в своей жизни, что эти разочарования казались пустяком. Уж ей-то есть с чем сравнить, ей, повидавшей столько горя. На противоположном полюсе от Заков находятся такие мужчины, как Жан-Шарль. Выдающиеся личности, достойные восхищения и уважения. И доверия. И почему-то всегда по какой-нибудь причине недосягаемые, недостижимые. Чаще всего они, как Жан-Шарль, уже кому-то принадлежат. И все же Тимми была благодарна судьбе за нынешний долгий разговор с ним. Она почувствовала в нем родную душу. Это была такая редкость, такое счастье, что ничего больше ей сейчас было и не надо.