Читать книгу Ни о чем не жалею - Даниэла Стил - Страница 5

К девяти годам – пережив еще два года побоев и унижений – Габриэлла наконец нашла для себя что-то вроде отдушины, которая позволяла ей хотя бы на время забыть о боли и страхе. Она стала выдумывать всякие невероятные истории о феях, волшебницах, подменышах, корнях мандрагоры и других удивительных вещах и событиях, потом ей пришло в голову, что она может их записывать. Книжек у нее почти не было, и тетрадки, в которые девочка заносила свои выдуманные истории, коротенькие стишки и письма к воображаемым друзьям, с успехом заменили их. К тому же сам процесс письма ей очень нравился. По большей части Габриэлла писала о счастливых людях, живущих в прекрасной стране, где происходили самые удивительные вещи, и невольно забывала о собственных бедах и невзгодах. Так, буква за буквой, строка за строкой, Габриэлла начала создавать свой собственный мир, в котором она могла чувствовать себя в безопасности.

Она никогда не писала о своей настоящей жизни, о родителях и о наказаниях, которые становились все более жестокими и продолжительными. Эти рассказики и даже коротенькие новеллы были для нее единственным средством спасения, единственным способом уцелеть и не сойти с ума. Уходя в свой выдуманный мир, Габриэлла получала необходимую передышку и возможность хоть ненадолго отключиться от окружавших ее ужасов. За внешне благопристойным и респектабельным фасадом скрывались горы почти нечеловеческих мук. Несмотря на свой не то чтобы солидный возраст, девочка уже догадалась, а вернее – почувствовала, что ни размер годового дохода ее отца, ни дом в престижном районе, ни благородное происхождение, которым так гордились ее родители, ничуть не отменяют мрачной реальности, среди которой она не жила, а выживала. То, с чем Габриэлла сталкивалась каждый день, нормальному человеку не могло привидеться и в самом кошмарном сне. Тем не менее девочка умудрилась сохранить не только здравый рассудок, но и удивительно развитое воображение, которое рисовало ей картины радостного, оптимистического мира. Красота матери, ее элегантные костюмы, ее золотые и бриллиантовые украшения ничего для девочки не значили. Она лучше, чем свои сверстницы, и лучше, чем большинство взрослых людей, понимала, что такое настоящая, нормальная жизнь, и отчетливо видела уродливость и противоестественность жизни собственной. С самого нежного возраста, сначала инстинктивно, потом – все более и более сознательно, она разбиралась в том, что действительно важно, а что – наносное, внешнее, незначительное. Любовь, которой она не знала, означала для нее все. В этом слове был заключен целый мир, о котором она мечтала и который бессчетное число раз воображала себе, лежа после очередного наказания в своей одинокой кроватке.

Знакомые матери – гости, которые приходили к ним в дом дважды в месяц, – продолжали восхищаться ее ангельской внешностью и ее безупречным воспитанием. Габриэлла действительно никогда не дерзила родителям, убирала за собой одежду и даже мыла посуду, когда экономка брала выходной. В школе она отлично успевала по всем предметам. Единственное, что вызывало некоторую озабоченность учителей, так это робость девочки. Она почти никогда не заговаривала первой, предпочитая молчать, если ее не спрашивали.

Физически Габриэлла по-прежнему выглядела намного младше своего возраста, однако в умственном развитии опережала большинство одноклассников. Она была сообразительна и умна, обладала отличной, почти фотографической памятью, но, самое главное – она очень много читала. Уже во втором классе ей разрешили сначала посещать школьную библиотеку, а потом и брать книги на дом, и она вовсю пользовалась этой возможностью. Взятые в библиотеке книги, как и ее собственные рассказы и стихи, переносили Габриэллу в совершенно иной мир, находящийся в десятках и сотнях световых лет от того ада, в котором она жила. Неудивительно поэтому, что она читала запоем, посвящая чтению все свое свободное время.

Элоиза сразу заметила, что дочь любит читать, и теперь в качестве наказания часто отнимала у нее книги и убирала под замок карандаши и тетради. Она была достаточно наблюдательна и, заметив, что Габриэлла находит утешение в том или ином занятии, спешила вмешаться, но на этот раз достичь успеха ей не удалось. Когда мать в клочки рвала ее тетради с рассказами и возвращала в библиотеку книги (своих книг у Габриэллы по-прежнему почти не было), девочка просто садилась на стул и начинала грезить о своих далеких мирах, нанизывая выдумку за выдумкой на нити своего воображения.

И этого у нее уже никто не смог бы отнять – разве что вместе с самой жизнью. Даже Элоиза, которая была сверхъестественно проницательна во всем, что касалось поведения дочери, так и не сумела распознать, что стоит за этим «бессмысленным», как она выражалась, сидением на одном месте. Она пыталась излечить дочь от безделья, заставляя ее помогать в кухне, драить полы и чистить столовое серебро, но мечтать это Габриэлле не мешало. По причинам, которые она сама еще не понимала, мать потеряла часть своей власти над ней, и порой девочка считала себя если не победительницей, то, по крайней мере, человеком, который уже пережил самое страшное и сумел уцелеть. Что ей теперь были самые грязные работы по дому и самые жестокие наказания? Главное, мать больше не могла быть причиной настоящего горя. Душа Габриэллы стала для нее недоступна. Даже побои Габриэлла переносила теперь легче. У нее теперь навсегда был волшебный мир, в котором все было правильно.

Разумеется, Элоиза продолжала считать Габриэллу ленивой, избалованной, испорченной девчонкой. Она считала, что ей уже пора начать отрабатывать свой долг перед родителями, и с каждым днем на худенькие плечи Габриэллы ложилось все больше и больше забот. Свободного времени у нее почти не оставалось, поскольку каждый раз, когда мать заставала ее «праздно» сидящей за своим письменным столом, она тут же находила для нее какое-нибудь дело. Ее жизнь больше, чем когда-либо, напоминала жестокую борьбу за существование. По мере того как девочка становилась старше, предъявляемые к ней требования становились все жестче, а правила игры менялись чуть ли не каждый день. Все это заставляло Габриэллу на лету ловить малейшие признаки нарастающего раздражения или близкой вспышки гнева, чтобы своевременно предупредить их. Однако удавалось ей это далеко не всегда. Элоиза слишком ненавидела дочь, а значит, всегда находила повод показать это.

Она продолжала жестоко избивать Габриэллу. Правда, количество уроков в школе прибавилось, и, слава богу, Габриэлла проводила дома на час-два меньше, чем прежде. Зато и преступления, в которых обвиняла ее Элоиза, стали серьезнее. Несделанная домашняя работа, чернильное пятнышко, помятый воротничок, пропавший модный журнал, сломанный зонтик (однажды, когда Габриэлла шла из школы, внезапный порыв ветра просто вывернул зонт наизнанку, и девочке так и не удалось сложить его обратно) – все это дополнило и без того обширный перечень ее прегрешений.

Синяки и кровоподтеки, остававшиеся на ее теле после очередной порки, Габриэлла виртуозно скрывала и от учителей и одноклассников. Впрочем, это было не очень трудно. В школе она почти ни с кем не играла, а приглашать товарищей домой Элоиза ей запретила, так как с трудом выносила присутствие одной Габриэллы. Она считала, что дочь способна разнести весь дом, и не собиралась приглашать ей на подмогу других «таких же, как ты, маленьких мерзких свиненышей», как она говорила. И, глядя на ее искаженное яростью лицо, Габриэлла верила: присутствие в доме хотя бы еще одного ребенка станет для ее матери невыносимо тяжелым испытанием.

Как бы там ни было, за все три года, что она проучилась в школе, учителя только однажды заметили, что с Габриэллой что-то неладно. Когда на переменке она прыгала через веревочку, подол ее школьного платья слегка задрался, обнажив огромный, черный с желтой каймой, синяк. Классная руководительница, разумеется, спросила у девочки, в чем дело. Габриэлла ответила, что упала, когда качалась на качелях в саду за домом. Объяснение выглядело вполне правдоподобно. Учительница, посочувствовав девочке и посоветовав смазать синяк настойкой арники, вскоре обо всем забыла.

Что касалось Джона, то он по-прежнему ни во что не вмешивался. В последние два года Габриэлла вообще видела отца очень редко. Он уезжал в командировки, посещал отделения банка в других городах, а иногда и просто не приходил ночевать. Постепенно девочке стало ясно, что папа и мама серьезно не ладят друг с другом. Вообще-то, родители никогда не жили особенно дружно, однако когда примерно полгода назад они стали спать в отдельных комнатах, Габриэлла почувствовала смутное беспокойство. Каждый раз, когда ее отец проводил вечера дома, Элоиза сердилась сильнее, чем обычно, и это тоже казалось девочке дурным знаком.

Зато когда Джона не было, Элоиза часто исчезала, оставляя Габриэллу одну или с экономкой. Перед уходом она обычно подолгу говорила по телефону, потом долго и особенно тщательно одевалась.

Габриэлле ясно было одно: отношения между ее родителями становятся все хуже день ото дня. Элоиза, не стесняясь дочери, отпускала в адрес мужа откровенно грубые замечания. Большей частью они касались каких-то таинственных «мужских способностей» папы, которые он проверял на других женщинах. Этих женщин Элоиза называла «шлюхами» и «просто утками», что было девочке не совсем понятно. Правда, «маленькой шлюхой» Элоиза не раз называла саму Габриэллу, и девочка знала, что это – плохое слово, хотя его происхождение оставалось для нее загадкой. В конце концов, она никогда нигде не «шлялась», проводя дома все свободное от занятий в школе время. Но кто такие «просто утки»? Правда, одну такую утку папа «трахнул», однако на обед в этот день была баранина, и Габриэлла начала догадываться, что «трахнуть» означает что-то вроде «переночевать в другом месте». Но не мог же папа в самом деле ночевать в деревянном домике для водоплавающих на пруду в Центральном парке. Однако спросить она не решалась. Мать устроила бы ей очередной скандал, а папа… Папа все больше молчал. Он почти никогда не отвечал Элоизе, когда та заводила речь о его похождениях и называла его «блохастым кобелем» (еще одно непонятное сравнение). Он просто пил все больше и больше, потом вдруг исчезал на несколько дней, а Элоиза вымещала свою злобу на дочери.

По привычке Габриэлла продолжала спать, свернувшись клубочком в ногах кровати, но ей по-прежнему не удавалось обмануть мать. Та находила ее для расправы в любом случае. Ничего поделать с этим было нельзя – оставалось только терпеть. Габриэлла терпела, терпела из последних силенок, зная, что ее единственная задача – выжить, причем выжить в буквальном смысле слова.

То, что она, возможно, стала причиной ссор между матерью и отцом, тоже мучило Габриэллу. Правда, когда Элоиза накидывалась на Джона, она почти никогда не упоминала ее имени, однако Габриэлла каким-то образом чувствовала, что не родись она на свет или родись она хорошей, послушной девочкой, и тогда, быть может, у мамы с папой все было бы по-другому. Но и тут Габриэлла ничего не могла изменить; ей оставалось только смириться с этим, как она смирилась с бранью и побоями.

К Рождеству Джон уже почти не жил дома. Когда он все же появлялся, Элоиза приходила в настоящее бешенство. Это казалось невозможным, но все же она сердилась сильнее, чем когда-либо, насколько помнила Габриэлла. Вместе с тем обвинения в адрес отца стали если не более понятными, то, во всяком случае, более конкретными. Все чаще и чаще она упоминала некую Барбару, с которой папа теперь «жил» и «спал». Кто такая эта Барбара, Габриэлла, естественно, не знала – среди всех друзей и знакомых, перебывавших в их доме за много лет, не было ни одной женщины с таким именем. Барбару Элоиза тоже называла «шлюхой» и еще – «плебейкой», однако, несмотря на это, Габриэлла чувствовала к этой неизвестной женщине что-то вроде симпатии. Уж если папа спит с нею в одной постели, рассудила она, значит, эта Барбара не может быть такой уж плохой. Габриэлла сама когда-то спала с куклой по имени Меридит, ближе которой у нее никого не было.

И все-таки понять до конца, что на самом деле происходит, она не могла. С каждым днем, нет – с каждым возвращением домой, которые были уже совсем редкими, отец становился все более далеким и чужим. Казалось, его ничто больше не связывает ни с Элоизой, ни с Габриэллой, ни с домом на Шестьдесят девятой улице. Он почти не разговаривал с дочерью и большую часть времени был сильно пьян.

В Рождество Элоиза вовсе не вышла из своей комнаты. Джон куда-то уехал днем раньше и долго не возвращался. В этом году в доме Харрисонов не было ни елки, ни украшений, ни подарков. Праздничный ужин Габриэллы состоял из бутерброда с ветчиной и листочком свежего салата, который она сама себе сделала. Она хотела сделать такой же и для мамы, но гораздо умнее было держаться тише воды, ниже травы и не попадаться матери на глаза.

Причина ненависти, которую питали друг к другу мама и папа, все еще не была ясна ей окончательно. Габриэлла была уверена только в одном: в том, что все это имеет непосредственное отношение не только к таинственной Барбаре, к которой папа поехал в канун Рождества, но и к ней самой. Во всяком случае, Элоиза не раз заявляла дочери, что лучше бы той не появляться на свет. «Для кого лучше?» – спросила себя Габриэлла теперь. Несомненно – для всех: для нее самой, для мамы и для папы. Значит – она и есть главная виновница того, что мама и папа разлюбили друг друга.

Когда поздним рождественским вечером Джон наконец вернулся домой, он был сильно навеселе, и Элоиза учинила ему грандиозный скандал. Мама и папа не просто орали, запершись в спальне, а бегали по всему дому, опрокидывая стулья и швыряя друг в друга всем, что попадало под руку. Джон кричал, что больше не может этого выносить; Элоиза отвечала, что скорее убьет его и «эту чертову шлюху Барбару», чем позволит Джону уйти из дома. Потом она ударила мужа по щеке, и Джон впервые на памяти Габриэллы ответил ударом на удар. Сначала это потрясло ее, но очень скоро девочка инстинктивно почувствовала, что, как бы ни закончилась эта рукопашная, пострадавшей стороной в конечном итоге будет именно она, и никто другой. И впервые за девять с небольшим лет своей жизни она пожалела о том, что у нее нет ни по-настоящему надежного места, где она могла бы спрятаться, ни знакомых взрослых, к которым она могла бы обратиться за помощью и защитой.

Но помощи ждать было неоткуда, и Габриэлле оставалось только ждать – ждать и надеяться, что и на этот раз все обойдется и мать не забьет ее до смерти.

Часа через два Джон, швырнув в жену последнюю статуэтку с камина, снова куда-то ушел, и Элоиза, слегка переведя дух, ринулась на поиски дочери. Ее волосы были распущены, как у самой настоящей фурии, глаза метали молнии, лицо исказила гримаса свирепой ярости. Она налетела на Габриэллу словно ястреб на цыпленка, схватила за волосы, потащила в детскую и бросила на кровать. После первого же удара Габриэлла почувствовала острую боль в правом ухе, но понять, что случилось, она не успела. На нее обрушился такой ураган, что девочка в ужасе закрылась руками, защищая лицо. Потом в руке матери откуда ни возьмись появился подсвечник. Она с силой ударила им по ногам дочери, но та только вздрогнула. Габриэлла до смерти боялась, что в следующий раз тяжелый бронзовый подсвечник опустится ей на голову, но, к счастью, этого не случилось. Вместо этого Элоиза продолжила молотить дочь кулаками с такой силой, что в голове у бедняжки помутилось.

Габриэлла перестала чувствовать что-либо. Она не стонала, не плакала и даже не пыталась уворачиваться. Инстинкт самосохранения подсказывал ей, что лучше дождаться, пока мать выдохнется, но это случилось не скоро. Элоиза была в таком бешенстве, что не ощущала усталости и не замечала даже, что до крови разбила костяшки пальцев правой руки. В конце концов она стащила Габриэллу с кровати и, несколько раз пнув ее ногой, ушла, оставив дочь валяться на полу.

Лишь убедившись, что мать не собирается возвращаться, Габриэлла осмелилась пошевелиться. Как ни странно, на этот раз у нее ничего не болело – только из уха шла кровь. Сознание то отступало, то снова возвращалось подобно морскому приливу, и Габриэлла мерно покачивалась на этих беззвучных волнах, чувствуя, как ее понемногу уносит все дальше и дальше от берегов реальности. В глазах ее сгущался мрак, и Габриэлла приветствовала его, решив, что это и есть смерть – блаженная смерть, которая наконец-то подарит ей покой. Время от времени ей чудились далекие голоса; во мраке проплывали расплывчатые световые пятна, и девочка подумала, что это, наверное, ангелы Господни пришли за ней.

Время близилось к рассвету, когда она осознала, что с ней действительно кто-то разговаривает. Голос показался ей знакомым, но она по-прежнему не могла разобрать слов. Габриэлла даже не понимала, что это ее отец, не видела его слез, не слышала глухого возгласа ужаса, который сорвался с губ Джона, когда, отворив дверь детской, он увидел на полу растерзанное, жалкое существо, лежащее в луже начавшей подсыхать крови. Лицо девочки распухло и почернело, открытые глаза закатились, на ноге зияла глубокая рана, пульс был редким и неровным.

Первым побуждением Джона было вызвать «Скорую помощь», но он знал, что все это – дело рук Элоизы, и боялся вопросов, которые непременно начали бы задавать ему медики. Поэтому, вместо того чтобы вызвать врача на дом, он завернул девочку в одеяло и, легко подняв на руки, выбежал на улицу.

Ему повезло. Он сразу остановил такси и велел водителю срочно отвезти их в ближайшую больницу. До госпиталя Святой Анны они домчались за семь минут, однако за это время Джон едва не поседел. Ему все время казалось, что девочка перестала дышать. Он в отчаянии сжимал ее хрупкие запястья, нащупывая тонкую ниточку пульса. Оказавшись в приемном покое больницы, Джон уложил безвольно обмякшее тело дочери на первую же попавшуюся свободную каталку и хриплым голосом объяснил дежурной сестре, что его бедная Габриэлла упала с лестницы.

По лицу его катились слезы, да и сам он выглядел таким несчастным и растерянным, что ему поверили, хотя от Джона все еще пахло виски. Девочка была в таком состоянии, что ни один нормальный человек не мог бы представить себе даже на минутку, что это – дело рук ее родной матери. Джону, во всяком случае, не задали ни одного вопроса – быть может, еще и потому, что времени не было. Врачи сразу же надели на Габриэллу кислородную маску, ввели в вену толстую иглу капельницы, после чего две санитарки увезли ее в отделение интенсивной терапии. Джон остался ждать в приемной.

Он просидел там несколько часов, прежде чем вышедший к нему молодой врач сказал, что девочка, без сомнения, будет жить. У Габриэллы оказалось сломано три ребра и порвана барабанная перепонка; кроме того, врачи подозревали сильное сотрясение мозга. Страшная рана на ноге, которая так напугала Джона в первые минуты, ни жизни, ни здоровью Габриэллы не угрожала, хотя его и предупредили, что шрам, скорее всего, останется. В заключение врач выразил надежду, что через несколько дней опасность будет уже позади и мистер Харрисон сможет забрать девочку домой.

«Только не домой!» – чуть не выпалил Джон, но вовремя спохватился. Вместо этого он спросил:

– Как вы считаете, сотрясение мозга – это… серьезно?

– Зависит от того, сколько времени прошло от момента падения до поступления в больницу, – ответил молодой врач. – Во сколько это случилось?

Но Джон только покачал головой.

– Возможно, она пролежала без сознания несколько часов, – выдавил он наконец из себя. – Я нашел ее не сразу. Меня, видите ли, не было дома…

И он отвернулся, думая о том, что сказал бы врач, если бы знал правду.

– Думаю, ничего страшного не произойдет, она поправится, – поспешил успокоить его врач, заметив выражение лица Джона. – Домашняя обстановка и соответствующий уход быстро поставят ее на ноги.

И Джон скрепя сердце заверил доктора, что они с матерью сделают все возможное для девочки.

Он не хотел уходить, не увидев дочь, и ему разрешили заглянуть к ней в палату. Габриэлла спала. Это несколько успокоило его, и примерно через полчаса Джон решился наконец уехать. Уже сидя в такси, он неожиданно подумал о том, чтó он скажет Элоизе. Джон не знал, как остановить ее, как не дать изуродовать или убить девочку. Он хорошо понимал, что вчера Габриэллу спасло только чудо и что в следующий раз ей может не повезти. Он мучился, но решиться ни на что не мог. А лучше всего будет уйти самому, навсегда бросить Элоизу, чтобы никогда больше не видеть того, что он увидел сегодня утром. О дочери, о том, какая судьба ее ждет, Джон почти не думал. В больнице Габриэлла была в безопасности, и это было все, что он желал знать.

Двери особняка он открывал не без содрогания. Когда же обнаружилось, что Элоизы нигде нет, Джон испытал настоящее облегчение. У него словно гора с плеч свалилась. Он понятия не имел, куда она могла отправиться, но не все ли равно. Машинально поглядев на часы, Джон прошел в библиотеку и, налив себе на два пальца чистого виски, опустился в глубокое кресло у камина, раздумывая над тем, что же он все-таки скажет Элоизе, когда наконец ее увидит.

Теперь-то он знал, что Элоиза – бесчувственное животное, злобная инопланетная тварь, бездушная машина, которая способна уничтожить все, к чему ни прикоснется. Когда-то он любил ее, но сейчас воспоминание об этом вызывало в Джоне одно лишь удивление. Он не понимал, как он мог так обмануться. Неужели он и вправду думал, что Элоиза может быть ему хорошей женой и доброй матерью их детям. Теперь, во всяком случае, Джон ничего так не желал, как оказаться от нее как можно дальше.

Элоиза вернулась домой вскоре после полуночи. На ней было вечернее платье из темно-синего бархата, и, несмотря ни на что, Элоиза оставалась чертовски привлекательной женщиной – она сама это знала и пускала в ход свои чары каждый раз, когда это было необходимо. Но только не сегодня.

Увидев мужа, полулежащего на кушетке с недопитым бокалом в руке, Элоиза смерила его взглядом, исполненным ледяного презрения.

– Как любезно с твоей стороны навестить меня, – проговорила она, не скрывая своего отвращения. – А ты неплохо выглядишь, Джон… И все-таки, чему я обязана удовольствием видеть тебя здесь? Что, Барбара уехала из города или просто занята с другим клиентом?

Она стояла прямо перед ним, слегка помахивая в воздухе своей изящной бисерной сумочкой, и Джон испытал сильнейшее желание заорать на нее, выплеснуть остатки виски ей в лицо. Но, что бы он ни предпринял, Элоиза все равно была намного сильнее его. Он, конечно, мог ее ударить, но это до странности ничего не меняло. Рядом с Элоизой он был рохля, тряпка – плюнуть и растереть.

– Тебе известно, где сейчас наша дочь? – спросил Джон заплетающимся языком. Он уже почти опустошил стоявшую в баре бутылку виски и снова был пьян. Несмотря на это, он точно знал, что именно он хочет и должен ей сказать. Единственное, о чем Джон сожалел, это о том, что не сказал ей этого раньше, но раньше он бы не посмел. Барбара вдохнула в него мужество, вид страшных ран Габриэллы укрепил его решимость, а виски – избавило от вечной, самому ему непонятной зависимости.

– Я вижу, тебе не терпится мне это сказать, – ответила Элоиза и улыбнулась с видом кошки, только что придушившей и съевшей беспомощного птенца. – Ты ее куда-то увез? Спрятал? Выгнал?..

Теперь Джон воочию лицезрел, каким чудовищем была его жена. Но вот чего он никак не мог взять в толк, это где же были его глаза раньше. Да что тут гадать – он сам хотел быть обманутым. Джон вообразил себе, какой должна быть Элоиза, и сам же поверил в собственную выдумку. И даже сейчас он не собирался думать о последствиях этого самообмана.

– Ты была бы рада, не так ли? – Джон криво усмехнулся. – Наверное, надо было отдать девочку в приют сразу после рождения. Или пустить по водáм в плетеной корзинке. Ты была бы довольна, да и Габриэлле было бы лучше…

Его лицо снова скривилось, но это была уже не улыбка. Джон с трудом сдерживал слезы.

– Избавь меня от этих глупостей, Джон. Где Габриэлла? У Барбары? Ты что, решил ее похитить? Боюсь, в этом случае мне придется вызвать полицию. – С этими словами Элоиза положила на стол свою элегантную сумочку и села в кресло напротив, скрестив изящные ноги в тонких чулках. – Так что, Джон, где эта мерзавка? Где ты ее прячешь?

О, теперь Джон видел ее насквозь. В ней нет ничего, кроме мрака и черной ядовитой гнили, способной убить все живое. Похоже, Господь забыл вложить душу в это создание, и невольно думалось, а имел ли Творец вообще отношение к этому поистине безбожному существу. Барбара была не так красива, но Джон не был ей безразличен. Ее предки не были аристократами, но у нее и душа, и сердце были на месте. Она любила Джона. И единственное, чего ему хотелось, это навсегда забыть Элоизу, выкинуть ее из своей памяти, из своей жизни, и уехать как можно дальше, чтобы никогда больше с ней не встречаться. Габриэлла мешала ему сделать это, но сейчас он готов был перешагнуть даже через нее. В любом случае помочь девочке было выше его сил – остановить Элоизу Джон не мог. Ему оставалось только спасаться самому, пока не стало слишком поздно.

– Габриэлла в больнице, – сказал он с пьяной многозначительностью. – Когда я нашел ее сегодня утром, она была без сознания.

Он искоса взглянул на Элоизу. Одного этого было вполне достаточно, чтобы его снова затрясло от гнева, и Джон поспешно отвернулся. Теперь он стал бояться потерять над собой контроль. Зная про нее все, он ее убьет. Многое можно понять, особенно в близком человеке, но Элоиза была выше его понимания. Ее поведение пугало своей необъяснимостью, полной и беспросветной, хотя в этом он не мог бы признаться себе хотя бы из чувства самосохранения.

– Как удачно, что ты все-таки соблаговолил вернуться домой, – холодно заметила Элоиза. – Мерзавке здорово повезло…

– Если бы я пришел хотя бы на полчаса позже, девочка могла бы умереть, – закричал Джон. – Врачи обнаружили, что у нее сломаны ребра и порвана барабанная перепонка… К тому же они подозревают сотрясение мозга, – он посмотрел на Элоизу и замолчал.

«А мне наплевать!» – вот что было написано на ее прекрасном лице. Переломы, сотрясения – для нее это были пустые слова, коль скоро они относились к такому никчемному существу, как Габриэлла. Она нисколько не чувствовала себя виноватой.

– Ну и что? – равнодушно спросила она, пожимая хрупкими плечами. – Я что, должна зарыдать? Негодяйка заслужила все это и даже больше.

С этими словами она прикурила сигарету и как ни в чем не бывало пустила вверх тонкую струйку голубоватого дыма.

– Ты – сумасшедшая!.. – хриплым шепотом произнес Джон и нервным движением пригладил зашевелившиеся на голове волосы. – Ты маньяк…

Такого даже он не ожидал. Элоиза казалась совершенно непробиваемой – ничто не могло ее ни тронуть, ни взволновать. Ее неколебимое спокойствие и холодная жестокость не знали пределов, и Джона охватила паника.

– Я не сумасшедшая, Джон, – проговорила Элоиза. – А вот ты действительно смахиваешь на шизофреника. Взгляни на себя в зеркало – ей-богу, словно только что сбежал из «желтого дома».

В глубине ее глаз Джон разглядел насмешку, и ему снова захотелось плакать.

– Ты же могла убить ее! Неужели ты не понимаешь?! – снова выкрикнул он, зная, что все, все напрасно. В ней живет безумие, которое способно перекинуться на него.

– Но ведь я ее не убила, не так ли? – холодно возразила Элоиза и тут же добавила: – Хотя, возможно, мне давно следовало это сделать. Ведь все наши проблемы, Джон, – из-за нее и только из-за нее. Если бы я не любила тебя так сильно, я бы не ревновала. Все было чудесно, пока эта маленькая тварь не встала между нами, пока она не очаровала тебя своими ангельскими голубыми глазками и белокурыми патлочками…

Слушая ее, Джон почувствовал, как сердце его леденеет от ужаса. Ему было совершенно очевидно, что Элоиза сама верит в то, что говорит. Обладая холодным, извращенным умом, она убедила себя в том, что девочка действительно виновата во всем, что произошло между ней и мужем, и что Габриэлла на самом деле заслужила то жестокое обращение, которому подвергалась с раннего детства. И теперь никакими словами Элоизу нельзя было убедить в обратном.

«Все бесполезно! – с горечью подумал Джон, закусив от бессилия губу. – Она сошла с ума. Убеждать ее бессмысленно – Элоиза уже не понимает нормальных, человеческих слов».

И тем не менее он сделал еще одну попытку.

– Габриэлла не имеет никакого отношения к тому, что произошло и происходит между нами, – сказал он как можно тверже. – Ты – настоящее чудовище, Эл. Ты просто спятила от ревности. Обвиняй меня, если уж тебе непременно нужно сделать кого-то виноватым, но не трогай Габриэллу. Ненавидь меня, потому что я предал тебя, изменял тебе, потому что я оказался слабаком и не смог дать тебе того, что было тебе нужно, но, пожалуйста, пожалуйста… – Тут он заплакал, но, не смущаясь своих слез, продолжал взывать к ее здравому смыслу: – Прошу тебя, Элоиза, не обвиняй в наших бедах Габриэллу – она здесь ни при чем!..

– Ни при чем, вот как? – Элоиза раздавила в пепельнице сигарету и сразу закурила новую. – Это ты ослеп, а не я… – Она с горечью покачала головой. – Неужели ты не видишь, чтó Габриэлла сделала с нами… с тобой? Ведь до того, как она родилась, ты любил меня! И я тоже любила тебя, а теперь погляди, что с нами стало!.. И все это из-за этой проклятой девчонки!

Впервые за много-много лет в глазах Элоизы блеснули слезы, и Джон невольно вздрогнул. Она обвиняла их дочь даже в том, что он изменил ей, что полюбил другую женщину.

– Это не она – это ты виновата во всем! – воскликнул он. – Я разлюбил тебя, когда увидел, как ты ее бьешь! О, боже, когда-нибудь она будет ненавидеть нас за все, что мы ей сделали!

– Все, что я ей сделала, Габриэлла заслужила, – убежденно повторила Элоиза. – За все то горе, которое она мне принесла, ее надо было бы пороть дважды в день железными прутьями, ее надо было бы убить… Из-за нее я потеряла все – семью, любовь, тебя…

– Но ты… ты же возненавидела ее с того самого дня, как она появилась на свет. Тогда она еще ничего не сделала.

– О, я предвидела, чем все это кончится.

– Остановись, Элоиза, остановись, пока не поздно! – мрачно произнес Джон. – Иначе в один прекрасный день ты убьешь ее и проведешь остаток своих дней в тюрьме.

– Мерзавка этого не стоит, – усмехнулась Элоиза. Она сама не раз думала об этом и старалась сдерживаться, чтобы не зайти слишком далеко. Разумеется, она делала это ради себя самой, соизмеряя силу ударов таким образом, чтобы причинить максимальную боль, но не убить. Но она куда лучше Джона понимала, что минувшей ночью подошла опасно близко к той черте, за которой могло случиться непоправимое. И… нисколько об этом не жалела. Пусть только эта маленькая дрянь вернется из больницы, она ей еще не то устроит.

Джон вспомнил госпиталь Святой Анны, вспомнил острый запах лекарств и безжизненное тело дочери, укрытое крахмальной простыней. Только сейчас он понял, что его запросто могли обвинить в избиении дочери. К счастью, никому это просто не пришло в голову. Ни врач, ни сиделки не могли представить, что такой хорошо одетый, прекрасно воспитанный господин, проживающий на престижной Шестьдесят девятой улице, способен избить ребенка. Любой вопрос на эту тему, даже заданный в самой вежливой форме, мог быть расценен как оскорбление, так что даже если кто-то что-то и заподозрил (а Джон от души надеялся, что это не так), то спросить не решился.

– Я не убью ее, Джон, можешь не беспокоиться, – вдруг заявила Элоиза, и это обещание заставило его содрогнуться. – Кстати, девчонка отлично знает, что во всем виновата. Она хитра и изворотлива. Лгунья проклятая, всем лезет на глаза, лебезит, а эти дураки тают. Ах, какой ангелочек! Она просто изводит меня, каждый день изводит!.. Ну, достаточно, я устала. – Она встала и потянулась. – К тому же твои нотации мне надоели. Ты сегодня ночуешь дома или опять поедешь к своей шлюшке? И когда, кстати, это кончится?

Никогда, мысленно пообещал себе Джон. Никогда! Жить с этой холодной, бессердечной дрянью он не смог бы за все сокровища мира. Но вместе с тем он знал, что должен пробыть здесь хотя бы до возвращения Габриэллы. Жертвовать ради дочери всей своей жизнью Джон не собирался, но его пребывание дома способно на время успокоить Элоизу. И тогда, быть может, девочке хотя бы поначалу будет не так доставаться.

– Я еще немного посижу, – сказал он и, прищурившись на огонь в камине, налил себе новую порцию виски. Джон был очень рад тому, что теперь у них с Элоизой – раздельные спальни. Спать с ней в одной постели ему было по-настоящему страшно – он всерьез начинал побаиваться, что Элоиза может без колебаний прикончить его. Он несколько раз говорил об этом и Барбаре, но та нисколько не испугалась, простодушно твердя про законы, про полицию. Что ж, возможно, ей с ее ограниченным умом просто не дано было постичь, насколько Элоиза жестока и опасна. Никто не мог этого понять за исключением его самого и Габриэллы.

– Значит, ты собираешься спать в своей комнате, – констатировала Элоиза и вышла из библиотеки, слегка покачивая бедрами.

Джон взглядом проводил выползающий за дверь шелестящий шлейф ее вечернего платья и залпом проглотил содержимое бокала. Элоизе он ничего не ответил – он снова думал о Габриэлле. Лишь дождавшись, когда наверху хлопнула дверь спальни, Джон поднялся с кушетки и отправился в кухню за новой бутылкой.

Когда поздним вечером Габриэлла наконец очнулась, то не сразу поняла, где находится. В свете небольшого ночника, стоявшего на столике возле кровати, она разглядела белые стены, белый потолок и лицо незнакомой женщины в белой крахмальной шапочке, которая смотрела на нее и озабоченно хмурилась. Заметив, что девочка открыла глаза, женщина ласково улыбнулась, и Габриэлла невольно вздрогнула. На нее еще никто никогда не смотрел с такой добротой и сочувствием.

– Я… в раю? – негромко спросила девочка. Она была уверена, что умерла, и значит, можно ничего не бояться.

– Нет, милая, ты в больнице Святой Анны, но с тобой уже все в порядке… почти в порядке. Сюда тебя привез папа – он только что уехал домой, но завтра утром он снова придет навестить тебя.

В мозгу Габриэллы зародилась безумная надежда, что если она никогда не поправится, то ей, возможно, разрешат остаться в больнице насовсем. Но она была еще слишком слаба, чтобы разговаривать, поэтому только кивнула и сразу же почувствовала боль во всем теле.

– Постарайся не двигаться, – наклонилась к ней молодая сиделка, заметив, как исказилось лицо девочки. И немудрено, сотрясение мозга должно было давать острую головную боль, к тому же из уха Габриэллы все еще сочилась кровь.

– Твой папа сказал, что ты упала с лестницы, – продолжила она, приветливо улыбаясь. – Тебе повезло, что он сразу привез тебя к нам. Но теперь уже все позади. Ты обязательно поправишься, но несколько деньков тебе придется полежать у нас. Но не волнуйся – тебе у нас понравится. Мы будем ухаживать за тобой не хуже, чем дома.

Габриэлла снова кивнула, хотя боль сделалась почти нестерпимой. Она была искренне благодарна этой незнакомой женщине, которая разговаривала с ней так спокойно и ласково, как никогда не говорила родная мать.

Потом Габриэлла заснула и плакала во сне. Сиделка несколько раз подходила к ней, чтобы пощупать лоб. Утром она ушла домой, а на дежурство заступила другая, более опытная женщина. Она пощупала девочке пульс, заглянула в зрачки, потом стала менять повязку на ноге. Вид раны озадачил ее настолько, что она несколько мгновений просидела неподвижно, вглядываясь в лицо Габриэллы. В глазах сиделки застыл вопрос, который вчера никто так и не осмелился задать отцу девочки. За свою жизнь она видела много похожих ран и ушибов у других детей и отлично знала, что это следы жестоких побоев.

Но сделать она ничего не могла. Избитые дети, вылежав в больнице сколько положено, неизбежно возвращались в свои семьи. И эта девочка тоже вскоре отправится домой. «Что с ней там будет?» – задумалась сиделка. Дети бедняков рано или поздно попадали в больницу снова и по тому же поводу; что касалось Габриэллы, то тут дело было сложнее. Сиделка понадеялась, что родители девочки слишком напуганы делом своих рук. Возможно, Габриэлла больше никогда не окажется в больничной палате. А может – наоборот. Сказать наверняка не мог никто.

Габриэлла спала так крепко, что даже перевязка не смогла ее разбудить. Утром она плотно позавтракала, а после обхода снова уснула. Она была слишком слаба, и на протяжении последующих нескольких дней в основном ела и спала, хотя дневной ее сон был неглубоким и тревожным. Дома ей никогда не разрешали валяться в постели, и подсознательно Габриэлла боялась, что ее накажут, если застанут спящей. Дважды ее приезжал навестить отец. Каждый раз ему приходилось объяснять, что мать Габриэллы не может приехать, потому что больна. Ему верили, и сочувствовали, и завидовали тому, какая у них славная, воспитанная дочурка. Действительно, Габриэлла не капризничала, не жаловалась, никогда ничего не требовала и с благодарностью принимала все, что для нее делали. Она почти не заговаривала с сиделками и лишь внимательно наблюдала за тем, что и как они делают, и смущенно улыбалась, когда замечала, что на нее смотрят.

Джон приехал забирать ее первого января. Девочка выглядела очень бледной и худой. Когда, поблагодарив врачей и сиделок за все, что они для нее сделали, Габриэлла вышла из дверей больницы, у нее все еще слегка кружилась голова, однако она нашла в себе силы, чтобы обернуться и помахать рукой сестрам и сиделкам, которые смотрели на нее из окон. Все они захотели проводить малышку, потому что успели полюбить Габриэллу. «Второго такого милого и воспитанного ребенка просто не найти», – говорили они. Накануне вечером Габриэлла призналась им, что ей не хочется возвращаться домой. Все согласились, что такого в их практике, пожалуй, еще не было. За неполную неделю Габриэлла успела сделаться любимицей всего педиатрического отделения.

Габриэлла была в отчаянии. В больнице Святой Анны она впервые в жизни столкнулась с человеческим отношением, узнала, что такое жизнь без страха. И возвращение домой было для нее равносильно возвращению в ад.

Когда Габриэлла и Джон приехали, Элоиза поджидала их внизу. Брови ее были сурово сдвинуты, а глаза смотрели обвиняюще и мрачно. Она так ни разу и не навестила дочь в больнице, да и Джону все время повторяла, что все эти глупые сантименты совершенно ни к чему. Он с ней не спорил, но к дочери все равно ездил.

– Ну что, симулянтка, не надоело тебе валяться без дела? – спросила Элоиза, когда Джон поднялся в детскую, чтобы отнести туда вещи девочки и постелить ей постель. Врач сказал, что Габриэлла все еще очень слаба и ей надо как можно больше лежать. К тому же девочка нуждалась в постоянном присмотре, так как после травмы барабанной перепонки чувство равновесия могло подвести ее в любой момент. «Вы же не хотите, чтобы Габриэлла снова упала», – сказал он, и Джон мрачно кивнул. Он, конечно, не хотел, чтобы с его дочерью случилось то, что случилось, но ничего поделать здесь было нельзя. Габриэлла возвращалась к Элоизе, и та могла снова сделать с ней все, что заблагорассудится.

– Мне очень жаль, мамочка, – пискнула Габриэлла, не поднимая головы. – Я не хотела…

– То-то же!.. – Элоиза удовлетворенно кивнула. – И запомни: здесь тебе не больница. Если там ты сумела разжалобить врачей, то здесь я никакого нытья не потерплю, понятно?

С этими словами она повернулась на каблуках и ушла.

Вечером Габриэлла ужинала вместе с родителями, однако чувствовала она себя при этом крайне неловко. Элоиза держалась с ледяной враждебностью; что касалось Джона, то он успел слишком много выпить и теперь явно думал о чем-то постороннем, не замечая ничего вокруг.

Габриэлла так боялась сделать что-нибудь не так, что не могла проглотить ни кусочка. Руки ее дрожали так сильно, что, наливая себе воду из графина, она пролила несколько капель на стол и тут же в испуге покосилась на мать.

– Я вижу, за последнюю неделю твои манеры нисколько не улучшились, – едко заметила Элоиза. – Тебя там что, с ложечки кормили?

Габриэлла только опустила глаза. Отвечать было опасно. До конца ужина она не промолвила ни слова и послушно поднялась в свою комнату.

В детской она быстро разделась и поскорее легла, прислушиваясь к тому, как внизу ссорятся и кричат папа и мама. Гроза, приближение которой она давно чувствовала, разразилась, и Габриэлла была счастлива, что находится далеко от центра боевых действий. Впрочем, это ровным счетом ничего не значило, и, когда поздно ночью за дверью послышались шаги, девочка невольно сжалась в комок, думая, что это мама идет выместить на ней свою обиду.

Когда кто-то осторожно приподнял одеяло, Габриэлла зажмурилась, ожидая первого жестокого удара, но его не последовало. Кто-то стоял над нею, но девочка не чувствовала знакомого запаха духов матери и не слышала шелеста ее платья. Она вообще ничего не слышала и в конце концов, не выдержав томительного ожидания, осторожно приоткрыла один глаз.

– Привет… Ты не спишь? – Это был Джон; он стоял рядом с ее кроваткой и смотрел на дочь с каким-то странным выражением на лице. Только теперь Габриэлла почувствовала идущий от него сильный запах виски, но папа почему-то не выглядел пьяным.

– Я пришел сказать… взглянуть, как ты, – проговорил Джон, и Габриэлла смущенно улыбнулась. Папа никогда раньше не делал ничего подобного.

– А где мама? – спросила она.

– Спит.

Габриэлла с облегчением вздохнула. Боже, это было счастье, короткое, мимолетное счастье.

– Я… мне просто хотелось повидать тебя. – Джон осторожно опустился на краешек ее кровати. – Я очень сожалею… насчет больницы и всего остального. Сиделки сказали, что ты вела себя очень мужественно и что ты умеешь терпеть боль…

Но он и так знал, что Габриэлла умеет терпеть боль, и что она очень храбрая и сильная девочка. Гораздо сильнее его…

– Мне там было хорошо, – прошептала Габриэлла, внимательно следя за выражением его лица. В отличие от Элоизы, Джон не стал включать люстру, и она едва различала его черты в свете яркой зимней луны.

– Очень хорошо, – повторила она и отвернулась, смутившись.

– Я понимаю… – Джон немного помолчал. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо… Ушко немного болит, а так больше ничего… Они меня вылечили.

Действительно, вот уже два дня голова у нее совсем не болела, да и стянутые пластырем ребра тоже почти не беспокоили. Впрочем, пластырь ей велели не снимать еще две недели.

– Береги себя, Габриэлла. И всегда будь храброй и мужественной. Я знаю, ты все выдержишь, потому что ты очень сильная, – неожиданно сказал Джон, и девочка удивилась. Она не понимала, что папа хотел сказать. Она – сильная? Это она-то сильная?! Плохая? Да, конечно… Непослушная? Тысячу раз – да, мама об этом постоянно ей твердит. Но сильная?.. Непонятно…

Но она не решилась ничего спросить, а Джон неожиданно замолчал. Ему хотелось сказать девочке, что он любит ее, но он не знал – как, какими словами он может выразить свои чувства. Потом ему пришло в голову, что если бы он действительно любил свою дочь, то не позволил бы Элоизе издеваться над ней. Он должен был схватить Габриэллу в охапку и убежать с ней на край света, пока мать не убила ее. Он должен был…

Он о многом передумал в эти минуты, но Габриэлла так и не узнала, какие мысли мелькали в его голове. Джон просто сидел и молчал, глядя на нее. Потом он снова накрыл дочь одеялом и все так же молча встал. На пороге детской он на мгновение обернулся, но вышел, так ничего и не сказав. Дверь бесшумно закрылась за ним. Габриэлла поспешно накрылась одеялом с головой. Она очень боялась, что Джон ненароком разбудит маму, но все обошлось, он неслышно на цыпочках прокрался к себе.

Потом она заснула и спала до самого утра, когда ее разбудил привычный крик матери.

– А ну, просыпайся, чертова дрянь!.. – завопила Элоиза, пинком распахивая дверь детской, и Габриэлла, еще не опомнившись до конца, кубарем скатилась с кровати. От резкой перемены положения снова мучительно заболела голова, заныли ребра, но Габриэлла только прикусила губу и зажмурилась, ожидая удара или пощечины.

– Отвечай, дрянь, ты знала? Знала?! Он сказал тебе? Сказал?! – С этими словами Элоиза схватила Габриэллу за худенькие плечи и затрясла так, что голова девочки закачалась на тонкой шее. Элоизе было совершенно наплевать, что дочь только вчера выписалась из больницы. Элоиза требовала ответа и не сомневалась, что получит его.

– О чем? О чем, мамочка? Я ничего не знаю, честное-пречестное!.. – За неделю, проведенную в больнице, Габриэлла успела отвыкнуть от подобного обращения и сейчас неожиданно расплакалась. Элоиза тут же наградила ее звонкой затрещиной, но Габриэлла не могла сдержаться, и все равно слезы катились по ее щекам. По лицу матери она поняла, что случилось что-то ужасное, но что это могло быть, Габриэлла не знала, и от этого охвативший ее страх стал еще сильнее.

– Я, честное слово, ничего не знаю, мама, милая, не бей меня! – в отчаянии выкрикнула девочка. Впервые на ее памяти Элоиза выглядела по-настоящему растерянной, и это напугало ее сильнее, чем могли бы напугать самая дикая ярость и самые жестокие удары.

– Ты знала, знала! – взвизгнула Элоиза. – Он сказал тебе, когда приезжал в больницу… Что он сказал, повтори мне слово в слово!

И она снова с силой тряхнула Габриэллу, у девочки лязгнули зубы.

– Он… ничего… не говорил. – Новая страшная мысль поразила ее. – Папа? Что с папой?!

У нее просто не укладывалось в голове, что с папой могло случиться что-то плохое. Быть может, он… Но, прежде чем она успела представить себе, как папа бросается со скалы в пропасть (так поступил герой одного ее волшебного рассказа, когда злые великаны отняли у него единственную дочь), Элоиза выпалила:

– Он ушел, и ты об этом знала! И в этом виновата только ты, ты, ты!.. Ты доставляла нам столько хлопот, что он не выдержал и сбежал. Ты небось думала, что он любит тебя, правда? Так вот, ему на тебя наплевать! Он бросил тебя точно так же, как и меня. Так и запомни, маленькая дрянь, это ты во всем виновата! Ты одна! Он ушел, потому что ненавидел тебя! Он ушел из-за тебя, гадина, и теперь тебя некому будет защищать. Вот тебе, вот, вот, вот!..

И она ринулась на Габриэллу, выкрикивая проклятья и осыпая ее хлесткими ударами.

Только тут девочка начала понимать, что случилось. Папа ушел от них. Вот зачем он заходил к ней вчера вечером – он хотел попрощаться. Теперь он был где-то далеко, а это значило, что у нее в жизни осталось только одно: непрекращающиеся, жестокие побои и боль. Папа велел ей быть храброй, быть сильной… Эти его слова были единственным, на что Габриэлла могла опереться, но кулаки матери опускались на ее голову, на незажившие ребра с такой силой, что она не сдержалась и заплакала еще горше. Она просто не знала, как она сможет пережить этот нескончаемый кошмар. Неужели папа ненавидел ее? Габриэлла была уверена, что это неправда, но теперь она заколебалась. Джон никогда не защищал ее, никогда ничем не помог, и вот теперь он и вовсе бросил ее, хотя не мог не знать, что мама постарается сорвать все зло на ней. И от этой неуверенности Габриэлле стало так горько, что она даже забыла о боли.

Потом боль вернулась, но это была уже боль души, от которой ее не могли избавить ни в одной больнице.