Читать книгу Письма на краю тумана. Инстаграм-роман - Даниил Грачев - Страница 5

Энес

Следует заметить сразу, что утро в Стамбуле всегда чуть больше, чем просто утро. Вы, возможно, скажете сейчас, как это банально и даже артистично вскинете глазами, но вы приезжайте сюда и проверьте лично. Проверьте стамбульские рассветы на себе. Тогда я посмотрю, куда исчезнут эти ваши ухмылочки. Ну да ладно, я настаиваю на своем: утро в Стамбуле всегда чуть значимее. Обычным его можно назвать только с большой натяжкой. И дело не столько в тонах неба или переливах воды, которые тянут свою краску над горизонтом. Не в том, как черный сменяется оттенками чернил, затем синим с фиолетовыми прожилками и голубого, не в блеске белесых бликов, которые отсвечивают звезды или луну, не в алых сполохах, не в бирюзовой бездне. Не в том, как из черного плена вот-вот вырвутся яркие, пестрые узоры из домов, окон, людей, садов, парков, минаретов, кошек, кладбищ – всего того, что только что было укрыто пологом черни. Я даже не имею ввиду каждый стежок крика, всхлипа, плача. Каждый узел взгляда, шага, вкуса, запаха. Все это появится в этой книге в самое ближайшее время, но нет, я не об этом. Подождите немного, вскоре занавес распахнется. Надеюсь, вы успели занять лучшие места. Здесь всегда кажется, что рассвет – это начало чего-то гораздо более важного и увлекательного, чем просто новый день. Хотя, что может быть важнее? Ведь все новое начинается именно с утра. Как может быть иначе? Город еще спит, вернее, он никогда не спит, но утром он особенно ранимый, чуткий, не такой грозный и шумный. Он как великан из сказок сворачивается калачиком под покрывалом рассвета и первых хрупких лучей солнца. Они блуждают по пустым улицам, проникают в самые укромные уголки и старательно выгоняют остатки ночи своими серебряными метлами. Кстати, следует их похвалить: орудуют они ими довольно слаженно и ловко, в отличие от местных дворников, которым для бойкости нужно подмести вначале свою сонливость. Лучи пробегают по лужам, едва их касаясь своими медными башмаками, и путаются в кронах густой листвы. Пробуждают носатых и пернатых владельцев коттеджей-гнезд, отражаются в машинах, греют котов на лужайках и скользят по брусчатке как на роликовых коньках. Опережают друг друга, перепрыгивают, скачут по головам, падают на всей скорости и снова несутся, набирая обороты. Их не остановить. Для них нет никаких преград. В них есть жизнь. Они как ластики на карандашах стирают черный и открывают вашему взгляду то, чем так дорожит этот город уже долгие столетия. Первые лучи всегда так наивны и проворны, но им действительно удается победить тьму, вырвать из ее объятий громадный мегаполис и всех его жителей. Дома, улицы, проспекты, минареты Айя-Софии, воды Босфора, стены Топкапы и каждого его жителя. Они обязательно доберутся и до вас. Они проворно проникают в окна, путаются в занавесках и щекочут глаза. Еще раз «тещекюлер» (что значит «спасибо») им за это.

А это Энес-бей – знакомьтесь. Присматривайтесь к нему, оценивайте. Только без дежурных шпилек. О нем и пойдет речь далее. Не ждите от него поступков, особых свершений. Нет, он не получал Нобелевской премии, не записывал хитов, не кружил головы моделям. Не стоит полагать, что он чем-то известен на своей родине. Просто постарайтесь его узнать чуть лучше и, возможно, понять. Наверное, он и есть главный герой, человек, которого вы сами могли бы встретить в этих местах, если бы тут оказались. Герой, который живет среди нас. Отбросьте все то, что обычно вкладывают в понятие «герой» – так его воспринимать будет лишним. Никакой он не герой, как никакой не герой никто из нас. Разве кроме самых отчаянных и наглых. Проснулся Энес-бей, как всегда рано, в небольшой квартире с мебелью, которая досталась ему от отца, в старой части города, которому больше тысячи лет. Парень гораздо моложе, ему около тридцати – возраст, когда многое успел натворить, но еще больше предстоит впереди. Интересный возраст, которому можно только позавидовать. Не так ли? А с недавних пор каждый его день начинался так, как начинается новая жизнь. Когда стираешь всю накопившуюся копоть, чтобы разглядеть узор внутри. Но это было только его ощущением. И с этим предчувствием Энес-бей еще не понял, что делать, он привыкал. Пытался разносить как новые туфли, которые нравятся, но еще немного жмут и натирают пятки, а снять их не хочется. Уж больно они хороши. Думаю, вы понимаете.

Знаете, особых примет у этих жизненных обновлений не было, но ощущение витало и, казалось, наполняло все тело, вязло во рту, блестело на кончиках волос, покрывало янтарную кожу и дни. Оно разрасталось и увеличивалось, оно крепло, вызывая дискомфорт, как и все новое; к нему нужно было привыкнуть, пообтесать. Возможно, это будет тот самый день и тот самый рассвет. Ах, сколько мы их повидали, и сколько всего они принесли в своих сумках, в своих рюкзаках, в штопаных мешках. Мы не всегда их распаковывали. Были увлечены своими делами. Заботами. Возможно, настало время обратить внимание на этих путников и их багаж. Достать все эти сокровища и наконец-то рассмотреть. Да, просто пришло время. Пришел новый день. Во всех смыслах новый. Это глупо, наверное, так ощущать утро, но как избавиться от этого? Куда спрятать или спрятаться, да и с какой стати это игнорировать? Энес и не пытался, он и не совсем сразу распознал это ощущение. Он заметил его только тогда, когда плотность новинки было невозможно игнорировать или обойти стороной, она уже свисала с балкона и прижимала всю нехитрую мебель в комнатах к стенкам. Это ему было свойственно, в этом вы еще не раз убедитесь. Я не стану подробно описывать, как выглядел этот юноша, пусть каждый из вас представит его самостоятельно (фото в постах не нужно воспринимать за чистую монету). Уверен, у вас это выйдет лучше. Возможно, в нем вы узнаете кого-то из своих знакомых или соседа из соседнего дома. Но прошу вас, наделите его только приятными глазу чертами. Не присоединяйте к его лицу крючковатый нос с горбинкой, который дырявит все на своем пути, или античный профиль. И не нужно приделывать нос картошкой, будто вылепленный из пластилина. Он был, скорее, обычным. Ему не пойдут узкие губки, которые любое, самое доброе лицо, сделают более холодным и злобным. А его брови не стояли домиком, делая выражение хмурым. Он был, скорее, обычным. У него не было глаз с лукавым прищуром или широко раскрытых, будто на завязочках. Не было ямочки на подбородке или волевого подбородка, свидетельствующего о силе духа и прочих льстивых нюансах характера. Он не был субтильным, про него и не скажешь «богатырь». Он был, скорее, обычным. Никаких тебе бородавок, родинок, угрей, акне, залысин, плеши, вьющихся кудрей, даже татуировок или иных примет, которые выделяют такого человека из общей толпы. Ни горба, ни хромоты, ни специальной улыбки. Он был, скорее, обычным. Единственное, что о нем стоит сказать, так это то, что он бы мог походить на Сулеймана Великолепного в юности, если надеть на него объемный тюрбан с брошью в изумрудах и рубинах и расписной халат по моде тех далеких золотых времен Великой Порты. У него были большие карие глаза, и недавно он отпустил бороду, такую же черную, как и волосы, но не такую длинную, как у султанов Османской империи. Она ему шла. В таких случаях о юноше говорят возмужал – это дежурное определение как нельзя лучше подходило и его внешности, и его возрасту, и его состоянию.

Это было самое настоящее осеннее утро в Стамбуле. Когда летнее тепло остается только в лучах еще кое-где зеленых листьев и в шерсти многочисленных уличных котов. Из окна дул ветер, а ткань на карнизах исполняла утренний грациозный танец возле балкона с ажурной оградой в цветах и вензелях. Вылезать целиком из-под одеяла совсем не хотелось, и Энес выставил только ногу, чтобы быстрее проснуться, но хоть на чуть-чуть продлить сон. Наивный утренний самообман, пожалуй, самый невинный самообман, который со всеми случается практически каждое утро. В освещенной части комнаты виднелись край ковра на полу с каким-то невнятным узором, деревянный подоконник с тонкими трещинами-путями и красным цветком в горшке. Угол занимало желтое кресло, которое стояло тут всегда, что подтверждали следы на подлокотниках и у изголовья. Возле него были скинуты вчерашние вещи, хотя в шкафу все было аккуратно разложено на полочках. В городе ритм иной и времени на «еще чуть-чуть поваляться» нет. Пора подниматься. Энес это тоже прекрасно понимал. Давай, мой друг, вставай.

Это только кажется, особенно если ты впервые в этом городе, что все размеренно идет своим чередом, что нет никакой ненужной суматохи, а все жители немного ватные и потерянные. Но в этой густоте, каждый из обитателей задает свой неповторимый и уникальный ритм, который потом объединится в биение сердца Стамбула. И этот ритм разный, так что выбирайте тот, который вам больше по нраву и следуйте ему. Как и многие люди его возраста и склада, Энес никогда не тратил много времени на сборы. Он просыпался за тридцать минут до начала работы, чтобы утреннего сна оставалось побольше. Хотя возможно ли извлечь двойную порцию сна из одной ночи, из одной постели? Снова самообман. После дежурной встречи с душем, зубной щеткой, пролившимся мылом и прочими утренними машинальными ритуалами, времени оставалось только на то, чтобы одеться и добежать до работы. Мало кто придает большое значение утру: ритм дня требует от нас иной скорости, нам всегда времени мало. Вот мы и воруем его у утра. Мы сами – те самые похитители рассветов. Украсть утро гораздо проще. А что оно может поделать? В небесную полицию заявление не подаст. Оно остается обворованным и редко когда сетует на свою долю. Когда мы говорим, что было бы неплохо, чтобы в дне было больше часов, это говорит утро. Ему нас всегда мало. В этот раз Энес тоже, быстро собравшись, проигнорировав завтрак, сбежал по винтовой лестнице в подъезде и выскочил на улицу любимого района, который открывал свои заспанные глаза. Осенний ветер встретился с его лицом и тут же растрепал челку. «Ветер трепал мне волосы, ты трепала мне нервы, – пронеслось у него в голове. – Нужно будет не забыть», – подумал Энес, свернул за угол, где стояли спящие велосипеды, и отправился на работу. Так было каждый день, так будет каждый день и это не может не радовать.

Квартира осталась пустой, и утренние лучи стали ее полноправными хозяевами. Они нагревали комнаты и селились в чашках, блюдцах, блестящих ложках. Они допивали вечерний кофе (Энес оставил кружку на столе у окна). Лежали на подушках и софе. Лучи валялись на покрывалах, сидели за столом и читали записи Энеса в открытом блокноте. Эти записки были разбросаны повсюду. Цветные стикеры, обрывки листов, мятые салфетки из разных кафе были исписаны. Лучи с разбега прыгали на металлическую поверхность электрочайника и моментально отскакивали в противоположную сторону, оставляя временные пятна – блики на стенах. Блики исчезали. Они играли в чехарду на обоях и в прятки в шкафу. Утро может обойтись без нас легко, а вот мы без него? Мы так ждем его, ложась в свои мягкие кровати, грезим о рассвете, предвкушаем новый день. Строим планы. Мечтаем. Побеждаем. Надеемся. Но стоит утру только наступить – противно морщимся, прячемся от него под одеялами, заслоняем руками глаза, браним его всеми словами и бежим со всех ног в новый день. Будто утро нам совсем не нужно. Будто мы можем и без него. Будто не мечтали еще перед сном. Будто утро – наш враг. Всегда кажется, что утро это что-то, что всегда повторится, всегда вернется, как к нему не относись. Будто утро не отличается злой памятью и обязательно снова зайдет в гости.

Затем лучи рассказывали почтенному господину – старому шкафу, – что успели увидеть за эти первые часы нового дня. Как седой Атамиш-бей открывал свою лавку старья и вывешивал пурпурный ковер-халы на бирюзовую стену у самого входа. Такую неидеальную и с отбитыми частями, которые открывали кладку. Что только украшало. Как Яхзы-бей катил тележку с завтраками, и первые покупатели уже ели оливки с сыром, выплевывая косточки на мостовую прямо себе под ноги. Голуби пытались их склевать, но косточки от оливок они не очень любят. Как Йылдыз-абла из соседнего подъезда вела своего кудрявого сынишку в школу. А у того новый рюкзак с портретом какого-то американского супергероя китайского происхождения. Какого именно, лучи не разглядели. Торопились, спешили. Им тоже надо поторапливаться. Да и не сильны они в этих героях. Лучи вертелись перед зеркалом в старой раме с золотым напылением. Золото сбереглось только на самых выступающих частях и те еще могли давать отблески по старой памяти. Лучи тараторили, говорили быстро, сбивчиво, перебивали друг друга, ведь они не могут гостить долго. Их час можно повторить, но нельзя растянуть. Во всем есть свои правила. Свой устав. Они планировали еще заскочить в другие окна и поболтать с соседскими обитателями. Их ждал одинокий торшер с кружевным абажуром, потертая шляпа на крючке у входа, чернильница с головой медведя, набор фигурок животных из фаянса с румяными щеками, пишущая машинка какого-то сценариста и ворохи листов с недописанными нотами и скрипичными ключами. Нужно было навестить милую старинную лиловую софу с бархатными кистями из 37-й квартиры, где жил какой-то одинокий мужчина, с которым они так никогда и не виделись. А вот софу знали неплохо, она всегда была рада их визитам и встречала их у наполовину раскрытого окна. Заскочить к коту с черными пятнами на спине и погонять его по комнатам. Затем пробиться сквозь деревянные жалюзи в 45-ю квартиру, где еще спала юная девушка с пушистым шпицем. К ней они заходили в последнюю очередь, перед своим исчезновением, чтобы ее сонных мгновений оставалось как можно больше. Ей торопиться некуда, а лучи – галантные визитеры – стараются уважать чужие правила. Но их все время подстегивает время, которого утром не так много – нужно все успеть. Из-за такого дефицита, некоторым из нас эти утренние минуты кажутся особенно ценными, если только присмотреться к ним. Постараться не игнорировать.

Энеса уже не было, и все это общение он уже не видел и не слышал. Как много он пропускал. Как много всего мы пропускаем. Он шел по улицам города, который только просыпался, и ступни Энеса будили его. Каждый шаг выстукивал и твердил: «Просыпайся, просыпайся, о великий Стамбул». Ему казалось, что он как точный будильник, каждым своим шагом давал понять мостовым, что пора очнуться от сна, ведь сейчас по ним устремятся тысячи других ног. Тяжелые подошвы продавцов симитов, кукурузы и каштанов, торговцев донеров и мидий, тонкие каблуки модниц, колеса машин и велосипедов заполнят город. Повозки, стук, скрежет, шорканье, бег вот-вот появятся тут. Подолы женских платьев будут щекотать город, а метлы дворников почистят улицы. Владельцы лавок и кафе смоют ночной сон из своих шлангов и умоют город. Так что пора просыпаться и тебе, Стамбул-бей.

Эмине-ханым

«Пора просыпаться. Гюнайдын, новый день», – подумала Эмине-ханым и лениво открыла глаза; вернее, сначала левый глаз, а потом уже и правый глаз. Это Эмине-ханым – (или как я буду ее иногда называть – ханым-эфенди, с уважением к взрослой женщине, как тут принято). О ней тоже пойдет речь в этой книге. Вернее, без нее этой истории не было бы. Все книги пишутся «ради», «для» или «про» женщин, эта не станет исключением. Каждое утро ханым-эфенди начиналось одинаково уже много лет, и в этом было особое очарование и своя ритуальность. Утро замечать она умела. Вернее, научилась замечать. Научилась его уважать и ценить. Эмине-ханым вставала в семь утра и старалась еще немного продлить дрему. Эта привычка осталась с молодости, и она ей нравилась, не мешала – это точно. Так с какой стати отказываться от приятной привычки, которая тебе совершенно не вредит? Да, дни могут быть какими угодно. Недели и месяцы могут сулить все, что угодно, годы могут быть тяжелыми, но только первые минуты утра и пробуждения, где-то на этом хрупком стыке, всего несколько мгновений, будут добрыми и нежными. Не отказывайтесь от них. Не пренебрегайте ими. Их так мало остается. И пусть это только ваш персональный самообман.

Она ощущала, как утро наполняет ее ватное, сонное тело новым днем. Как буквально с золотыми теплыми (даже если утро было зимним) чуткими лучами она получала силы нового, чудного дня. Тело становилось легче одеяла, оно теряло оковы ночи. Сны выветривались, запомнить их было совершенно невозможно. Снам она не верила. Новые мысли еще не успевали накинуться путами раздумий и в этой пустоте, в этом штиле хотелось тонуть. Хотелось не просыпаться. Не спугнуть. Не помешать. Хотелось просто не шевелиться, чтобы не упустить, не просеять ни одного грамма утра. Минуты. Сантиметра. Лучи медленно, вальяжно, важно, – будто какие-то песочные графы, – скользили по одеялу, согревая своими легкими прикосновениями. Они еле касались расплескавшихся по подушкам волос. Могли сидеть на руке или перебирать звенья на браслете. Тихо. Неспешно. Будто четки. Они не слепили, не отвлекали одежками, не хвастались бантами и буфами. Не смеялись громко. Не напевали песен. Они лишь принесли в своих камзолах известие, что новый день готов ко встрече и дожидается за окнами у причала. Где-то между спящим баркасом и сонными шхунами.

Как хороша эта утренняя лень. Она не несет в себе угрозы. Так, просто блажь. Она просто необходима по утрам в небольшой дозе. Как хорошо, что в мире она еще осталась. Что ее еще не вытравил этот бесконечный забег дел. Лень становится роскошью, которую может позволить себе не каждый. Дожили. Не каждый может с нею и совладать. Как все-таки хорош этот утренний ленивый ритм. Медленнее самых медленных созданий. Секундной стрелке тут точно не место. Цифры стерты. Здесь все томно и все нараспев. Здесь все тянется и немного спотыкается. Здесь все как-то очень приблизительно, слишком размыто, еле слышно. Здесь все плавно и без углов, здесь шепот, а не крик. Здесь хватает времени на оттенок и на запах. Здесь нет места суете и бегу, нет ожиданий и предвкушений, нет будущего. Здесь есть только сейчас. Как мало и как много этого «сейчас», если присмотреться. Эмине-ханым будили не часы, вернее, не будильник. Она просыпалась под звуки азана, которые разлетались по округе и, казалось, окутывали все вокруг. Они содрогали небольшой остров и окончательно разбивали ночь вдребезги. Но без звона и лязганья. Эти осколки не впивались, а становились воздухом нового утра. Невидимыми молекулами. Прозрачными нитями. Неяркими вспышками. Облаками. Туманами. Газами. Проведи рукой, и все смешается. Вдохни, и все померещится. Открой чуть шире глаза, и все исчезнет. Они вырывали ее из сна и погружали в удивительное состояние – зыбкое, тягучее, пушистое иное пространство, на стыке сна и реальности. Именно эти мгновения были такими томными и прелестными, что хотелось их продлить, но не раствориться. Окунуться, но не утонуть. Утро – дело сугубо личное и принадлежит исключительно тебе. В этой красоте крылась определенная доброта и особая ценность: беззащитность, укромность нового целого дня. Который начнется только так, как ты пожелаешь.

Энес

А он уже бежал. Солнце светило Энесу прямо в глаза и размывало все вокруг, оставляя только контуры. Углы, шипы, сутулые спины и деревья. Кусты, бордюры, флаги, вывески, фонари, ограды, белье на веревках – все контуры. Он щурился, но это не спасало. Город превратился в картонный, и теперь на фоне ярко желтого, почти оранжевого, солнца-фона, были движущиеся фигурки темно-коричневых силуэтов людей. Так случается в этом городе ранним утром. Какие-то горожане стали походить на слонов, какие-то на фламинго или бегемотов – людей было не разглядеть. Город стал похож на театр теней а-ля Карагез – непременно посмотрите его выступление, когда будете в этих местах. Дома сливались в единый абрис декораций и уже напоминали занавес, а на сцене разворачивалось утреннее представление. И было оно фантастическое. Драматургом тут будете только вы. Ну, что? Готовы к новой пьесе?

Фигуры двигались по четким траекториям, как на шахматной доске в клеточку, с коричневыми и бежевыми квадратами. Иногда сбивались в группки (тогда вообще ничего невозможно было рассмотреть), и снова их пути расходились. Детские фигурки перемещались гораздо быстрее, шустрее, а какие-то и вовсе суетливо бегали – их ритм был вне правил шахмат. Движения взрослых фигурок были более предсказуемы и следовали согласно уставу то ли игры, то ли привычек. Они перемещались от Е3 к Е4, от поля D5 на поле D7, но не старались никого захватить, разве только маленьких детей-пешек, – нельзя же было провести весь день в этой суматохе. Ладьи и кони, ферзи и короли своим ритмом и порядками подчиняли их и отправлялись по своим шахматным делам. В детских оставались игрушки без хозяев, а на столах недоеденный завтрак и недопитое молоко. На улицы сыпали люди, выносили сонные цветы в горшках и столы, расставляли лавки и поправляли занавески в витринах. Стелили скатерти. Сцена наполнялась шумом из оркестровой ямы города. Оркестр будет играть слаженно, а сейчас он просто отстраивает свои инструменты – настраивается. Будто это еще не сам спектакль, а только репетиция. Это еще не тот единый гам, который зазвучит тут чуть позже, а всего лишь утреннее бормотание Стамбула, который ворчит как старый дед, и сопротивляется своему пробуждению. Энес проходил мимо всех этих фигур-теней и, только поравнявшись с ними, охристые силуэты вмиг исчезали, наполнялись привычным цветом и контуром реальных людей, а потом оставались за его спиной. На шахматной раскладке-сцене. В шахматах он был далеко не гроссмейстер.

Энес писал пост в «Инстаграм» и отвлекался от этого представления на написание текста. Да, кстати, совсем вылетело из головы, у Энеса был «Инстаграм», как у многих из нас, – современное приспособление для самых различных целей. Сейчас он есть даже у моей мамы и племянника. Про их профили я умолчу. Но вот про «Инстаграм» Энеса умолчать не получится; он поможет нам в дальнейшем повествовании, я сам в нем многое подсмотрел для этой истории. Да что там, это стало частью и моего профиля. С этим вы еще познакомитесь.

Он напоминал какую-то книгу с красивыми иллюстрациями и симпатичными, как по мне, текстами. Нет, не стоит думать, что Энес писатель. Скорее, просто человек, который умел складывать буквы в слова, а слова в предложения. Сейчас гораздо привычнее услышать «райтер» – тогда претензий на писательский гений становится меньше, и ты сразу же вычеркиваешь свою скромную персону из ряда настоящих писателей, стоять с которыми тебе как-то даже неприлично. Как говорили подписчики, писать у него получалось очень неплохо, и щедро закрепляли мнение своими комментариями и лайками. Лайки летели над городом, и каждый фрагмент того спектакля на улице, свидетелями которого мы стали в это утро, был достоин отдельного поста и миллиона сердечек. Для кого-то совершенно обычная, будничная, рядовая картина, но красоты в ней было не меньше, чем в постановочных фото с ретушью.

Дробя этот пазл на отдельные собственные фрагменты, он выбирал самую привлекательную часть, и к этому фото делал подпись. Энес замедлил шаг, чтобы не споткнуться, и остановился буквально на несколько минут. Шахматисты это называют «цугцванг», то есть из всех доступных комбинаций и шагов самый правильный и полезный ход – никуда не двигаться. Волосы развивались над головой и городом. Пальцы перестали стучать по экрану. Где-то послышался азан. Ветер подхватил лист газеты и уносил его куда-то вдоль улицы между неосвещенными домами. С балкона кто-то вытряхивал покрывало. Где-то заливисто хохотал ребенок. Птицы сорвались с крыш и, показалось, что повисли в воздухе. На стенах Айи-Софии переливались золотом лики. Босфор мчал какие-то суда. Он перевел взгляд от телефона и постарался вдохнуть поглубже. Сколько мог. Жадно. Глубоко. В городе пахло чем-то новым, ночью прошел небольшой дождь, и казалось, что у всех героев этой картины день будет наполнен только добрыми событиями. Так бывает, когда ты молодой человек, которому чуть около тридцати. Так бывает, когда многое уже совершил, но еще больше впереди. Так бывает, когда так просто ощущаешь. Так бывает, где-то в конце августа или в начале осени.

Энес пост

где-то в конце августа или в начале осени. где-то в Стамбуле или любом другом городе. на рассвете или когда солнце прячется в тихие мутные воды. остановись. постарайся не бежать. не-бе-жать. не гнаться, не скакать, не галопом, не вприпрыжку.

не-бе-жать. как же тяжело не бежать. ведь привык уже, как иначе? тебе нужна другая скорость, другой ритм. потише, поспокойнее, помягче. чтобы колдобины и ухабы объезжать, а не с размаху. чтобы заметить вон то облако вдали, похожее на улыбку незнакомки, а в следующую минуту уже на всадника на коне. у него еще и усы теперь.

не-бе-жать. и услышать звук первого осеннего листа. он практически бесшумно, томно, нехотя сорвется с ветки, и, кружа, опустится прямо у твоих ног, накрыв шустрого муравьишку, спешащего на чаепитие. нужно услышать шум первых машин, скрежет метлы и крик ребенка, сигналы клаксонов и чужое, далекое, еле-еле различимое в сонных улицах «гюнайдын».

не-бе-жать. ощутить последние теплые порывы, дать им поиграть с твоими выгоревшими волосами, надуть полы рубахи подобно парусу. а вот, кстати, и он – парус-облако. того всадника уж и след простыл, а ты мог все это пропустить.

не-бе-жать, не догонять, не пытаться успеть все «там», все, что нужно – оно «тут». и ты тоже «тут». и вальяжные, черные, белые, трехмастные коты. и обертки от мороженого, витрины, следы от абрикосов на асфальте, свежий хлеб, окна, резные балконы с флоксами или чистыми простынями, пустые скамейки – все «тут». совсем скоро это все наполнится жизнью. шумом, гамом, беготней, погоней. но ты не бежишь и сам наполняешь этот пейзаж жизнью. вернее, в нем и так жизнь. ты и есть жизнь, как и тот первый последний лист.

а ты просто не-бе-жишь. проходя мимо раскладки с газетами, которые не сулят ничего доброго, ты заметишь золото браслета на руке дамы в возрасте, укутанной в черное с головы до ног. этот блик сверкнет, подмигнет на солнце и попадет тебе точно в глаз, приятно ослепив на мгновение. где-то в конце августа или в начале осени.

Эмине-ханым

Дом Эмине-ханым был выполнен в османском стиле, обычном для этих мест, и сложен из сосновых досок так основательно, что уже долгие лета был вполне себе крепким и пригодным. Хотя перекрытия тоже были деревянные, а половицы скрипели, выдавая свою старинную мелодию, дом значительным реставрациям и изменениям не подвергался. Следует сказать, что это был дом ее детства, дом в котором она прожила всю свою жизнь, она даже родилась именно здесь, под присмотром повивальной бабки с соседней улицы. Дом старался все упомнить, не забыть любую незначительную мелочь, не предать, как современные ненадежные квартиры из штампованных блоков и пластика. Он состоял из двух компактных этажей. На первом – кухня и гостиная с небольшой библиотекой, вернее, комнатой для библиотеки, которая в разные времена меняла свое назначение. И две небольших, аккуратных спальни наверху для взрослых и детская. Дома всегда хватало.

К дому отростком величиной с просторный обеденный стол и штук семь-восемь стульев примыкала веранда, выкрашенная в белый и небольшой сад. Веранда была под карнизом тоже из дерева, так что в дождливую погоду под ней всегда можно было укрыться всей семье, а детям занести сюда свои игрушки, не прерывая озорство. Сам дом покрыт краской насыщенного оливкового цвета, а ставни у окон и резные завитушки – белой, в тон веранде. Они сплетались в узоры-обереги и даже какие-то символы, значения которых маленькой Эмине рассказывала бабушка. Оливковым дом был не всегда. В детстве Эмине-ханым его стены были белыми, а все декоративные элементы вокруг окон и над дверями синими, на манер греческих. Как же ему шел такой наряд. Он притягивал взгляды и местных, и приезжих на остров. Он притягивал чужестранные ветра и птиц с бабочками. Он выглядел будто взбитое облако. Он был будто мечта. Будто безе. Будто парус. Будто фрегат. Наряднее дома невозможно было отыскать во всей округе. Белый цвет не тускнел, не отдавал желтизной, не шел разводами. Не выгорал и синий под жарким солнцем, которого всегда в избытке летом. Но когда-то давно по какой-то причине (хозяйка уже и не помнила) дом стал оливково-серым и с тех пор таким и оставался. Мечта изменилась.

Не смотря на это, в череде других домов по улице он выгодно выделялся. Все дома были разноцветные. Это походило на набор цветных карандашей, а художнику нужны все цвета: как без оливкового? Тут были и розовый дом похожий на кукольный, и яркий зеленый, как из какой-то сказки, с острой крышей; и белые с желтыми рамами, синие с зеленью пальм, коричневые из старых бревен и облупленной краской, красные с черными ступенями, а некоторые были так глубоко спрятаны во дворах, что их невозможно было рассмотреть. И об их цветах могли судить только хозяева. Все они были похожи и не походили друг на друга. Все дома были практически ровесниками, а если и появлялись новые, то отличить их от более пожилых было довольно тяжело. Никто из соседей никогда не договаривался, в какой цвет красить свой дом, но удивительным образом все они чудесно сочетались и составляли эту большую коробку цветных карандашей на небольшом острове Буюкада. А вот что это за остров я расскажу вам немного позже. Запаситесь толикой терпения и просто представьте каскады цветных домиков, которые спускаются с холмов острова прямо к его берегу. Они чередуются с деревьями, отражаются в воде, некоторые сливаются с небесным сводом над ними. Они вьются лентами улиц и сплетаются в единый клубок у самой вершины – там правит зеленый цвет листвы даже зимой.

Эмине-ханым выбралась из постели и первое что увидела – букет садовых цветов. «Как хорошо, что я вчера вечером его собрала», – подумала она. Лучи запутались в этом букете и пытались поскорее выбраться из его объятий, вытягивая свои ножки в блестящих сандалиях. В комнате стоял комод из красноватого дерева с белоснежной ажурной салфеткой, накрахмаленной до хруста. Комод только подчеркивал своей темной поверхностью узоры салфетки и служил ей неплохим фоном. Чуть дальше была кровать с кованым изголовьем бирюзового цвета. Она примыкала к стенке, по которой вился легкий узор мильфлер. В углу расположилась кадушка с большим цветком под потолок, у окна простирал свои плечи двустворчатый шкаф с зеркалом в пол с серебряными разводами по серому заднику. На стенах висели старые фотографии родных, усеянные сеткой кракелюр. Обои пожелтели и выцвели, особенно в тех местах, куда попадало больше солнца и света. Но они еще помнили цветы и цвета на своей поверхности. Кое-где отходили углы, а потолок был покрыт алебастровой краской, как и витиеватые портики, розетки, фризы и все подоконники в доме.

В центре комнаты, прямо над кроватью Эмине-ханым, свисала тучная старая железная люстра с хрустальными подвесками, некоторые из которых давно потерялись или были разбиты во время уборок. На полу лежала старая циновка с выгоревшим, вытоптанным узором из еле различимых цветных треугольников и полос, устремив свой взор в потолок прямо на люстру. Они были знакомы так давно, что это принято называть целой жизнью, и им всегда было о чем поговорить. Ах, сколько же шагов помнила эта циновка. Сколько теплых поцелуев и сладких слез, сколько минут ожидания сохранила в себе эта люстра. Сколько шагов вверх и вниз выдержала лестница, которая вела на первый этаж. Деревянная, с блестящими перилами. Но не от лака; перила были затерты прикосновениями хозяев дома. Дети скользили своими ладошками или попами, когда пытались беззаботно скатиться вниз. Родители, а теперь и Эмине-ханым опиралась на них, чтобы чуть легче было подниматься наверх. Шершавые руки Эртугрул-бея полировали перила, когда он возвращался с работы и взлетал на второй этаж в комнату к жене, выбивая весь дух из ступеней. Ступеньки лестницы были укрыты паласом той же расцветки, что и циновка в спальне. Вытерлись они приблизительно так же неравномерно, как это бывает в подобных домах с прошлым. Да, скорее, этим главным декоратором было именно прошлое. Оно наводило тут свои порядки, а ему противиться не хотелось никому из обитателей.

Все в доме было погружено в тягучую и неспешную историю его владельцев и помнило события нескольких поколений семьи Эмине-ханым. Склерозом, как и новизной, эти вещи явно не могли похвастаться. Дом помнит ее еще маленькой девочкой, которая играла в прятки в этих комнатах с двоюродными братьями-близнецами. Им не удавалось обмануть девочку и подменить друг друга. Она их всегда отличала, хотя они были похожи как два спелых абрикоса с ветки дерева в саду. Она всегда могла отыскать самые укромные детские уголки, и маленькая Эмине-ханым часто выигрывала, расстраивая тем самым менее проворных братьев. На нижнем этаже располагалась гостиная. Большая и светлая, так ей всегда казалось, в ней играть запрещалось – это была взрослая часть дома. Вход в нее обрамлял дверной проем аркой, на котором, если присмотреться даже сейчас (очень внимательно), можно было найти отметки с ростом самой Эмине-ханым и (если присматриваться не так тщательно) ее дочери.

Вода в трубах текла исправно и с одолжением. Ржавчина по ним тоже распространялась неохотно. Листья на деревьях в саду шумели вполсилы, даже если ветер удваивался. Три больших бесхитростных окна выходили на улицу и еще два таких же простачка в сад. Окна обрамляли ставни и, если их сомкнуть в летнюю жару, солнечные лучи пекли уже не так беспощадно. Они рассеивались на полосы и чертили собою комнаты и всю утварь в них. Пол и потолок становились сплошными линиями, будто линованная тетрадь. Полосы огибали углы, спускались по стенам, стекали по дверным проемам и превращались в пунктир по вине скрипучих стульев, столов, буфета. В доме было тепло. Даже зимними вечерами в нем невозможно было замерзнуть. Пледы не требовались. Если по крыше стучали капли, то их услышать можно было даже на первом этаже. Мелодия дождя всегда была кстати. Яркостью дом наполнялся только в дни, когда солнце на несколько часов прямыми лучами попадало внутрь. Вечерами же света казалось мало, но хозяйке этого было вполне достаточно. Могло показаться, что вечерами она зажигает свечи, но это только так казалось. Особенно, если вы прошли мимо горящих окон вдоль улицы. Весь дом с фасада был увит виноградом. Диким и совершенно непригодным для еды. Его ягоды не свисали барочными гроздьями и не полнились янтарем. Они уже будто рождались изюмом. Высохшими одинокими бусинами чернильно-синего цвета. Они не были и сочными или сладкими, скорее терпкими и какими-то вязкими. Пробовать их совершенно не хотелось. Своим вкусом ягоды могли порадовать только совсем изголодавшихся птиц, которым не досталось иного, более изысканного корма. Вина из них не приготовить. Солнце в них уже не впустить. Оставалось только покрываться дополнительными морщинами и коротать свой век. Но польза от винограда тоже была. Он давал необходимую прохладу в часы летнего изнывающего зноя, когда все силы выжигает жара. Его стебли своими щупальцами морского чудища обнимали, сковывали бревенчатые стены, карабкались по водосточным трубам, обвивали окна, ставни и доставали прямо до крыши. Всеми силами упирались, подпирали ее и потом исчезали из поля зрения. Листья, в отличие от ягод, источали жизнь в любое время года и, будто чешуйки какой-то рыбы, плотно находили друг на друга – превращались в единый щит. Прочный и надежный. Казалось, что в этих цепких, хватких объятиях дому гораздо спокойнее и ему не грозит суровое, беспощадное время или леденящие морские ветра в месяцы холода. Эта броня его защитит, надежно убережет, сохранит, а вместе с ним и всю нехитрую, но ценную для нашего рассказа историю семьи Эмине-ханым.