Читать книгу Злой умысел - Даниэла Стил - Страница 3

Звуки органа уплывали в голубое небо над Веджвудом. В это летнее утро, полное ленивой истомы, птицы пели в листве деревьев, а вдали радостно звенел детский голосок. В церкви голоса сливались в мощный хор – звучали знакомые гимны, те, что Грейс пела со своими домашними с раннего детства. Но этим утром она не могла петь. Она едва могла шевельнуться – просто стояла, устремив взор на гроб матери.

Всем еще при жизни Эллен Адамс известно было, что она – хорошая мать, добрая жена и уважаемая всеми горожанка. До рождения Грейс она только и успела, что отучиться в школе. Ей хотелось еще детей, но не получилось. Она всегда была слаба здоровьем, а в тридцать восемь лет у нее обнаружили рак матки. После операции она перенесла и химиотерапию, и радиотерапию… Но болезнь безжалостно добиралась до легких, расползалась по лимфосистеме, затем проникла в кости… И вот в сорок два года Эллен не стало.

Она скончалась дома, и Грейс в одиночку ухаживала за ней вплоть до двух последних месяцев, когда отцу наконец-то пришлось нанять пару сиделок в помощь измученной дочери. Но Грейс по-прежнему просиживала у постели больной часами, приходя из школы. А ночами, когда больная особенно страдала, дочь всякий раз спешила на материнский зов, помогала повернуться в постели и дойти до ванной, давала лекарства… Сиделки работали лишь в дневные часы. Отец не желал, чтобы они оставались в доме на ночь, и все понимали, как тяжко приходится ему – еще бы, жена так тяжело больна… И вот теперь он стоял в церкви рядом с Грейс и плакал как ребенок.

Джон Адамс был хорош собой. Ему исполнилось сорок шесть, он был одним из лучших адвокатов в Ватсеке и уж точно самым популярным. Отслужив в армии во время Второй мировой войны, он преподавал в Иллинойсском университете, потом возвратился домой, в Ватсеку, что в ста милях от Чикаго. Это был маленький чистенький городок, населенный весьма добропорядочными людьми. Именно их немудреными юридическими делами он занимался. Вел бракоразводные процессы, разбирал тяжбы по поводу собственности, мирил враждующих. Он всегда был справедлив – за это и снискал уважение. Он занимался мелкими гражданскими делами, улаживал юридические формальности с судебными исками, составлял завещания, содействовал при усыновлениях… Словом, он и его друг, известнейший в городе врач, были самыми уважаемыми людьми и всеобщими любимцами в Ватсеке.

В молодости Джон Адамс был звездой городской футбольной команды, да и в колледже продолжал играть. Даже когда был еще мальчишкой, все с ума по нему сходили. Его родители погибли в автокатастрофе, когда ему было шестнадцать, дедушки же и бабушки умерли задолго до этого – и почтенные семейства просто-таки соревновались за право пригласить его пожить с ними, покуда он не закончит школу. Он всегда был таким милым парнем, всегда готов был помочь… Кончилось тем, что он жил поочередно в двух домах, причем обе семьи обожали его.

Джон практически всех в городке знал по именам, и многие разведенные женщины и молодые вдовушки втайне вздыхали по нему – особенно в последние годы, когда Эллен так тяжко болела. Но он был с ними всего-навсего дружелюбен – ну разве что еще спрашивал, как детишки… Он не пялился на женщин – кстати, именно за это и удостоился самых горячих похвал. «Видит Господь, уж он-то имеет на это полное право, – говаривал один из стариков, – ведь Эллен так хворает и все такое… вполне мог бы начать за кем-нибудь ухлестывать. Нет, кто угодно, но только не Джон! Он такой добрый муж…» Он был порядочен, добр, честен – и преуспевал. Дела, которыми он занимался, были не бог весть какими значительными, недостатка в клиентах он не ощущал. Даже его деловой партнер, Фрэнк Уиллс, то и дело поддразнивал его, желая знать, отчего все, звоня к ним в офис, сначала спрашивают Джона и лишь потом – его, Фрэнка. Да, Адамс был всеобщим любимчиком.

«Чем ты их приманиваешь – даешь право на бесплатные посещения бакалейной лавки на целый год, что ли?» – ухмылялся Фрэнк. Как адвокат он не мог равняться с Джоном, но дела вел добросовестно, к тому же прекрасно составлял контракты, не упуская ни одной мелочи. Именно Фрэнк внимательнейшим образом просматривал все документы. Но лавры пожинал всегда только Джон, звали к телефону всегда только его, и именно о нем слава разнеслась на много миль, достигнув других городов. Фрэнк был невысоким человечком малопримечательной наружности, не обладал ни очарованием, ни миловидностью Джона – и все же они прекрасно ладили, зная друг друга еще со времен колледжа. И теперь Фрэнк стоял в толпе поодаль, искренне соболезнуя Джону и его дочери.

У Джона все будет в порядке, Фрэнк знал это. Он вновь встанет на ноги, как это бывало прежде. Фрэнк мог побиться об заклад, что партнер в течение года обзаведется женой, пусть даже теперь он божится, что женщины его не интересуют. А вот Грейс выглядит совершенно невменяемой, оглушенной – безжизненный взор устремлен на цветы, покрывающие алтарь… Она очень красивая девушка – или была бы таковой, если бы захотела. В свои семнадцать она стройна, как былинка, и высока, у нее грациозные плечи и руки, прелестные длинные ноги, тонкая талия и приятно округлая грудь. Но она всегда скрывает фигуру мешковатой одеждой – вроде тех длинных и просторных свитеров, которые она покупает у Армии спасения. Джон Адамс не был, разумеется, богачом, но мог бы одевать дочь и получше, если бы она того хотела. Но, не в пример девушкам-однолеткам, Грейс не волновали ни платья, ни мальчики – в силу неких причин она явно старалась выглядеть хуже, чем была на самом деле. Она совсем не пользовалась косметикой, а длинные рыжевато-каштановые волосы просто струились по спине, причем длинная челка словно намеренно прикрывала огромные васильково-синие глаза. К тому же она никогда не смотрела никому прямо в глаза, никогда ни с кем не заговаривала первой. Многих изумляло, до чего же она хороша, – правда, только если удавалось ее рассмотреть. Ведь если не задержать на ней взгляда, ее можно вовсе не заметить. Даже сегодня на ней старое, унылое материнское платье. Черное. Оно висит мешком, и она выглядит лет на тридцать, не меньше. Волосы закручены на затылке в безобразный пучок, а лицо почти белое…

– Бедное дитя! – шепнула секретарша Фрэнка, глядя, как Грейс медленно бредет рядом с отцом вслед за гробом. – Бедный Джон… Бедная Эллен… Как много пришлось им вынести…

Частенько поговаривали, что Грейс уж очень стеснительна, чересчур необщительна. Пару лет назад даже пополз слушок, будто она слабоумна, но все, кто учился вместе с ней, прекрасно знали, что это ложь. Она была способнее большинства одноклассников – просто мало говорила. Девушка любила одиночество, и если кто-то заставал ее беседующей с одноклассницами, это было целым событием. Стоило ей засмеяться в школьном коридоре – и она тотчас чего-то пугалась и снова застывала словно статуя… Она не была сумасшедшей, это одноклассникам было хорошо известно. Но дружелюбной ее никак нельзя было назвать. И это было тем более странно, потому что ее родители были очень общительны. А вот Грейс – никогда. Даже будучи совсем малышкой, она всегда стремилась уединиться, отгородиться от всех. И не однажды девочке приходилось идти домой из школы в полном одиночестве, мучаясь от приступа астмы…

Джон и Грейс немного постояли на полуденном солнце, пожимая многочисленные руки, благодаря друзей за искреннее участие. Грейс выглядела совсем застывшей, ушедшей в себя как никогда… Словно тело было тут, а вот рассудок и душа – где-то далеко. К тому же это унылое мешковатое платье… Она выглядела такой жалкой, такой трогательной. Отец наблюдал за ней по пути на кладбище. Даже ее туфли выглядели поношенными… Она надела материнские, черные, на высоких каблуках. Но они давно вышли из моды, к тому же, похоже, мать успела изрядно износить их до того, как слегла. Да, видимо, Грейс изо всех сил пыталась быть как можно ближе к матери. И именно для этого надела ее одежду. Это был словно некий камуфляж, словно защитная окраска, но девушке ее лет такой наряд вовсе не шел. Отец так прямо и сказал. Грейс была очень похожа на мать, что часто отмечали знакомые. Правда, Эллен была куда полнее до болезни, поэтому платье было велико Грейс размера на три, не меньше.

– Не могла надеть что-нибудь получше? – спросил отец с ноткой раздражения в голосе, когда они ехали на кладбище Святой Марии, что на окраине города. Вслед за ними двигалось около трех дюжин машин. Как-никак человек он уважаемый, и положение, так сказать, обязывало… Было, мягко говоря, несколько странно, что единственная дочь одета, как сиротка.

– Мама никогда не позволяла мне носить черное. И я подумала… подумала, что должна… – Она выглядела такой беззащитной, сидя в уголке старого лимузина, предоставленного погребальной конторой. Это был настоящий «Кадиллак», старшеклассники недавно арендовали его для загородной прогулки, но Грейс не захотела ехать, да ее никто и не упрашивал. Мать так тяжело болела, что Грейс не хотела идти даже на выпускной бал. Но, разумеется, пришлось – и, придя домой, она первым делом показала матери диплом. Она была даже принята в Иллинойсский университет, но отложила начало занятий на год, чтобы ухаживать за матерью. Отец также этого хотел – он чувствовал, что Эллен куда приятнее нежные и любовные прикосновения дочери, нежели заученные движения профессиональных сиделок. Он частенько говорил, что предпочел бы, чтобы Грейс осталась дома, а не уезжала в сентябре. Она не спорила. Знала, что это бесполезно. Споры с ним всегда бывали бессмысленны. Он каждый раз получал то, чего хотел. Джон был слишком хорош собой, слишком преуспевал – и чересчур долгое время. Он привык к такому положению вещей и желал, чтобы так было и дальше. Всегда. И особенно дома. Грейс понимала это. И Эллен тоже.

– Дома все готово? – спросил он, взглянув на дочь. Грейс кивнула. Невзирая на стеснительность и диковатость, она прекрасно вела хозяйство – давно, с тринадцати лет. Уже четыре года она выполняла всю работу матери.

– Прекрасно, – тихо сказал он.

Она выставила из буфета все, прежде чем они поехали в церковь. Остальное уже было разложено на подносах, стоящих в холодильнике. Грейс приготовила индейку и жаркое еще накануне вечером. Миссис Джонсон принесла ветчину. Были и всевозможные салаты, запеканки в горшочках, колбаски, разные закуски, много свежих овощей и всяческие торты, печенья и сладости… Кухня напоминала ярмарочный киоск – всего было в достатке. Грейс была уверена, что гостей за столом будет не меньше сотни, а может, и вдвое больше – если принимать в расчет уважение горожан к Джону и то, какой видной фигурой является он в Ватсеке.

Доброта людская не знала границ. Цветов было столько, что в погребальной конторе такое видели впервые.

– Словно похороны самой королевы! – сказал старый мистер Пибоди, вручая ее отцу книгу, полную подписей.

– Она была редкой женщиной, – тихо сказал Джон тогда. И теперь, думая о ней, он искоса взглянул на дочь. Какая красивая девушка – и как тщательно старается это скрыть! Да уж такая она есть. Он принимал это как данность. К тому же проще было не спорить с ней. Она прекрасно справлялась со всем остальным и была для него просто даром Божьим все эти годы, пока хворала жена. Да, теперь им будет странно, особенно поначалу… Но в каком-то смысле будет и проще, вынужден был признать он. Эллен так долго страдала, ей было так больно – в конце концов, продлевать эти муки было бы даже бесчеловечно…

Он бросил взгляд в окно, затем снова на единственную дочь.

– Я только что думал о том, как… странно будет теперь нам без твоей мамы… но, возможно… – он запнулся, не зная, какие подобрать слова, чтобы не опечалить ее еще больше, – возможно, легче для нас обоих. Она так мучилась, бедняжка, – вздохнул он.

Грейс ничего не отвечала. Она знала о страданиях матери больше, чем кто-либо другой, и лучше, чем отец.

Церемония погребения была краткой, священник сказал несколько слов об Эллен и ее семье, потом прочитал псалмы над могилой, и все поехали к Адамсам. В маленький дом ввалилась толпа человек в сто пятьдесят. Домик был выбеленный, с темно-зелеными ставнями, окруженный чугунной оградой. Прямо перед домом росли кусты поповника, а из окон кухни открывался вид на розовый палисадник, который так любила мать.

Болтовня друзей делала застолье похожим на обычный дружеский коктейль. В гостиной хозяйничал Фрэнк Уиллс, а Джон стоял с приятелями во дворе, на ярком июльском солнце. Грейс подала лимонад и чай со льдом, отец вынес во двор вино и бокалы… Даже вся эта орава не смогла справиться с приготовленным угощением. Было уже четыре часа пополудни, когда последние гости наконец разошлись, и теперь Грейс бродила по дому с подносом, убирая тарелки.

– У нас замечательные друзья, – с теплой улыбкой промолвил отец. Он искренне гордился людьми, которые с таким участием отнеслись к ним. Он многое делал для них все эти долгие годы, и вот теперь они здесь, в черный день для их семьи – они с ним и с его дочерью. Эллен больше нет, нет и сиделок – никого нет, кроме них двоих. Он следил, как Грейс медленно движется по гостиной, и думал о том, как они теперь одиноки. Но не в его обычае было ломаться под ударами судьбы.

– Пойду погляжу, не осталось ли во дворе бокалов и посуды, – сказал он и вернулся лишь через полчаса с подносом, полным тарелок и стаканов. Пиджак он перебросил через руку, а галстук развязал. Если бы Грейс способна была замечать такие вещи, она увидела бы, что отец выглядит еще более красивым, чем обычно. Другие это незамедлительно отметили. За последние пару недель он потерял в весе (что неудивительно) и вот теперь стал стройным, словно юноша, а на солнце седина была совсем незаметна… Нельзя было понять, проседь это или же просто красивый пепельный оттенок. Правдой было и то и другое. А глаза его были такого же замечательного цвета, что и у Грейс.

– Ты, наверное, устала, – сказал он.

Она лишь пожала плечами, складывая посуду в раковину. В горле стоял комок, она изо всех сил сдерживалась, чтобы не расплакаться. Какой ужасный день… ужасный год… страшных четыре года. Порой она хотела просто исчезнуть, испариться. Но знала, что не может. Всегда на пороге вставал новый день, новый год, новые обязанности. Как бы хотела она, чтобы это ее похоронили сегодня, ее, а не мать! Укладывая механически одну за другой тарелки в раковину, она почувствовала, что отец подошел и встал рядом.

– Помочь тебе?

– Со мной все о’кей, – мягко ответила она. – Хочешь пообедать, папа?

– Вряд ли я смог бы еще что-нибудь съесть. Слушай, забудь об этом, а? У тебя был тяжелый день. Почему бы тебе просто не отдохнуть, не расслабиться?

Она кивнула, однако не прекратила заниматься посудой. Тогда он ушел в спальню, а Грейс закончила все дела лишь через час. Остатки еды были убраны, кухня выглядела безукоризненно. Тарелки были в посудомоечной машине, в гостиной было прибрано. Но Грейс продолжала бродить по дому, поправляя картины на стенах, расставляя стулья. Так проще было отвлечься от мыслей о случившемся.

Идя к себе, Грейс машинально отметила, что дверь в спальню отца закрыта. Ей показалось, что она слышит, как он разговаривает по телефону. Она подумала, уж не собирается ли он уходить, закрыла свою дверь и легла на постель, не раздеваясь. Черное платье она заляпала, сидя за столом, но уже застирала это место водой с мылом. Волосы на ощупь напоминали проволоку, губы растрескались, голова казалась свинцовой… Она закрыла глаза, и из-под тяжелых век побежали два ручейка, стекая к ушам.

– Почему, мама? Почему… почему ты меня оставила?

Это было последним предательством. Последним. Ее покинули. Что она теперь будет делать? Кто ей поможет? Одно лишь хорошо – теперь она может уехать и начать в сентябре учебу. Может быть. Если ее примут… И если позволит отец. Но ведь ей незачем теперь тут оставаться. Напротив, теперь есть прямой смысл уехать, а ведь только этого она и хочет.

Грейс услышала, как отцовская дверь открылась. Он вышел в холл. Позвал ее по имени, но она не ответила. Она слишком устала, чтобы разговаривать с кем-либо – даже с ним. Она просто лежала на постели, оплакивая мать. Потом дверь в его спальню вновь закрылась.

Спустя долгое время она поднялась и пошла в ванную. Собственная ванна, единственная роскошь в жизни… Мать позволила выкрасить стены в розовый цвет.

…Их домик с тремя спальнями, которым так гордилась мать. Третья спальня предназначалась для сына, которого родители очень хотели. Но он так и не родился, и мать использовала спальню в качестве комнаты для шитья – с тех пор, как Грейс себя помнила.

Она наполнила ванну горячей водой почти до краев и заперла дверь в свою спальню. Потом стащила через голову черное поношенное платье, оставив его прямо на полу, у ног. Потом скинула материнские туфли.

Она медленно опустилась в ванну и закрыла глаза. Грейс и представления не имела о собственной красоте – о том, как длинны и стройны ее ноги, как грациозны бедра, как хороши полные груди… Она ничего этого просто не видела – да ей до всего этого и дела не было. Она просто лежала в воде с закрытыми глазами и ни о чем не думала. Ей казалось, что в голове у нее с тихим шуршанием пересыпается песок. Никаких образов, никаких лиц… она ничего не хотела делать… ничем не хотела быть. Хотелось просто парить в невесомости и ни о чем не думать.

Она осознала, сколько времени провела так, только когда остыла вода. И услышала, что отец стучится в дверь спальни.

– Что ты делаешь там, Грейси? Ты в порядке?

– Все прекрасно! – крикнула она из ванной, невольно пробуждаясь от транса. Уже темнело, а она так и не включила свет.

– Выходи. Тебе же будет одиноко.

– Мне хорошо. – Голос звучал безжизненно, глаза были пусты, она никого не пускала в мир, где жила. Никому не дозволено было проникнуть в глубину ее души, куда она скрывалась, словно моллюск в раковину, – только там никто не мог ни настичь, ни ранить ее.

Она слышала, как он зовет ее снаружи, и продолжала говорить с ним, обещая, что через несколько минут выйдет. Потом вытерлась, надела джинсы и майку. А поверх всего этого натянула один из своих просторных свитеров – невзирая на жару. И лишь когда была совсем одета, она открыла дверь и направилась на кухню, чтобы достать из машины вымытую посуду. Отец стоял на кухне, любуясь розарием матери. Он обернулся к Грейс и улыбнулся:

– Хочешь, пойдем во двор и немного посидим там? Чудный вечер. Посуда может подождать.

– Ничего. Можно и сейчас все сделать.

Он пожал плечами и налил себе пива, а потом вышел и уселся на ступеньки, любуясь игрой светлячков в полутьме. Грейс знала, что сейчас во дворе очень красиво, но не хотела смотреть – она не желала помнить этот вечер. Ничего, ни единой детали – подобно тому, как не хотела помнить день смерти матери и то, как жалобно та просила Грейс быть доброй к отцу… Вот о чем все время думала больная… о нем… для нее ничего не имело значения, кроме его счастья.

Убрав посуду в шкаф, Грейс вернулась к себе и снова легла, не выключая света. Она все еще не могла привыкнуть к тишине. Ждала, что вот-вот раздастся голос матери – ведь последние два дня она только его и слышала: больная часто просыпалась от боли. Но Эллен Адамс больше не чувствует боли – ей никогда, никогда больше не будет больно. Она успокоилась. Тишина – вот все, что от нее осталось.

В десять часов Грейс надела ночную сорочку, оставив джинсы, маечку и свитер прямо на полу у постели. Потом заперла двери и легла на кровать. Больше нечего было делать. Она не хотела ни читать, ни смотреть телевизор… Вся работа по дому была переделана. И ухаживать больше было не за кем. Хотелось просто заснуть и позабыть все, что случилось… похороны… соболезнования друзей… аромат прощальных цветов… речь священника на кладбище. Ведь на самом деле никто не знал мать, не знал никого из них – и саму Грейс тоже… Да им, в сущности, и не было до них никакого дела. Все, что они знали и хотели знать, было их собственными иллюзиями…

– Грейси… – Она услышала, как отец тихонько стучится в двери спальни. – Грейси… дорогая… ты не спишь?

Она слышала голос отца, но не отвечала. А о чем им было говорить? О том, как скучают по матери? Как дорога она им была? А зачем? Это не вернет ее. Ничто не вернет. Грейс просто молча лежала на постели в старенькой розовой сорочке из нейлона.

Даже услышав, как отец тихонько поворачивает дверную ручку, Грейс не шевельнулась. Она ведь заперла двери. Она делала так всегда. В школе девчонки даже дразнили ее за такую стыдливость. Она запирала за собой двери везде и всегда. Лишь так могла она быть уверена, что ее никто не потревожит.

– Грейси…

Он все еще стоял у двери, преисполненный решимости не позволить ей в одиночестве предаваться горю, голос звучал нежно и тепло. Но она лишь молча уставилась на дверь, ни слова не говоря.

– Ну-ну, детка… впусти меня, и мы поговорим… нам обоим тяжело сейчас… ну-ну, дорогая… я хочу помочь.

Она и пальцем не шевельнула. На этот раз он дернул за ручку посильнее.

– Дорогая, не заставляй меня ломать дверь – ты знаешь, я это сумею… А теперь будь паинькой и впусти меня.

– Я не могу. Мне нехорошо, – солгала она. Она была очень красива в эту минуту – бледное лицо и руки словно светились в лунном свете, но она не видела этого.

– Нет, ты не больна. – Он знал ее как свои пять пальцев. Разговаривая с ней, он расстегивал на груди рубашку. Он тоже устал, но не желал, чтобы она сидела взаперти, наедине со своим горем. Именно для этого он и пришел.

– Грейси! – Голос зазвучал тверже.

Она села в постели, устремив глаза на дверь, словно видела сквозь нее отца. Теперь она выглядела напуганной.

– Не входи, папа! – Голос ее задрожал. Она словно знала, что он всесилен, она страшилась его… – Папа, не надо!

Она слышала, что он налег на дверь всей своей тяжестью, спустила ноги на пол и так сидела, вытянувшись в струнку, словно ждала… И тут услышала, что он уходит! Но продолжала сидеть на краешке постели, дрожа всем телом. Она слишком хорошо его знала. Он никогда ни от чего так легко не отказывался – не откажется и сейчас.

Через минуту он возвратился, и в замке послышалось лязганье железа – нечто вроде отмычки… И вот он уже стоит на пороге с обнаженной грудью и босой. На нем только брюки. Он раздражен.

– Тебе не следовало запираться. Ты знаешь, что, кроме нас, в доме никого нет и что я не обижу тебя.

– Я знаю… я… я не могла… прости, папа!

– Это уже лучше. – Он подошел ближе и взглянул на дочь строго. – Тебе незачем сидеть здесь и печалиться. Почему бы нам не пойти ко мне, и мы немного поговорим.

На его лице была написана отеческая забота, он был раздосадован ее упорным нежеланием говорить. Она подняла на него глаза, и он заметил, что она вся дрожит.

– Я не могу… я… страшно болит голова.

– Ну-ка, пойдем! – Он склонился и, схватив ее за руку, рывком поднял. – Поговорим у меня!

– Я не хочу… я… нет! – выкрикнула она и с силой высвободила руку. – Я не могу! – закричала она.

На этот раз он разозлился по-настоящему. Не станет он больше играть с ней в кошки-мышки! Только не теперь. И уж точно не нынче вечером. Нет смысла, нет необходимости. Она помнила, о чем просила мать. Глаза отца жгли Грейс, пальцы сжались на ее предплечье еще сильнее.

– Нет, ты можешь – и ты сделаешь это, черт побери! Пойдем ко мне в комнату! Я сказал!

– Папа, пожалуйста… – Голос ее сорвался, она уже всхлипывала, а он продолжал тащить ее силой к себе в спальню. – Пожалуйста… мама!

Грейс уже ощущала стеснение в груди, дыхание становилось хриплым.

– Ты слышала, что говорила мама, когда умирала! – гневно бросил ей в лицо отец. – Ты знаешь, что она велела тебе…

– Ну и что?!

В первый раз за всю свою жизнь Грейс возразила ему! Прежде она лишь хныкала или плакала, но никогда не боролась с ним. Она умоляла, но никогда не спорила. Это было нечто совершенно новое – и это ему не нравилось.

– Мамы теперь здесь нет. – Грейс дрожала с головы до ног, но не отводила взгляда, лихорадочно ища где-то в глубине души то, чего там прежде не было. Сил, мужества, чтобы противостоять отцу.

– Правда, ее больше нет. – Он улыбнулся. – В том-то и дело, Грейс. Нам не нужно больше прятаться – мне и тебе. Мы можем делать что захотим! Теперь начинается наша жизнь… наше время… и никто ни о чем не будет знать…

Он подался к ней, сверкая глазами, но она отступила. Тогда он обхватил ее обеими руками – и одним движением разорвал тонкий розовый нейлон до самого подола, потом сорвал жалкие клочки с ее плеч.

– Ну вот… это уже лучше… не правда ли? Этого нам не нужно больше… нам ничего не нужно… мне нужна только ты, маленькая Грейси… мне надобно лишь мое дитя, которое так меня любит и которое я обожаю…

Говоря это, он расстегивал брюки, и вот уже освободился от них, и от плавок тоже – теперь он стоял перед ней обнаженный.

– Папа… пожалуйста, – прозвучало долгим вздохом, полным горя и стыда. Она опустила голову, чтобы только не смотреть на него, хотя зрелище было ей хорошо знакомо. – Папа, я не могу…

По щекам градом покатились слезы. Он не понимал! Она делала это для нее, потому что та умоляла! Она делала это годами – с тринадцати лет… с тех самых пор, как мать заболела и впервые была прооперирована. А до того он избивал мать, и Грейс слушала ее крики и стоны ночь за ночью, рыдая у себя в спальне. А по утрам мать, не умея скрыть синяки, рассказывала, как упала… или наткнулась на что-то в темноте… как поскользнулась… Но это не было тайной. Все они обо всем знали. Никто не смог бы поверить в то, что Джон Адамс на такое способен, но он был способен и на большее… Он колотил бы и Грейс, но Эллен никогда этого не позволяла. Она просто не сопротивлялась его кулакам, подставляя под удары собственное тело, раз за разом, и лишь велела Грейс запираться в спальне.

Дважды у Эллен случались выкидыши от побоев – в последний раз уже на шестом месяце. После этого она не беременела больше. А побои были страшными и жестокими, но достаточно умелыми и «профессиональными», чтобы синяки можно было скрыть под одеждой или же объяснить иными причинами, если этого захотела бы Эллен. А она с радостью делала это. Она любила его еще с юности – он был самым красивым парнем в городке, и Эллен понимала, как неописуемо ей повезло. Родители были очень бедны, и она даже не закончила школу… Она была красавицей, но знала, что без Джона просто пропала бы. Он всегда говорил ей об этом, и она верила его словам. Отец тоже поколачивал ее, поэтому, когда Джон впервые поднял на нее руку, это не показалось ей ни странным, ни тем более ужасным. Но дела у них шли все хуже, год за годом, – и вот он уже грозит оставить ее, потому что она такая никчемная. Он заставлял покоряться любому его желанию, грозя бросить… А Грейс подрастала и делалась красивее с каждым днем, и вскоре стало ясно, чего он хочет и на что придется пойти Эллен, чтобы муж не покинул ее. А потом Эллен заболела, и операция, а следом и химиотерапия сделали ее неспособной к полноценному исполнению долга супруги. И тогда он заявил напрямик, что если она хочет оставаться его женой, то придется придумать что-нибудь, чтобы он мог быть счастливым. Очевидно было, что сама Эллен больше не может дарить ему счастья, не в состоянии давать того, чего он так хочет. Но Грейс могла. Ей было тринадцать, и она была очаровательна.

Мать все объяснила, чтобы девочка не испугалась. Что ей следует кое-что сделать для папы и мамы – может, преподнести им подарок, помочь папе стать счастливым и помочь мамочке… Она просто станет частью их – а папа полюбит ее еще крепче, чем прежде… Поначалу Грейс не поняла, потом заплакала. Что подумают друзья, если узнают? Как сможет она заниматься этим с папой? Но мама продолжала твердить, что она должна им помочь… что она обязана… что мамочка умрет, если она не поможет… что папочка их оставит, что они будут брошены на произвол судьбы и некому будет о них позаботиться… Она рисовала перед девочкой ужасающие картины, она своими руками возлагала на плечики Грейс тяжкое бремя ответственности. Девочка согнулась под этим бременем, ее ослепил ужас того, чего от нее ожидают. Но они так и не дождались ее согласия.

…Той ночью они вместе пришли к ней в спальню, и мать помогала ему. Она сама держала Грейс, и мурлыкала ей какую-то песенку, и шептала, какая она хорошая девочка и как они любят ее. А после, когда они возвратились к себе в спальню, Джон нежно сжимал Эллен в объятиях и благодарил…

После этого и наступила пора настоящего одиночества для Грейс. Он приходил к ней не каждую ночь… нет, почти каждую! Порой она чувствовала, что вот-вот умрет от стыда, а иногда он делал по-настоящему больно. Она ни единой душе не проговорилась, и вот постепенно мать перестала являться вместе с отцом в спальню дочери. Грейс уже знала, чего от нее хотят и что выбора нет. Когда она пыталась возражать, он бил ее, – и вот постепенно она осознала, что нет ни выбора, ни выхода… Она делала это для нее – не для него. Она подчинилась, чтобы он больше не поднимал руку на мать, чтобы он не бросил их. Но всякий раз, когда Грейс была непослушна или отказывалась сделать все, что он требовал, отец возвращался к себе и жестоко избивал мать, как бы дурно она себя ни чувствовала, как бы ни страдала от недуга. Это ломало волю Грейс, и она неслась стремглав, с диким криком, к нему и клялась, что сделает все, чего бы он ни потребовал. А он снова и снова делом доказывал, что это не пустые клятвы… В течение четырех лет он делал с ней все, что подсказывало воображение, – она была его рабыней любви, его покорной наложницей. Единственное, что сделала мать, – она достала противозачаточные пилюли, чтобы девушка не забеременела.

С тех самых пор, как Грейс стала спать с отцом, у нее не стало друзей. Да и до этого их было не много – ведь она вечно боялась, чтобы кто-то ненароком не прознал, что отец бьет мать. Но когда они с отцом стали спать вместе, для Грейс сделалось невыносимым даже говорить с кем-либо из подруг или с учителями. Она была просто уверена, что они узнают – прочтут по лицу… или по телу… словно она страдала страшной болезнью, которая не гнездилась внутри, как у матери, а уродовала наружность. Страшной болезнью страдал на самом деле отец, но Грейс этого не осознавала. До сегодняшнего дня. Теперь она знала, что со смертью матери истек срок ее мучений. Это должно прекратиться. Она просто не могла… не могла больше, даже ради матери. Это было слишком, к тому же в той самой спальне. До сих пор он всегда приходил в комнату Грейс, силой заставляя впускать его. Он никогда не смел делать это с ней в их с Эллен супружеской спальне. Но теперь… теперь он словно хочет, чтобы она заняла место матери, чтобы она делала все, что делала та, и даже больше. Словно он хочет сделать ее своей взаправдашней невестой. Он даже говорит с ней нынче по-новому! Теперь все в открытую. Он хочет, чтобы она стала его женщиной.

А он глядел на ее тело, соблазнительно мерцающее в темноте, слушал отчаянные мольбы и плач – и все это возбуждало еще сильнее. Он возвышался над ней, зловещий и страшный, сжимая в своих грубых объятиях, – и вдруг одним движением швырнул Грейс на постель. Как раз туда, где умирающая жена лежала всего два дня назад. Туда, где она пролежала все годы их безрадостного брака.

Но на этот раз Грейс боролась, она уже решила, что не подчинится больше, и, уже сражаясь, еще отчетливее осознала, что безумием было думать, будто она смогла бы остаться с ним под одной крышей и надеяться, что этот кошмар закончится. Ей придется убежать, но сначала она должна воспротивиться и пережить все, что бы он ни учинил над ней. Она знала, что не может позволить ему вновь проделать это, просто не может. И пусть мама хотела, чтобы она была добра к нему, – о, она достаточно долго была добра! Она не может больше, никогда больше не сможет, никогда. Но, слепо молотя кулаками воздух, она почувствовала, как могучие руки снова хватают ее, ощутила вес его тела. Он легко раздвинул ей ноги, и знакомая плоть вторглась в ее нутро, причиняя доселе не испытанную боль – подобной боли она и вообразить себе не могла! Какое-то мгновение ей казалось, что он убьет ее. Такого у них никогда не было прежде – никогда он не истязал ее так ужасно. Ей казалось, будто некий безжалостный кулак избивает ее изнутри, будто отец хочет доказать делом, что она принадлежит ему безраздельно, что он имеет право на все… Это было выше ее сил, и вот ей показалось, что она сейчас потеряет сознание: все поплыло перед глазами. А он неумолимо свирепствовал, терзая ее груди, кусая губы, вновь и вновь грубо входя в нее. А она уже была в какой-то предсмертной истоме, и у нее осталось единственное желание: пусть он будет милосердным и убьет ее наконец.

Он грубо насиловал ее, но даже теперь она знала, что не может ему больше этого позволить. Он не может делать это с ней, она не перенесет этого, она не позволит этого ни ему, ни кому-то другому. Она понимала, что вот-вот свалится в бездонную пропасть, – и вдруг, борясь с ним и царапая его тело, поняла, что сражается, чтобы выжить. Не понимая даже, как это произошло, она осознала, что они совсем рядом с маминым ночным столиком. На нем несколько лет подряд стояли аккуратные коробочки с лекарствами, стакан и кувшин с водой. Она могла бы облить его водой, могла ударить кувшином, но ничего этого там уже не было. Ни пилюль, ни воды, ни стакана. Не было в комнате и той, кому они могли бы понадобиться. Но Грейс бездумно шарила рукой по столику, в то время как отец мощно двигался, вскрикивая и хрипя. Он несколько раз наотмашь ударил ее по лицу, но теперь ему хотелось расправиться с ней не руками, а при помощи одной лишь мужской силы. Он тискал ее грудь, вдавливал тело Грейс в матрац. Она почти перестала дышать, а перед глазами плавал какой-то туман после его последнего удара, но ее рука нащупала выдвижной ящичек стола, она потянула за ручку, он открылся – и она почувствовала в ладони холодную сталь. Револьвер, который мать держала под рукой на случай нападения ночных воров. Эллен никогда бы не посмела воспользоваться им против мужа, даже пригрозить ему оружием. Ей не важно было, что он делал ей или Грейс, – она преданно любила его.

Пальцы Грейс пробежали по гладкой поверхности и схватили пистолет. Она подняла его над головой отца. Просто чтобы ударить его, чтобы остановить. Да, на сей раз он почти сломил ее, но она не позволит ему снова поступить так, не позволит. Она должна остановить его, неважно как. Она должна остановить его, пока дело не зашло еще дальше. Она не переживет большего. Ведь нынешний вечер – неопровержимое доказательство того, что он предназначил ей такую участь до конца ее дней! Он никуда ее не отпустит от себя, не позволит уехать в колледж, вообще не позволит никуда уехать. Жизнь будет лишь рабским служением ему – и она понимала, что его нужно остановить, чего бы это ни стоило. Она сжимала револьвер в трясущейся руке – и тут тело отца мощно содрогнулось, он издал громкий хриплый крик. Грейс дернулась от острой боли и отвращения. Один этот звук заставил ее похолодеть от ненависти. Дуло устремилось прямо на него, он поднял глаза – и увидел маленькую черную дырочку.

– Ах ты, маленькая сучка! – Тело его все еще содрогалось. Никто и никогда не заводил его так, как Грейс. Он хотел овладеть ее телом и душой, вывернуть наизнанку, разорвать на части и уничтожить. Никто не возбуждал его так, как это существо, плоть от плоти его. В этом было нечто первобытное. И теперь он пришел в ярость от того, что она все еще боролась. Он потянулся, чтобы выхватить пистолет, и она поняла, что он хочет сделать. Он собирается вновь избить ее, – а ведь именно побои всегда возбуждали его! Она не может позволить этого, не может разрешить вновь овладеть ею! Она должна спастись от него. Плоть его все еще была в ней, когда он потянулся к оружию, – и в панике она, не желая выпустить револьвер из рук, нажала на курок. Отец еще мгновение изумленно смотрел – и тут пистолет выстрелил со звуком, ужаснувшим ее. Глаза отца широко раскрылись, и он тяжело рухнул на нее, придавив своим весом. Пуля угодила ему в горло, кровь хлестала потоком, но он не шевелился. Она силилась высвободиться из-под него, но не могла. Он был слишком тяжел, она с трудом дышала, к тому же кровь заливала ей глаза и рот. Грейс судорожно хватала ртом воздух, потом рванулась из последних сил – и вот она свободна. Он перевернулся на спину, издав ужасающий хриплый и булькающий звук, глаза устремлены были на нее, но он не двигался.

– О боже… о боже… – Она все еще задыхалась, судорожно прижав руки к горлу, не сводя с него глаз. Она чувствовала во рту терпкий привкус его крови, но не хотела прикасаться к раненому. В крови была она сама и постель, но Грейс ни о чем не могла думать, кроме слов матери: «Будь доброй с папочкой… будь добра к нему… заботься о нем… всегда заботься о своем отце…» И она позаботилась. Она застрелила его. Отец обшаривал взглядом комнату, но был, похоже, парализован – его конечности оставались неподвижны, а глаза устремились на нее с выражением ужаса. Грейс забилась в угол, продолжая смотреть на него, и тут судорога пробежала по всему телу, и Грейс вырвало прямо на ковер. Справившись с собой, она силой заставила себя подойти к телефону и набрала номер оператора.

– Мне нужно… «Скорую»… «Скорую»… мой отец – он застрелен… я убила отца… – Она с трудом дышала, но все же продиктовала адрес. А потом просто стояла, глядя на отца. Он так и не пошевелился, а член обмяк. Этот орган, который так пугал ее всегда, так истязал ее, казался теперь таким безобидным – и отец тоже. Он внушал теперь лишь отвращение и жалость, кровь продолжала изливаться из раны на горле. Время от времени он постанывал. Грейс знала, что сделала нечто ужасное, но выхода не было. Пистолет она все еще сжимала в руке. Когда явилась полиция, то застала ее скорчившейся голышом в углу. Она хрипела и задыхалась в жестоком приступе астмы.

– О господи… – тихо произнес полицейский. Потом заметил ее и осторожно отобрал оружие. Другие прошли вслед за ним в комнату. Младший офицер хотел было накинуть ей на плечи одеяло, но остановился, заметив синяки на теле, пятна крови и – ее взгляд. Она казалась совершенно безумной. Словно побывала в аду и вот медленно, шаг за шагом, возвращалась назад…

Отец был еще жив, когда приехала «Скорая». Пуля повредила позвоночник, к тому же врачи подозревали, что она, срикошетив от кости, проникла в легкое. Он был полностью парализован и ни слова не мог вымолвить. Когда его увозили, он не взглянул на Грейс. Веки его были опущены, врачи давали ему кислород. Он едва дышал.

– Он выкарабкается? – спросил старший полицейский, когда носилки уже погрузили в машину и включили сирену.

– Трудно сказать, – отвечал доктор и, понизив голос, прибавил: – Маловероятно.

Офицер покачал головой. Он знал Джона Адамса еще с тех пор, как учился в школе. Джон вел его бракоразводный процесс. Чудный парень. С какой стати, в самом деле, девчонка стреляла в него? Войдя в комнату, он сразу заметил, что ни на нем, ни на ней не было одежды, но это могло означать все что угодно. Одно, по крайней мере, ясно: все произошло после того, как оба легли спать. Возможно, Джону не нравились пижамы. А вот почему девчонка голая – это уже другое дело. Очевидно, что с ней не все ладно – может быть, смерть матери слишком сильно потрясла ее. Возможно, в этой смерти она винила отца. Ну, что бы там ни было, в процессе следствия все выплывет наружу.

– Как там она? – спросил он одного из младших офицеров.

К тому времени в комнате было уже около дюжины полицейских. Это обещало быть самым громким делом в Ватсеке – с тех самых пор, как сын священника, накачавшись наркотиками, покончил с собой десять лет назад. Тогда была трагедия, а вот теперь, похоже, грядет скандал. Еще бы, такой человек, как Джон Адамс, – и застрелен родной дочерью. Да, это вопиющее преступление, к тому же огромная потеря для всего городка.

– Она под кайфом? – спросил он, пока фотограф делал снимки места преступления. Оружие преступления уже со всеми предосторожностями поместили в пластиковый пакет и унесли в машину.

– Да нет, не похоже, – ответил молодой полицейский. – По крайней мере, на первый взгляд. Мне кажется, она слегка помешалась, к тому же очень напугана. У нее астма, и ей тяжело дышать.

– Печально слышать, – саркастически ответил старший офицер, еще раз внимательно осматривая аккуратно прибранную гостиную. Еще несколько часов назад он был здесь с гостями после погребения. Трудно поверить, но он снова тут. Может быть, девочка просто не в своем уме? – У ее отца кое-что пострашнее астмы.

– А что говорят медики? – Младший офицер выглядел озабоченным. – Он выживет?

– У него не много шансов. Похоже, наша малышка хорошенько отделала своего старика. Позвоночник и, возможно, легкое – один бог знает, что там еще… и почему.

– Как думаешь, он трахнул ее? – спросил младший офицер, явно заинтригованный всем увиденным. Но старший пришел в ярость:

– Джон Адамс? Ты спятил? Да знаешь ли ты, кто он такой? Да он лучший адвокат в городе. И самый добропорядочный парень из всех, кого я знал! Думаешь, такой человек может проделать такое с собственным ребенком? Да ты такой же полоумный, как и она! Какой ты, к черту, полицейский, если тебе в голову лезет такая чушь!

– Я… я не знаю… просто очень похоже… первое, что приходит на ум, – ведь они же оба голые… и она так потрясена, испугана… у нее жуткие синяки на руке и… – Он запнулся, ожидая реакции старшего по званию. Но ведь скрывать очевидную улику он не имел права, кем бы ни был раненый… или убитый. Улика есть улика. – На простынях следы спермы, и, похоже… – Да, все вокруг залито кровью, но совершенно очевидно, что есть тут и пятна иного рода. И молодой полицейский видел их собственными глазами.

– А мне плевать, на что это похоже, О’Бирн! Есть множество объяснений тому, как сперма могла оказаться на простынях в постели мужчины! Его жена два дня назад отошла в мир иной – может, ему было одиноко, может, он забавлялся… а тут вламывается она с револьвером – может, девка не поняла, чем он занят, и это ее испугало. Но нет ровным счетом никаких оснований болтать, будто Джон Адамс насиловал свое дитя! Забудь об этом.

– Простите, сэр.

Остальные уже аккуратно складывали простыни и упаковывали их в полиэтилен – в качестве вещественных доказательств. А один из офицеров беседовал с Грейс в ее спальне. Она сидела на постели, кутаясь в то самое одеяло, которое протянул ей младший полицейский. Она нашла ингалятор, и теперь ей дышалось значительно легче, но она была смертельно бледна, и офицер, расспрашивающий ее, изумлялся, до чего она безучастна. Нет, она явно потрясена – настолько, что офицер был не уверен, что она вполне понимает вопросы. Говорит, что не помнит, как у нее оказался револьвер – он просто очутился у нее в руке, потом выстрелил. Она помнила звук выстрела, и потом кровь отца брызнула на нее. И это было все, что она могла припомнить.

– А как кровь попала на тебя? Где ты была? – У него были в точности те же подозрения, что и у О’Бирна, хотя трудно было поверить в то, что Джон Адамс…

– Я не помню, – произнесла она безжизненно. Она говорила словно автомат, все еще отрывисто дыша, к тому же после лекарства ее трясло.

– Ты не помнишь, где была в тот момент, когда стреляла?

– Я не знаю. – Она смотрела на него невидящими глазами. – В дверях… – солгала Грейс. Она знала, что должна делать. Она поклялась матери защищать его.

– Ты стреляла, стоя в дверях? – Это было немыслимо. Они зашли в тупик. – А не думаешь, что в него стрелял кто-то другой? – Уж не к тому ли она клонит? Грабитель? Но это было еще менее вероятно, чем байка о выстреле из дверей.

– Нет. В него стреляла я. Стоя в дверях.

У офицера не было ни малейшего сомнения в том, что Джон Адамс был застрелен с очень близкого расстояния – в какой-нибудь паре дюймов, причем стрелявший находился прямо перед ним, и скорее всего это была именно его дочь. Но где они в тот момент находились?

– Ты была с ним в постели? – спросил он напрямик. Она не отвечала. Она смотрела прямо перед собой, смотрела сквозь него. Потом у нее вырвался слабый вздох.

– Была ты с ним в постели? – снова спросил офицер. Прежде чем ответить, она замешкалась.

– Не уверена. Не думаю.

– Ну, как тут у вас дела? – Старший офицер заглянул в комнату. Было уже три часа ночи, и все необходимые формальности на месте преступления были выполнены.

Офицер, допрашивающий Грейс, беспомощно пожал плечами. Дела шли из рук вон плохо. Она отвечала бессвязно, ее била крупная дрожь, она была потрясена настолько, что временами он даже сомневался, понимает ли она, что на самом деле произошло.

– Ты поедешь с нами, Грейс. Мы подержим тебя в участке несколько дней. Нам нужно будет еще не раз вернуться к тому, что случилось.

Она лишь кивнула, ничего не отвечая, – так и продолжала сидеть, покрытая кровавыми пятнами, кутаясь в одеяло.

– Может, ты хочешь сполоснуться и одеться?

Но Грейс не пошевелилась.

– Мы увозим тебя, Грейс. Для допроса, – вновь принялся объяснять офицер, все более убеждаясь в том, что девочка безумна. Джон никогда не говорил об этом, но ведь это дело явно не из разряда тех, которые обсуждают с клиентами.

– Мы подержим тебя в участке в течение семидесяти двух часов, а тем временем проведем расследование.

Было ли это преднамеренно? Хотела ли она застрелить его? Или это просто несчастный случай? В чем тут дело? К тому же ему упорно казалось, что девочка находится под действием наркотиков, и он хотел это проверить.

Она не спросила, арестовывают ли ее. Она ни о чем не спросила. Да и одеваться, похоже, не собиралась. Она, казалось, ничего не соображала, что все более убеждало офицера в ее безумии. В конце концов пришлось позвать на помощь женщину-полицейского – именно она и одела Грейс, словно малое дитя, попутно отметив наличие ссадин и синяков на худеньком теле. Она велела девочке смыть кровь – Грейс была удивительно покорна. Она делала все, что ей велели, но ничего не говорила.

– Вы что, поссорились с отцом? – спросила женщина, глядя, как Грейс натягивает джинсы и маечку. Она все еще дрожала, словно стояла нагишом где-нибудь в Арктике. Но Грейс ни слова не проронила.

– Ты разозлилась на него?

Ни слова. Мертвая тишина. Она не была враждебной. Она была никакой. Девочка словно пребывала в трансе. Когда ее вели через гостиную, она даже ни разу не спросила об отце. Она остановилась лишь на миг, чтобы кинуть взгляд на фотографию матери. Обычная фотография, в серебряной рамке, – на ней Грейс стояла рядом с Эллен. Девочке было тогда годика два или три, и обе безмятежно улыбались. Грейс долго смотрела на снимок, вспоминая, как выглядела мать, какой красивой была – и как многого хотела от Грейс. Слишком многого. Грейс хотела сказать матери, как сожалеет. Но не смогла. Она обманула мамины ожидания. Она не позаботилась о папе. Она не могла больше. И вот теперь его нет. Она даже не помнит, куда он делся. Но его нет. И ей не придется больше о нем заботиться.

– Она невменяема, – произнесла женщина-офицер, даже не заботясь о том, слышит ли ее девочка. Грейс не отрываясь смотрела на фотографию матери. Она хотела накрепко ее запомнить. У нее было ощущение, что больше она не увидит этой карточки, – хотя и не знала почему. Она знала только, что ее уводят.

– Ты собираешься позвонить в лечебницу? – спросил офицер.

– Да… возможно, – ответил старший полицейский. Он все более убеждался в том, что девочка слабоумна. А впрочем… Может, она умело это изображает. Возможно, тут скрыто много больше, чем видно на первый взгляд. Трудно сказать. Один бог знает, что на самом деле пришлось ей пережить.

Когда Грейс вышла из дома, на лужайке толпились полицейские. Возле дома стояло семь машин, причем большинство принадлежало зевакам, желающим во что бы то ни стало знать, что здесь приключилось. Повсюду метались огоньки фонариков, мелькали люди в униформе… Молодой полицейский по имени О’Бирн помог ей забраться на заднее сиденье машины. Женщина-полицейский села рядом с ней. Нет, она не ощущала к девочке жалости. Она множество таких повидала на своем веку – наркоманок или искусных лицедеек, делавших вид, будто они не в себе, чтобы их не обвинили в совершенном преступлении. Она видела пятнадцатилетнюю девку, порешившую всю семью, а впоследствии утверждавшую, будто она слышала по телевизору голоса, приказывавшие ей это сделать. Насколько она могла судить с первого взгляда, Грейс – просто смышленая сучка, изображающая слабоумную. И все же что-то подсказывало, что это может оказаться правдой. Ну, может, она не сумасшедшая, но с мозгами у нее что-то явно не слава богу. К тому же девочка все еще с трудом дышала. Нет, положительно, этот случай – странный случай. А с другой стороны, она стреляла и почти что убила… или убила отца – для большинства этого достаточно, чтобы спятить. Впрочем, не их дело разбираться, здорова она или нет. Эксперты-психиатры выведут ее на чистую воду.

До участка было недалеко, а в этот час они доехали особенно быстро. Грейс выглядела хуже некуда, когда ее ввели в помещение. Люминесцентные лампы горели очень ярко, и девочка казалась просто зеленой, когда вошел толстый офицер и оглядел ее с головы до ног.

– Тебя зовут Грейс Адамс? – отрывисто бросил он.

Она лишь кивнула в ответ. Ей казалось, что она вот-вот лишится чувств или же ее снова вывернет наизнанку. А может, она умрет. Впрочем, именно этого ей сейчас и хотелось. Умереть – это было бы прекрасно. Ведь жизнь была ужаснее любого кошмара.

– Да или нет? – прикрикнул на нее полицейский.

– Да.

– Твой отец только что скончался в больнице. Мы арестовываем тебя за убийство.

Он зачитал Грейс права и сунул какие-то бумаги в руки женщине-полицейскому. И, ни слова больше не говоря, вышел. Металлическая дверь камеры ожидания лязгнула. Спустя некоторое время женщина велела Грейс раздеться. Грейс казалось, что она смотрит какой-то плохой детектив.

– Зачем? – охрипшим голосом спросила она.

– Я должна обыскать тебя, – ответила женщина, и Грейс принялась дрожащими пальцами расстегивать одежду. Все это было предельно унизительно. Потом у нее снимали отпечатки пальцев, фотографировали.

– Тебе грозит суровая кара, – сказала другая женщина-полицейский, протягивая Грейс полотенце, чтобы та вытерла испачканные краской пальцы. – Сколько тебе лет? – безразлично спросила она.

Грейс тупо смотрела на нее. Она все еще пыталась понять, что ей говорят. Она убила его. Он мертв. Все кончено.

– Семнадцать.

– Не повезло тебе. По законам штата Иллинойс тебя могут судить как взрослую, если тебе больше тринадцати. Если тебя признают виновной, ты получишь лет четырнадцать-пятнадцать. Или тебя приговорят к смертной казни. Теперь ты играешь по правилам взрослых, детка.

Грейс, казалось, видела сон – как ей надевают наручники, как ведут по коридору. Минут через пять она очутилась в камере, где, кроме нее, было еще четыре женщины, где от унитаза несло мочой и фекалиями. Тут было грязно, заключенные лежали на голых матрацах, укрывшись одеялами. Двое еще не спали, но никто не разговаривал. Никто не произнес ни слова, пока Грейс развязывали руки, выдавали одеяло. Она молча прошла и села на единственную свободную скамью в камере.

Грейс огляделась, не веря своим глазам. Так вот чем все это кончилось. Но ведь другого выхода не было. Она не могла больше терпеть. Она должна была сделать это… нет, она не хотела… не собиралась… но теперь, когда все позади, она даже не жалеет. Вопрос стоял так: или ее жизнь, или его. Она могла бы погибнуть, но этого не произошло. Все случилось так, как случилось, – ничего не было запланировано. У нее просто не было выбора. Она убила его.