Читать книгу Ни о чем не жалею - Даниэла Стил - Страница 4

Глава 3

Оглавление

Джон вернулся домой только в начале девятого утра. Бесшумно отворив и закрыв за собой парадную дверь, он поднялся по лестнице на второй этаж и, стараясь не шуметь, пошел по коридору к спальне. У дверей детской он, однако, остановился, заметив пробивающийся из-под нее свет. Это его не удивило – Джон знал, что Габриэлла обычно просыпается рано. Он мельком заглянул в спальню дочери и обнаружил, что девочка вроде бы спит. Голова побаливала, запах перегара после вчерашнего перебивал все остальные, так что привыкший ничего не замечать Джон поспешил облегченно вздохнуть. Пожалуй, обошлось. Наверно, Элоиза не трогала ее. Усталость ли взяла свое, или Элоиза просто слишком много выпила – так или иначе, похоже было на то, что на этот раз Габриэлле не пришлось расплачиваться за грехи отца.

И, подумав так, Джон погасил свет в детской и на цыпочках двинулся дальше.

Открыв дверь спальни, он еще больше уверился в том, что его догадка была правильной. Элоиза спала не раздеваясь, не сняв ни бриллиантового ожерелья, ни серег. Ее сон был так крепок, что она не пошевелилась, даже когда Джон улегся рядом с ней. За годы супружества он успел неплохо изучить ее и знал, что когда Элоиза проснется, то не станет заводить ту же шарманку и вспоминать о его вчерашнем поведении и бегстве. Это, однако, не означало, что Элоиза простила мужа. Джон предчувствовал, что она будет холодна, саркастична, едко-молчалива, но это продлится всего день, от силы – два. Элоиза редко возвращалась к предмету ссоры после того, как был выпущен последний снаряд, клинки вычищены и убраны в ножны и уничтожены все следы потерь обеих сторон. Впрочем, Джон знал и то, что в следующий раз она все ему припомнит.

Вскоре Элоиза проснулась. Она несколько раз перевернулась с боку на бок, потом лениво потянулась и, открыв глаза, в упор посмотрела на Джона. Она была ничуть не удивлена, обнаружив рядом с собой вчерашнего громовержца, унесшегося в ночь на крыльях праведного гнева. Элоиза с самого начала была уверена, что он вернется. Джон дремал вполглаза, наверстывая упущенное. Разумеется, этот негодяй провел ночь с одной из своих шлюх. С кем именно, Элоиза не интересовалась. Единственная соперница, которая постоянно подворачивалась под руку, спала в комнате чуть дальше по коридору.

Не сказав ни слова своему блудному мужу, Элоиза встала и, сняв серьги и ожерелье, ушла в ванную. Вчера она действительно выпила лишнего, и теперь в правом виске тупо ворочалась боль, однако все события вчерашнего вечера и ночи Элоиза помнила отчетливо и ясно. В особенности то, что произошло после ухода Джона. И, вспоминая об этом сейчас, Элоиза почувствовала мрачное удовлетворение – Габриэлла заслужила трепку. И Джон тоже. Правда, все досталось одной Габриэлле.

В начале одиннадцатого Элоиза спустилась вниз, чтобы приготовить завтрак, и с неудовольствием обнаружила, что Габриэлла еще не вставала. Раздражение ее усилилось еще и оттого, что хозяйничать пришлось самой. Готовя тосты и овсянку, она несколько раз недобрым словом помянула экономку, хотя сама дала ей выходной. Вчера вечером той пришлось задержаться допоздна, помогая официантам убирать посуду и приводить в порядок дом. Впрочем, на самом деле Элоиза ничего против экономки не имела. Она работала у Харрисонов уже несколько лет и была молчаливой, безответной женщиной, содержащей дом в образцовом порядке. В особенности Элоизе нравилось, что экономка не лезла не в свои дела, и это было действительно так. Безусловно, она не одобряла, как хозяйка обращается с дочерью, но помалкивала и никогда не вмешивалась, даже если Элоиза начинала «воспитывать» Габриэллу у нее на глазах.

Дождавшись, пока сварится кофе, Элоиза налила себе полную чашку и, сев за стол, взяла в руки газету. Примерно через четверть часа явился Джон. Он тоже налил себе кофе и, сделав несколько глотков, с видимым отвращением отодвинул от себя чашку.

– А где Габриэлла? – спросил он. – Все еще спит?

– Она вчера поздно легла, – холодно ответила Элоиза, не отрывая глаз от газеты.

– Может, разбудить ее? – снова спросил Джон.

В ответ Элоиза только пожала плечами. Джон взял со стола воскресный выпуск «Таймс», раскрыл его на страницах, посвященных деловой информации, и углубился в чтение.

Еще через полчаса он снова вспомнил о Габриэлле.

– Может, она заболела? – спросил Джон, откладывая газету в сторону. Он действительно немного беспокоился, но ему и в голову не пришло, в чем может состоять истинная причина отсутствия девочки, которая обычно вставала очень рано и первой приходила сюда – не столько благодаря воспитанию Элоизы, сколько из-за острого чувства голода, которое не позволяло ей особенно разлеживаться в постели. На самом деле Джон давно должен был понять, что после их ссор Элоиза всегда вымещает свою злобу на Габриэлле. Увы, истина состояла в том, что он просто не желал этого знать и продолжал закрывать глаза на очевидное.

Но когда часы в коридоре гулко пробили одиннадцать, Джон залпом допил остывший кофе и поднялся в детскую.

Габриэлла перестилала постель, двигаясь с медлительной осторожностью человека, страдающего от сильной боли. На ее распухшем лице застыла маска болезненной сосредоточенности, жесты были неуверенными, скованными, но Джон ничего этого не заметил.

– С тобой все в порядке, милая? – спросил он.

Габриэлла кивнула в ответ, но ее глаза снова налились слезами. Все утро она думала о Меридит, которая умерла прошлой ночью. Девочке казалось, что вместе с куклой, которую мать вдребезги разбила о стену, умерла и она сама. Еще никогда Элоиза не избивала дочь с такой яростью и с такой жестокостью, и в этом калейдоскопе боли и ужаса растворилась, исчезла навсегда последняя слабая надежда девочки на то, что когда-нибудь мама сможет полюбить ее. Теперь Габриэлла была совершенно уверена, что рано или поздно мать убьет ее – гадкую девчонку, которая своим поведением не заслужила ни одной улыбки, ни одного ласкового слова. Это приводило девочку в совершенное отчаяние, однако даже оно не могло сравниться с острой режущей болью в боку, которая пронзала ее насквозь при каждом вдохе, при каждом движении. Только эта боль – да еще воспоминание о том, как от удара о стену разлетелась на куски фарфоровая голова Меридит, – вот и все, о чем могла думать Габриэлла.

– Хочешь, я помогу тебе? – предложил Джон, но Габриэлла покачала головой. Она очень боялась. Если мама увидит, как папа помогает ей выполнять ее обязанности, это закончится новым наказанием. Элоиза постоянно повторяла дочери, чтобы она не смела жаловаться отцу и настраивать его против нее. Габриэлла никогда этого не делала – сначала потому, что боялась матери, потом – потому что поняла: папа ничем ей не поможет.

– Пойдешь завтракать? – как ни в чем не бывало предложил Джон, и девочка опять покачала головой. Она боялась встретиться с матерью. Да и голода Габриэлла больше не чувствовала – ей казалось, что она уже никогда в жизни не сможет проглотить ни кусочка. И прежде совместные завтраки были для нее суровым испытанием, теперь же Габриэлле достаточно было неловко пошевелить рукой или слишком глубоко вдохнуть, и в груди у нее сразу вспыхивала огненная боль, от которой темнело в глазах, а на лбу выступал холодный пот.

– Н-нет, папа, я не хочу есть, – с трудом выдавила Габриэлла, заметив, что Джон вопросительно смотрит на нее.

Он подумал про себя, что девочка, должно быть, очень устала. Джон ни в какую не желал замечать ни очевидной неловкости, с какой двигалась Габриэлла, ни распухшей губы, ни запекшейся в волосах крови. Он уговаривал себя, что всему этому должно быть иное объяснение, вроде пресловутого падения с лестницы, и весьма преуспел в этом.

– Пойдем-пойдем, – сказал он. – Я приготовлю тебе оладьи с ежевичным вареньем.

Он говорил почти заискивающим тоном, потому что в глубине души все знал. Но даже думать о том, чтó Элоиза сделала с их дочерью вчера вечером, Джон боялся. Это сделало бы бремя его вины непереносимым.

Только сейчас он заметил, что поверх платья Габриэлла надела тонкий свитер с длинными рукавами. Она всегда поступала таким образом, когда ее руки оказывались покрыты синяками и ссадинами. Это был бесспорный признак того, что Элоиза снова «воспитывала» дочь, но Джон и тут нашел для себя приемлемую отговорку. «Должно быть, девочка слегка простыла, и ее знобит».

А Габриэлла прикрывала свои увечья свитером совершенно сознательно. Даже дома она не осмеливалась напоминать матери о своем «отвратительном поведении», выставляя напоказ синяки, полученные в наказание за тот или иной «проступок». Между ними троими – включая и Джона – существовало что-то вроде молчаливого соглашения. Девочке милостиво позволялось надевать любую одежду, которая прикрывала бы кровоподтеки, багрово-синие опухоли и ссадины, частенько сплошь покрывавшие худенькие плечи и руки Габриэллы.

– А где твоя Меридит? – неожиданно спросил Джон, оглядевшись по сторонам и не увидев куклы на привычном месте – на тумбочке возле кровати. Обычно девочка не расставалась со своей единственной игрушкой, но сейчас ее нигде не было.

– Она… уехала, – ответила Габриэлла, опустив глаза и прилагая колоссальные усилия, чтобы не заплакать. Ей вдруг вспомнилось, с каким глухим, тошнотворным звуком врéзалась в стену белокурая головка Меридит и как полетели в разные стороны осколки фарфора. Она знала, что никогда этого не забудет и никогда не простит мать за то, что она лишила ее единственной подруги. Даже нет, не подруги – Меридит была для нее чем-то бóльшим. Она была дочкой Габриэллы – ее ребенком, изуродованным и убитым у нее на глазах.

– То есть? – удивился Джон, но, спохватившись, решил, что развивать эту тему не стоит. – В общем, спускайся-ка вниз. Сегодня мы пойдем в церковь, и ты обязательно должна что-нибудь съесть.

Сказав это, он поспешно вышел из детской и сбежал вниз, испытывая огромное облегчение от того, что больше не видит печальных глаз дочери. Теперь Джон точно знал, что в его отсутствие случилось что-то страшное, но он не желал расспрашивать об этом ни Габриэллу, ни Элоизу. Подробности очередного наказания ему были ни к чему – он никогда не стремился знать больше того, что ему доводилось увидеть своими собственными глазами. Но даже тогда Джон не предпринимал ничего, чтобы помешать жене и спасти дочь от расправы.

Через некоторое время Габриэлла все же пришла, хотя спуск по лестнице был для нее настоящей пыткой. От боли в груди и в ушибленной лодыжке Габриэлла едва не теряла сознание, но она слишком боялась не выйти к завтраку.

– Ты сегодня поздно, – не поднимая взгляда от газеты, приветствовала ее Элоиза.

– Прости, мамочка, – прошептала девочка. Говорить было больно, но она знала, что ответить необходимо. Для своего же блага.

– Налей себе стакан молока и возьми овсянку, – сказала Элоиза, которой очень не хотелось отрываться от чтения. – Если ты, конечно, проголодалась… – добавила она.

Габриэлла беспомощно оглянулась по сторонам, но, прежде чем она успела что-нибудь сказать, Джон положил ей полную тарелку овсянки, которая уже успела остыть. Он как раз наливал в стакан молоко, когда Элоиза, дочитав заинтересовавшую ее статью, подняла голову.

– Ты все время ее балуешь, – недовольно произнесла она. – Ты что, хочешь совсем испортить ребенка?

И она посмотрела на него с нескрываемой злобой, которая, впрочем, не имела никакого отношения к Габриэлле. Джон провинился, и Элоиза хотела напомнить ему об этом. Хотя она всегда одергивала его, когда он пытался сделать что-то для девочки.

– Сегодня воскресенье, Эл, – ответил Джон с таким видом, будто это все объясняло. – Хочешь еще кофе, дорогая?

– Нет, спасибо, – коротко ответила Элоиза. – Я должна идти одеваться. – Она с угрозой посмотрела на дочь. – Да и тебе пора, если не хочешь опоздать в церковь. Сегодня наденешь розовое платье и такую же кофточку. Ясно?

Габриэлла невольно вздрогнула и чуть не зарыдала, представив себе ту муку, которую ей придется испытать, переодеваясь в парадную одежду. Но приказ был совершенно недвусмысленным, как и намек на страшное наказание, которое грозит ей, если она ослушается.

– И оставайся в детской, пока тебя не позовут, – привычно добавила Элоиза. – Постарайся за это время не изгваздаться.

Габриэлла только кивнула и, так и не притронувшись к овсянке и молоку, выскользнула из-за стола. Она знала, что сегодня ей потребуется гораздо больше времени, чем обычно, чтобы переодеться и расчесать волосы. Не дай бог лишний раз испытывать терпение матери. Промолвив свое вымученное «спасибо», она проковыляла к себе.

Джон молча проводил ее взглядом. Что он мог сказать? Заговор молчания накрепко связывал его с Элоизой – ни возмутиться, ни что-нибудь сказать он не смел. Да, по правде говоря, ему и не хотелось.

Подниматься по лестнице оказалось намного труднее, чем спускаться, однако в конце концов Габриэлла сумела добраться до своей комнаты. Сначала она пошла еще раз умыться. Ополоснувшись холодной водой, Габриэлла убедилась, что лицо почти в порядке. Поистине мастерство Элоизы не знало границ. Потом, отворив дверцу стенного шкафа, она сразу нашла розовое платье, о котором говорила мать, но натянуть его оказалось неимоверно трудно. Поминутно морщась от боли и отирая слезы, которые катились из глаз против ее воли, Габриэлла в конце концов сумела одеться и даже умудрилась застегнуть верхний крючок на спине. Как она ни старалась, до остальных ей было не дотянуться, и в конце концов девочка решила, что кофточка скроет ее «неряшливость» от проницательного взора матери.

К назначенному времени она была готова. Заслышав в коридоре резкий голос Элоизы, Габриэлла поспешным движением подтянула гольфы (на этот раз она действительно чуть не упала, так как от боли у нее сразу закружилась голова) и, выйдя на лестницу, стала осторожно спускаться, держась обеими руками за перила. В розовом платьице, удачно скрывшем все синяки, она выглядела как настоящий маленький ангелочек, вот только не один из небожителей не имел таких больших голубых глаз, полных горя и боли.

– Ты что, причесывалась вилкой и ножом? – встретила ее внизу Элоиза. Волосы девочки действительно были в беспорядке – она так и не сумела уложить их как следует и наивно надеялась, что мать этого не заметит.

– Я забыла… – пролепетала Габриэлла. Это было первое, что пришло ей в голову, к тому же так мать не могла уличить ее во лжи. Скажи она, что причесывалась – и наказание последовало бы незамедлительно.

– Вернись в комнату и приведи себя в порядок, – не терпящим возражений тоном заявила Элоиза. – И подвяжи волосы атласной лентой. Думаю, розовая будет лучше всего.

На этот раз Джон неожиданно пришел к ней на помощь. Он достал из кармана пиджака расческу, но, вместо того чтобы дать ее девочке, принялся сам расчесывать ее длинные шелковистые локоны. Почти сразу Джон наткнулся на опухоль, но притворился, будто ничего не замечает. Меньше чем через минуту Габриэлла выглядела вполне прилично, и Джон убрал расческу в карман.

– Сегодня обойдемся без ленточки, – сказал он жене, и Габриэлла поглядела на него с благодарностью и восхищением. В темном костюме, белой сорочке и красно-синем галстуке Джон Харрисон выглядел очень представительно. Элоиза ничуть ему не уступала. Светло-серый шерстяной жакет с такой же юбкой, боа из перьев, элегантная черная шляпка с вуалью и перчатки из кожи козленка были, как всегда, безупречны. Общую картину дополняли элегантные ботики из черной замши и сумочка из крокодиловой кожи с золотым замком. Просто картинка из модного журнала. Впечатление портил только сердитый взгляд и свирепо сдвинутые брови, но Габриэлла уже и не помнила, когда ее мама выглядела иначе.

К счастью, в этот раз Элоиза не стала настаивать на том, чтобы дочь надела розовую ленту. Очевидно, она почувствовала, что Джон настроен оставить последнее слово за собой, и решила, что вопрос не стоит того, чтобы ввязываться из-за него в бесполезную перепалку с мужем. Всегда можно отыграться на Габриэлле. Элоиза уступила.

В церковь они поехали на такси. Несмотря на это, они чуть не опоздали к началу и заняли свое место на скамье буквально за минуту до начала службы. Габриэллу мать усадила между собой и отцом, и девочка сразу догадалась, что это означает. Каждый раз, когда Элоизе не нравилось, как дочь себя ведет, она с силой стискивала ей локоть или пребольно щипала за руку или за ногу, отчего на коже девочки оставались синяки.

Но сегодня Габриэлла сидела совершенно неподвижно. За всю службу она не только ни разу не переменила положения, но боялась даже дышать – в основном из-за того, что каждый вдох по-прежнему причинял ей нечеловеческие страдания. Слова священника едва доходили до ее сознания. Габриэлла полностью сосредоточилась на своих собственных ощущениях. Все окружающее представлялось ей каким-то нереальным.

Элоиза рядом с ней полуприкрыла глаза и, казалось, с головой ушла в молитву, однако время от времени она бросала на дочь быстрый, острый взгляд. К счастью, ей так и не удалось обнаружить в поведении Габриэллы ничего предосудительного – такого, что требовало бы немедленного вмешательства.

После окончания службы Габриэлла вышла из церкви вместе с родителями, которые то и дело останавливались, чтобы обменяться приветствиями со знакомыми и соседями. Когда они встречались с кем-то, кто еще никогда не видел Габриэллу, Элоиза – словно действуя со злобным расчетом – непременно представляла ее, и тогда девочке приходилось приседать в вежливом реверансе. Для нее это было нешуточным испытанием, однако иного выхода не было. Она даже не могла позволить себе потерять сознание – потом мать непременно припомнила бы ей, как она опозорила ее перед новыми знакомыми или друзьями.

– Какой очаровательный, воспитанный ребенок, – сказал кто-то Джону, и тот с довольным видом кивнул. Вот оно! «Воспитанный ребенок» – именно этого Элоиза и добивалась от Габриэллы, и та изо всех сил старалась вести себя так, чтобы мама была довольна. Сегодня ей это удавалось, хотя только она одна знала, каких мучений это стоило.

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем они вышли из церкви и, снова сев в такси, отправились перекусить в «Плазу». Здесь играла музыка, и по залу разносили начищенные серебряные подносы, на которых стояли стаканы с чаем и соками и высились горы сандвичей. Они сели за отдельный столик, и Джон заказал для Габриэллы горячий шоколад со взбитыми сливками. Это было ее любимое лакомство, но, когда девочка потянулась к сливкам, поданным в высокой вазочке на тонкой ножке, Элоиза переставила их на дальний конец стола.

– Тебе это вредно, – сказала она. – В мире нет ничего более отвратительного, чем толстые дети.

И Джон, и Габриэлла, и сама Элоиза прекрасно знали, что эта опасность девочке не грозит. Сложением Габриэлла походила на голодающих детей, подробный рассказ о несчастной судьбе которых она выслушивала каждый раз, когда ей почему-либо не удавалось доесть завтрак или обед. Но, несмотря на это, взбитые сливки так и не вернулись туда, где она могла бы их достать, а попросить хоть ложечку Габриэлла не решилась. Она лучше всех знала, что не заслуживает ни сливок, ни шоколада, ни – если уж на то пошло – даже и противной липкой овсянки, которую ей всегда подавали к завтраку. Кто, как не она, регулярно выводил маму из себя? Кто, как не она, постоянно пачкался, портил вещи, дерзил, произносил имя Господа всуе, падал с лестниц и набивал себе шишки? Кто, как не она, был отвратительной, мерзкой, непослушной девчонкой, маленьким чудовищем, которое и кормить-то не стоило?

В «Плазе» они сидели довольно долго; Элоиза и Джон разговаривали со знакомыми. В другой день Габриэлла ужасно радовалась бы такому времяпровождению, но сегодня ей было не до того. Боль в груди становилась все сильнее. И когда наконец Элоиза встала и объявила, что пора возвращаться домой, девочка почувствовала настоящее облегчение.

Джон сразу же вышел на улицу ловить такси, а Элоиза немного задержалась. Не спеша расплатившись с официантом, она взяла в руки свою элегантную сумочку и величественно тронулась к выходу. И в ресторане, и в вестибюле мужчины оборачивались на нее, и Габриэлла, которая плелась следом, с невольным восхищением и ненавистью подумала о том, какая у нее красивая мама. «Ну почему, – снова и снова спрашивала она себя, – мама не может быть доброй?»

Это была одна из тех загадок, разгадать которую Габриэлла не могла, как ни старалась. Тем не менее она продолжала ломать над этим голову и – о ужас!.. На выходе из отеля Габриэлла споткнулась и нечаянно наступила на мысок материной туфли. На черной замше четко обозначилось пыльное серое пятно.

Габриэлла еще не успела до конца осознать, что же она совершила, а Элоиза уже отреагировала. Она остановилась как вкопанная и со злобным удовлетворением указала наманикюренным пальцем на испачканную туфлю.

– Ну-ка, вытри, – сказала она негромко, но у Габриэллы от страха сердце ушло в пятки.

– Прости меня, мамочка, прости, пожалуйста… – залепетала она, беспомощно оглядываясь по сторонам. Поза и жест Элоизы были весьма выразительны и красноречивы, но никто из окружающих этого не замечал или делал вид, что не замечает.

– Вытри немедленно! – повторила она, и Габриэлла опустилась на корточки, от страха позабыв про боль. У нее не было платка, поэтому она в панике принялась счищать пыльное пятнышко пальцами. На мгновение у нее в голове промелькнула мысль воспользоваться для этого подолом платья, но это рассердило бы Элоизу еще сильнее.

Габриэлла удвоила усилия. Она терла и терла черную замшу своими тонкими пальчиками, пока они не заболели, но пятнышко грязи никак не желало исчезать. Наконец Габриэлла справилась.

– Только посмей еще раз наступить мне на ногу, и я так тебя отлуплю, что век будешь помнить. – Этой хриплой фразой Элоиза дала дочери понять, что удовлетворена, и Габриэлла мысленно возблагодарила Бога за хорошую погоду. Если бы на улице было мокро, ей вряд ли удалось бы счистить с замши грязь, и тогда мать несомненно избила бы ее.

Впрочем, до вечера было еще далеко, и Элоиза вполне могла передумать.

Домой они возвращались на такси, но поездка не доставила Габриэлле никакого удовольствия. С каждой минутой боль в груди все больше донимала ее. Девочка с трудом сдерживала тошноту. Лицо ее сделалось белым, как бумага, на лбу выступили капли пота, но она не произнесла ни слова жалобы, не издала ни единого звука.

На Элоизу, что называется, напал добрый стих, и, добравшись домой, она совершенно позабыла о дочери. Что касалось Джона, то, учитывая вчерашнюю ссору, Элоиза была с ним необычайно любезна. По крайней мере, она с ним разговаривала, и в ее голосе не звучало обычной насмешливой холодности.

Не успели они войти в прихожую, как Элоиза тут же отослала дочь наверх. Она терпеть не могла, когда Габриэлла путалась под ногами.

Габриэлла подчинилась почти с радостью. Ей было так больно, что единственное, о чем она в состоянии была думать, это о том, чтобы посидеть неподвижно хотя бы несколько минут. Но, стоило ей очутиться в знакомой обстановке, как она тотчас вспомнила о Меридит. Красивая фарфоровая кукла была ее единственной подругой, которой Габриэлла могла пожаловаться и от которой получала хотя бы видимость сочувствия. Теперь даже этого она лишилась.

Габриэлла все еще раздумывала о том, как она будет теперь жить без Меридит, когда в коридоре послышался смех. Девочка сразу узнала голос матери и даже вздрогнула от удивления. Элоиза вообще смеялась очень редко, а сейчас она хихикала совсем как молоденькая девушка. Джон что-то говорил ей, но слов Габриэлла разобрать не смогла. Потом громко хлопнула дверь родительской спальни, и голоса смолкли. Похоже, мама и папа не ссорятся, потому что в этом случае они принимались кричать друг на друга. Теперь же из их спальни лишь изредка доносились приглушенные взрывы смеха, который отчего-то показался девочке если не счастливым, то вполне беззаботным и довольным.

Габриэлла долго сидела, прислушиваясь и гадая, в чем дело. Она была уверена, что рано или поздно родители выйдут из своей комнаты хотя бы для того, чтобы покормить ее ужином, но ошиблась. Когда часы в холле пробили десять, ей стало ясно, что сегодня ей снова придется лечь спать голодной. Позвать их она не смела, да и вряд ли Джон или Элоиза стали бы объяснять ей свое непонятное поведение. Что ж, ложиться без ужина ей было не впервой.

И, превозмогая вновь проснувшуюся в груди боль, Габриэлла стала раздеваться.

В тот вечер никто из родителей так и не пришел к ней. Джон и Элоиза заключили временное перемирие и, уединившись в спальне, торопливо наслаждались друг другом. Элоиза простила – или сделала вид, что простила – Джона за его вчерашнюю выходку, и это было настолько нехарактерно именно для нее, что он чувствовал себя по-настоящему сбитым с толку. Это – и еще то, что в «Плазе» он успел пропустить несколько порций мартини – смягчило его настолько, что впервые за много месяцев Джона физически потянуло к Элоизе – к женщине, которой он уже давно и почти демонстративно пренебрегал.

Что касалось Элоизы, то и она почувствовала влечение к мужу совершенно неожиданно. В душе она уже давно поставила на нем жирный крест, и они до утра ворковали в своей комнате словно двое голубков. Увы – их новообретенные чувства не распространялись на Габриэллу. Оба отлично знали, что этот мир – временный, и каждый спешил получить от него как можно больше удовольствия. Элоиза, во всяком случае, не собиралась жертвовать ни одной минутой, проведенной в постели с Джоном, ради того, чтобы накормить дочь.

Разумеется, Габриэлла могла бы спуститься в кухню и пошарить там – после гостей всегда оставалось много разных вкусностей, но кто его знает, что будет, если она так сделает. Куда лучше – и уж точно безопаснее – было оставаться в комнате. Вскоре ей стало ясно, что и папа, и мама совершенно о ней забыли, и Габриэлла легла спать, думая о том, что в этом есть и хорошая сторона. Пусть ее желудок буквально сводило от голода, зато ничего плохого с ней больше не случилось. Правда, было совсем не исключено, что, если папа и мама снова поссорятся и папа, как он часто поступал, уйдет на всю ночь, Элоиза поднимется в детскую, чтобы выместить на ней свою злобу и разочарование, однако думать об этом Габриэлле не хотелось.

И действительно – в этот день ничего плохого не случилось. Джон и Элоиза не поссорились, папа никуда не ушел, и Габриэлла в конце концов уснула.

Ни о чем не жалею

Подняться наверх