Читать книгу Письма на краю тумана. Инстаграм-роман - Даниил Грачев - Страница 6

Энес

Я расскажу вам сейчас одну историю, которая многое объяснит и, смею предположить, понравится. Ее я услышал в одном старом кафе Стамбула, от чайджи – седовласого разносчика чая в красном жилете с золотым позументом и пышной вышивкой. Они обычно ходят со старыми медными чайниками и носят их на кожаных ремнях, как шотландцы носят свои волынки. Чайники эти скорее больше похожи на кувшины с длинным носиком, подобным изогнутой шее лебедя. Они крепят их через плечо за спиной и, когда вам потребуется этот напиток, сгибаются пополам в поклоне, переливая жидкость из брюха сосуда в маленький стакан – «бардак». Юбок, по примеру шотландцев, чайджи не носят. Чаще всего шаровары или обычные штаны мужского фасона. Найти его всегда легко и обратиться к нему можно не только за утолением жажды физической. Так вот он и рассказ. Почему-то он мне показался убедительным, и перепроверять его я не стал. К чему? Да, чайджи славятся своей фантазией и приятной уху лживостью, но мы назовем ее сказочностью, чтобы не обидеть этих почтительных представителей исчезающей профессии. И потом, в этом городе ценна не сама информация, ее найти нетрудно в наш цифровой век, а то, кто и как вас ею угостил.

Много-много лет назад, в одном громадном городе (самом большом в мире на то время) в Малой Азии, произошло событие, которое могло бы остаться незамеченным, но волею обстоятельств стало судьбоносным для целой страны и миллионов жителей. Судьбы городов, стран и континентов меняют самые обычные люди, в самые обычные дни. Особенных дней не существует, мы сами делаем из обычных четвергов и пятниц выдающиеся. Особенностей этим дням и людям потом добавит история, свидетели, друзья друзей, которые, конечно, стали очевидцами этих событий. Но история происходит на наших глазах, города строятся нашими руками, да и рушатся тоже ими – нашими руками. Империя изменится в один единственный день и уже никогда не станет прежней.

Сказка о кофе в Османской империи начинается в середине 16-го века, как гласит эта легенда, благодаря торговцам из Сирии (кстати, утренний пост Энеса обрастал лайками). Древняя, доисламская, Аравия была под управлением Эфиопии, благодаря этому кофе и оказался на другом континенте. Ну, и еще благодаря торговым парусникам – их заслуг умалять не станем. Так вот, в городе появились два друга на ослах, навьюченных мешками со странными бобами без названия, размером не больше фасолинки. Что в тюках у путников, было непонятно, да и жителям города было все равно. Все занимались своими ежедневными заботами. Кто-то взвешивал куркуму и гвоздику или пробовал лукум. Кузнецы стучали пудовыми молотами по ножам и подковам. Девушки обмахивались листами пальм и пили щербет. Чистильщики обуви натирали до блеска туфли сеньоров, важные матроны, пряча свои лица в шелках и зонтиках, прогуливались вдоль раскладок, местные воришки пытались вытащить кошелек у отвлекшегося зеваки. Торговцев и путников каждый день в столицу приходило невероятное множество, и каждый что-то привозил, увозил, покупал или продавал, ведь улицы главного города страны буквально распирало от изысканных и диковинных товаров, но такой диковинки тут еще с роду не было. В громадном улье местного базара, в котором сплетались товары со всех уголков мира, этим продавцам было легко затеряться, но судьба уготовила им совсем иную участь. Изменив историю самого города, изменив его облик и всех жителей в придачу.

Уж как бобы попали во дворец, честно говоря, чайджи не упомянул и до конца это остается непонятным. Поговаривают, что визирь, когда инспектировал коммерсантов всех мастей на базаре, услышал аромат странного напитка и отважился попробовать (предварительно дав сделать глоток самим торговцам) и пришел в невероятный восторг. Никогда ранее ничего подобного он не пробовал. Тогда визирь и решил доставить этих путников во дворец султана. Чтобы там во всем обстоятельно разобраться. А, возможно, чтобы удивить и выслужиться перед правителем. Разбираться было не в чем, всем стало очевидно: этот напиток – великое сокровище. Благо. Дар. Так в Стамбуле появился кофе и уже больше никогда не покидал его. Стамбул пропитался кофе, сроднился с ним, пустил его в свои жилы, в свою ДНК.

Благодаря этим торговцам, своды дворца османского султана наполнились чарующим запахом кофе, одалиски гарема учились правильно заваривать кофе в джезве, недиме на серебряных разносах подносили напиток Валиде-султану, муж оценивал потенциальную супругу по умению приготовить его. Даже сейчас, когда семья жениха просит руки, невеста подает к столу кофе по-турецки. Кофе в Турции это не просто напиток – это история, часть культуры, ритуал (Энес уже подходил к работе). Аромат кофе витает над всем бескрайним Стамбулом. Он проник в его самые незаметные кафе и лавки, многоликие базары, в одежду жителей, в склады шаровар и шитье на кафтанах, в арабскую вязь, строки стихов из поэм Фирдоуси, звуки Кебаб кемане. Он проник в их кровь и придал медово-коричневый оттенок коже. Кофе осел тонкой поволокой на ресницы местных торговцев, крыши домов, купола мечетей, баркасы в море. Этот аромат витает над городом практически 500 лет и не собирается растворяться над водами морей. Этот дар уже не отдаст и сам город. Поделится, даст вкусить, даст насладиться, но не отдаст.

Конечно, кофе был и в Энесе. Он родился тут, в городе кофейного цвета, прожил здесь всю свою жизнь под куполом этого аромата. Иных доказательств не потребуется. Его мама говорила: «Сердцу не нужны ни кофе, ни кофейня. Сердце хочет беседы, кофе – лишь предлог». Предлог всегда оказывался достоин самого приятного – послеобеденного или вечернего разговора. Разговоры о кофе тут на каждом углу, все разговоры ведутся непременно за чашечкой этого напитка, все слова оседают в гуще молотых бобов. Здесь все речи с его привкусом. Горечь его капель смешалась с солью Босфора, со сладостью поцелуя у его берега. Жизнь Энеса тоже была крепко связана с этим напитком, и припомнить начало этой дружбы уже не представляется возможным; достаточно определения, которое скажет вам любой турок – с самого детства. И это будет сущей кофейной правдой. А даже если это и не совсем так, к чему вам иная?

Эмине-ханым

Утренние лучи отбрасывали тень сквозь ветви деревьев и темными узорами ложились на траву. У калитки присел пес и своими черными глазами кружил с бабочкой. Эмине-ханым насыпала две ложки кофе в старую джезву, которая досталась ей от матери. В ее доме уже давно не было слышно громких звуков: детского смеха, плача, слов – вообще любых посторонних звуков. Они хозяйку редко могли обрадовать. Телефон не звонил. Колокольчик на двери молчал. Его медные стенки тревожила только хозяйка, когда выходила или возвращалась. Тогда язычок ходил по краям и издавал звук, который так часто мы путаем то с тревогой, то с радостью. Такая путаница случается постоянно, и ханым-эфенди это не доставляло никакого удовольствия. Он нарушал, и неважно, что именно, просто нарушал. У Эмине-ханым был телевизор, но включала она его редко, и он скорее служил тумбой для флокса с широкими зелеными листьями. Телевизоры, скорее, больше дружат с мужчинами или с одинокими (вне зависимости от возраста), которых это одиночество тяготит. И тогда его звуки и цветное изображение заменяет что-то необходимое, наполняя стены комнат искусственным присутствием жизни. Той самой жизни, которой так не хватает. Какой-то заэкранной, какой-то манящей, какой-то чужой. «Только бы не тишина», – иногда думают их хозяева и включают эти коробки для фона, не особо внимательно следя за событиями в этой коробке с человечками. Звуки появлялись в доме Эмине-ханым, когда хозяйка что-то готовила, что-то роняла, мыла посуду, открывала дребезжащие дверцы старой мебели, передвигала ее или просто передвигалась сама. Когда звуки не требовались, но появлялись сами собою. У звуков тоже своя жизнь и свое предназначение. Тогда половицы начинали еле слышно поскрипывать и своей мелодией провожать Эмине-ханым из комнаты в комнату. Скрип. Шаг. И снова скрип.

Нет, дом не казался запущенным; скорее, погруженным в дрему. В то самое состояние, которое мы так любим по утрам, которое нам сладко и которого мы пугаемся, если оно сбивает ритм современный. Тогда оно кажется чем-то опасным. Лоск и чопорность этого жилища давно растерялись в годах. Кажется, что они стремятся в новые хоромы и пасуют перед временем. Дом молчал – с уважением и достоинством. Но стоило только сесть в кресло или на диван, как каждый предмет провинциального интерьера, медленно и негромко, начинал вести свой неспешный рассказ с милыми сердцу подробностями. Рассказов было много, и иногда Эмине-ханым тоже их слышала. Они ей мерещились тонкими голосами, которые звали в темные углы, или отчетливыми картинками воспоминаний между оттоманкой и карнизами. В этих комнатах не бывали гости (во всяком случае, припомнить, когда в последний раз кто-то переступал порог, жители дома не могли), а дочь Эмине-ханым уже давно выросла и бывала в родительских стенах редко. Так всегда кажется матерям, а дети же считают, что только-только навещали своих почтенных родителей. В любом случае, этих встреч было мало обеим.

В каждом самом далеком чулане и на антресолях за сложенными коробками или на самой обозримой части дома и всего добра в нем – было чисто. Не стерильно, а просто аккуратно. Пыль или плесень тут не гостили, не устанавливали свои сырые порядки. Не развешивали свои серо-зеленые транспаранты уныния. Углы были свободны от паутины или каких-то иных неприятностей, которые, незаметно проникая, становятся полноправными хозяевами разного вида жилищ. Пусть угрюмой лачуги рыбака или нарядного дворца султана. Эмине-ханым любила, вернее сказать, уважала свой дом и не позволяла себе запускать его. Не позволяла запускать себя. Хотя с годами поддерживать его в чистоте становилось все тяжелее. В детскую комнату, ту, которая напротив спальни на втором этаже, она вообще заходила редко, только для уборки или за воспоминаниями. Там все сохранилось в том же ванильно-детском виде, как и тогда, когда дочь еще жила с ней. Время остановилось, застопорилось, замерло и это не доставляло никаких хлопот Эмине-ханым. Казалось, она наслаждалась этим местом без времени. Нет, не так – местом с ее временем и ее воспоминаниями.

Этот дом был похож на паранджу, которая скрывала и защищала, укрывала старую хозяйку от нового времени, от изменений, от суеты. Он бережно хранил ее чувства, мысли, ее уклад и за это Эмине-ханым уважала свой дом. Иногда уважать важнее, чем просто любить.

Энес

Энес всегда считал, что главное – это уважать. Уважать, что ты делаешь и что тебя окружает. Не надо любить, не всегда обязательно дорожить, просто уважать – вполне достаточно и гораздо труднее. Телефон Энеса всегда был в бесшумном режиме. Рингтоны он не признавал. А когда случалось слышать их от кого-то рядом, чувствовал себя неуверенно и даже ежился от этих звуков. Он продолжал идти вдоль дорог с только появляющимися одинокими машинами, все ускоряясь и иногда немного подпрыгивая. Это стало привычкой. Ходить быстро. Резко. Ноги пока только учились шагать плавно, чтобы глазам хватило времени на все вокруг. Переходя улицы не всегда по правилам, игнорируя светофоры и пешеходную разметку, пытаясь обогнуть машины и стараясь не зацепить бамперы с фарами, он изгибался так ловко, что даже не выпачкал куртку и не спровоцировал аварии. Трафик в городе бешеный. Он покажется вам размеренным, если вы дадите возможность ногам успокоиться и усесться внутри автобуса или машины. Тогда плавное движение будет мотать кадры за стеклом, складывая их в единую кинопленку. Да, стоит сказать, что гаджет стоит тоже отложить и просто смотреть вокруг. И пусть несутся все эти минареты, кромки волн, подолы платьев и колес, шарфы, дым, купола, вывески и витрины со сладостями единым ковром. Энес поднимался по крутым ступеням между дворов и спускался к настолько узким тротуарам, что на них не смогли бы разойтись и двое прохожих. Обгоняя людей, которые сонно шаркали и шли не столь спешно, он выходил на проезжую часть или подступал вплотную к деревьям у домов и изгородям. Проносясь мимо еще спящего кота, он чиркнул рукой по его уху, но соня этого даже не заметил. У него свое кино в дреме. Голуби взмывали ввысь. Крылья растворялись мгновенно. Звуки клаксонов одинокими ядовитыми криками следовали за ним, сигналя вдогонку – не факт, что ему. Какой-то уличный пес гонялся за своим хвостом. Уличные торговцы давили фреш из апельсинов просто на улице. Брызги попадали в стакан и на шершавые руки продавца золотыми каплями. Кольца, не иначе. Дома мелькали. Окна мелькали. Люди мелькали. Стамбул мелькал. Он снова почти бежал. Ритм города поглощал. Подстегивал. Бежать нужно все быстрее. Таков закон. Но кто его установил? Город? Время? Мы сами… «Не опоздай», – проносилось в голове парня. Но куда? Зачем? И возможно ли опоздать? Эти вопросы сейчас были ни к чему. Важно было только физическое движение и привычка.

Кафе, в котором работал Энес, еще не было видно, но аромат кофе, который варили в нем, уже коснулся его носа. Еле-еле. Едва заметно. Шелковым платком в оттенках бобов. Хотя, может, ему это только показалось, причудилось. Да, точно. Ведь если прислушаться, в любом месте старого города можно уловить этот аромат.

Энес все ближе и ближе подступал к кафе. Запах усиливался, сгущался, становился насыщенным, концентрировался и стал более различим, – выступив на передний план, заглушая все другие вокруг. Запах апельсинов, духов какой-то дамы, машинного масла, помета голубей, запах нового утра – все отступило. Можно было просто идти с закрытыми глазами и по вкусу воздуха найти это место. Свое место можно найти по запаху. Энес работал баристой в старом заведении, которое знали только местные, а туристы попадали сюда случайно. Их тоже вел запах, а не путеводители. Чаще в первый и последний раз, ведь отыскать его в этих бесконечных улочках было не так уж просто. Как гласила вывеска у входа, оно было открыто в далеком 1870 году. В те далекие и ароматные времена в этом помещении варили кофе в джезве на раскаленном, специально привезенном, промытом и перебранном песке с мелкими крупицами. Если бы вы решили потрудиться и ухватить одну – у вас бы это не получилось. Незаметные глазу несуществующие крупицы существовали и даже могли подарить столько тепла, что хватало всему району. Сюда приходили исключительно мужчины, чтобы, развалившись на оттоманках, обсудить все то, что обычно обсуждают усатые мужи – политику и сплетни («и воздух, и воду», как говорят местные, то есть поговорить ни о чем). Они заходили покурить наргиле и спрятаться от стамбульской жары летом и от промозглой непогоды зимой. С тех пор ничего не изменилось, за исключением новых машин, которые сейчас могут приготовить модные латте и раф, те крупицы им не нужны. Но кофе по-турецки тут варят все по тому же рецепту 200-летней давности.

Стены в этом кафе были увешаны потускневшими фотографиями, гравюрами и литографиями с местными видами и видами Карса (именно оттуда приехали первые владельцы кафе) или дервишами в каллиграфических завитках, фразами из Корана и открытками с тюльпанами. Картинки взирали на гостей, гости их игнорировали. Тут, прямо до потолка, стояли пожелтевшие стеллажи с потрепанными книгами в темных засаленных переплетах. Углы этих фолиантов загибались от памяти прикосновения каждой ладони, каждого пальца. Некоторые из них слиплись и скрывали между своими страницами рисунки старых мастеров. Где цветы полнятся несуществующими оттенками, где золото ослепляет, где дотла сгорают все вопросы. Где все ответы, где все рассветы, где все года. Тут была история этого города, османов, местных жителей – обычных работяг. Эти шаткие деревянные полы и стены были пропитаны кофе, словами, историями, бедами и победами. Они помнят, как соседские дети росли на их глазах, женились, радовались, старели и уже их дети снова росли на их глазах. Это место особой атмосферы и притягательной силы, место, которое окутывает своим настроением и становится неким надежным пудовым якорем. Укромной кельей. Тем самым грузом, который не тяготит, а просто дает ощущение, что бег – это всего лишь бег. Не следует его переоценивать. Скользить и идти медленно гораздо труднее. Но увлекательнее. Все финиши будут проиграны, как бы ты к ним ни стремился. Когда вокруг растут новые дома, появляются сетевые супермаркеты и бесконечные «Старбакс», паркуются дорогие автомобили и «Веспы», есть место, которое помнит этот город с 1870 года, и каждому оно готово рассказать свою историю. Если ты готов, конечно, ее услышать.

Эмине-ханым

Утро разливалось в каждой клеточке всего живого и скоро было готово отдать бразды правления дню. Подождем этих изменений и мы. Не станем торопиться в этот век скорости. Это еще его территория и оно владеет всем. Все сейчас принадлежит исключительно ему. Все пребывает в утренней сонности, даже если ваши руки машинально проводят ранние ритуалы, а ноги уже подняли вас с постели. Как хорошо, что есть эти привычки, с ними мы можем так легко увидеть каждое утро. Каждый дом из коробки карандашей на острове наполнялся жизнью. Все цвета их стен готовы были наполниться пестростью нового, удивительного, единственного дня. Открывайте свои глаза. Протирайте их. Утро спускалось вниз к этим домам, будило каждое бревно. Пекари поднимали клубы муки в утренний воздух и месили тесто. Топили свои кулаки в серебряных чанах. Их утро начиналось гораздо раньше. У пекарей утра гораздо больше. Они тянули из печи румяную выпечку громадными деревянными лопатами. День за днем. Лопаты чернились и покрывали свои углы копотью. Утро пахло ванилью и надеждой. Тот самый родной аромат из детства, лучший запах каждого часа в начале нового дня. Все впереди. Все сбудется. Все будет. Женщины выходили за утренним хлебом и быстро возвращались домой, чтобы он не успел остыть, пряча его в пакетах подмышках. Тепло хлеба несли к столу, к самым родным. Детские носики и ручонки так любят этот запах. Они сохранят его, разламывая хрустящую корочку, попивая молоко из больших кружек. Ничего вкуснее быть не может. И не будет. Только вкус завтрака, тепло утра, тепло самых близких ладоней.

Кофе у Эмине-ханым вскипел почти сразу, никак не уведомив об этом своем намерении. На правах хозяина этой страны, ему казалось ниже собственного достоинства предупреждать о таких пустяках. Тоже привычка. Эмине-ханым умело и ловко сняла его с огня. Кофе без огня печалится. Пена быстро осела, так и не выбравшись наружу. Где-то за окнами кричали дети, отправляясь в школу. Волны водили хороводы. Пламя еще горело. Тепло. Она взяла свою любимую маленькую чашечку с блюдцем, (на нем немного откололся лепесток тюльпана) и перелила кофе. Коричневая жидкость с мелкими крупицами бобов наполнила чашку почти до краев.

Утро само стало более жизненным, прогнав остатки лени, которой мы обладаем чуточку больше на рассвете. В эту прелесть можно было еще поиграть, многие так и поступают в любой час дня. Но утро зашевелилось, оно проснулось, оно заполнялось естественным ощущением жизни. Вернее будет отметить, что это ощущение – это и есть жизнь – тут и сейчас. Та настоящая, на которую сетуешь и которой рад, какими бы тяжестями она тебя не одаривала. Не где-то далеко, за чужими ставнями, у иных острых берегов, а вот тут под самым носом, который ласкает пар этого удивительного напитка. Этот аромат будил и Эмине-ханым. Он оживлял какие-то мысли, воспоминания, оборванные картинки, смятые фрагменты. Отражения. Бутоны. Касания. Тревоги. Шаги. У нее было ощущение, что все должно жить. Решительно все, даже то, что не достойно на первый, наш предвзятый, брезгливый взгляд. Как падшие и праведники, как тюремные узники, после ночи в каземате – все должно растирать свои заледеневшие конечности, подставлять их солнцу, впускать тепло, доставать свои лики, утирая следы, в которых путается это ощущение и предвкушение. Даже заиндевевшие тюремные решетки и оковы, приговоры и вердикты, сточные ямы с компостом, бранные рты, сбившиеся в колтуны волосы и заскорузлые ногти и пятки, по правде сказать, – все достойно обычной жизни. Жизни. Все должно наполниться этим чувством, только вдохнув этот аромат. Горький, резкий. Даже то, что утратило к этому всякую способность и желание. Любой немощный и потерявшийся достоин этого очарования самого простого утра. Его сказки нового дня и новых горизонтов. И жизнь эта гораздо ценнее и важнее, гораздо ближе и роднее, гораздо приятнее, чем все, что остается за чертой вашей полудремы и этой чашки. Как же все просто. Привел в движение это утро не человек, не его шум, слова или мысли. Не город, не волны. Не новости или слухи. Нет, его завел тонкий и душистый запах свежезаваренного кофе.

Энес

Энес умело и ловко варил кофе: нежно, страстно, без спешки. Каждый свой день. Его движения были плавные и отточены до совершенства. Можно и так сказать. И это не станет обманом. Я не занимаюсь этим. Руки делали это, скорее, автоматически, они не вспоминали алгоритма и правил, ими руководило сердце. Этому напитку по-турецки нужно было только сердце. Он варил кофе по древнему рецепту, в джезве (небольшое наследство, что досталось ему от матери), в ней кофе готовила еще его прабабушка, которую он никогда не видел, но которая сохранялась в этой джезве. У вещей есть удивительная способность – сохранить в себе человека, которого ты и не знал. Но ощущение этого призрака становится чем-то очень особенным и родным. И тогда появляется ощущение родственности, тонкой связи, особого единения. Нити, которые способны связать время, года, реальности. Все сшито так тонко и так надежно. Такая нехитрая задумка жизни. Нити. Игла. Стежок за стежком. Джезва.

К ручке этой турки прикасались руки его семьи, они передали свое тепло и любовь, свой характер. Все слова, которые так легко стираются из памяти. Слова, которые были так и не сказаны, слова которые не выдал язык, но говорило сердце. Кричало сердце. Сердце – лучший оратор. Язык, рот и губы ему и в подметки не годятся. Вся история одной семьи в одной небольшой медной джезве – свидетельнице их тайн. Джезва бережно хранила тепло нескольких поколений одной семьи и старалась не портиться, не закоптиться лишний раз, не потерять свою гравировку и витиеватые узоры по стенкам, чтобы не расстроить молодого хозяина. Джезву нужно было только слышать.

Она старалась вкладывать в каждую чашку кофе немного того тепла, которое хранили ее стенки так много лет. Она варила кофе на раскаленном песке, на сырых дровах, на углях, на газовой горелке. Она впитала разные сорта напитка из далеких стран. Из чужих гаваней. В ней были и горечи, и сладости. И пути, пути, пути. И надежды, и мечты, и молитвы. И отчаяние, грусть, беды – куда без этого. И вода, которая заглушала, растворяла. Делала прозрачнее все то, что казалось таким концентрированным и малопригодным. Любую горечь можно разбавить водой. Иногда в нее добавляли сахар, а иногда капала слеза (когда бабушка Энеса осталась одна и потеряла мужа). Ах, сколько литров кофе она приготовила? Наверное, целый океан, который бережно разливался по маленьким чашечкам. Джезва вот уже сотни лет дарила каплю кофе, ту самую каплю, несущую наслаждение.

Эмине-ханым

Эмине-ханым сделала первый утренний глоток и немного обожгла язык. Так происходило каждый раз и уже стало сродни некоему ритуалу, своей традицией. В этот момент она всегда думала: «Пусть этот будет самой большой бедой, что со мной случится сегодня», – и, знаете, это работало. Эта маленькая, незначительная боль, которая сразу же забывалась, только подчеркивала ценность и зыбкость каждого утра, каждого дня. Дня чопорного, по правилам, дня с событиями однотонными и понятными, дня в котором нет места сюрпризам, бунтам, переворотам и революциям, дня, в котором даже дверной колокольчик не звонит.

Самый тривиальный ход вещей кому-то покажется утомительным и скучным, а для кого-то представляет собой наивысшую ценность, главное сокровище, – самое важное достижение всей жизни. Революции не могут длиться вечно и приносить удовольствие постоянно и всем. Их лозунги на «здесь и сейчас». Умение найти радость в самых рутинных делах делает нас способными не разменивать себя на погони и глупый бег. Позволяет сконцентрироваться на том, что внутри, на своей жизни. И только что-то потаенное, как старый верный пес, само решает, что может нарушить многолетний уклад. Этот пес-привратник, твой сторож, твой страж, повидал немало и отпугнул немало. Его шерсть сбилась, в ней запутались какие-то комки пыли и прожитых лет, лапы еле держат, да и хвост уже не так бодро виляет, веки нависают над глазами. Эти глаза не растеряли преданности. Веры. Если провести рукой по голове, то легко можно нащупать шрамы былых сражений. Следы чужих клыков. Седина откуда-то взялась у кожаного влажного носа. Кажется, превратник совсем ослеп. Совсем поник. Ни на что не годен. Больше не защитит. Но только появись где-то у ворот что-то тревожное, его лай сразу же вернет в дни, когда юным щенком он гонял местных котов и чаек, хватал за штанины прохожих или осыпал звоном проезжающие экипажи. Его лай то фальцетом, то баритоном будет будить сонного тебя. Тревога. Готовься. Его уши будут взлетать в каждом прыжке. Язык будет хлестать, а челюсть станет оскалом. Рычание. Пес защитит, как и тогда, вспомнив о своих инстинктах, не забьется куда-то в будку. Не убежит куда-то в поля. Этот страж, несмотря на годы, всегда на посту. В его глазах все еще преданность. Твой сторож наготове.

Так для чего тогда мы впускаем в себя все то, что разрушает привычный быт, позволяем бурям решать, что для нас ценно и важно? Разве им лучше знать? Разве они умнее нас? Разве они надежнее одного дня по твоим правилам? Оказывается, так бывает, так может быть: вся жизнь одного человека, собрана здесь в одном дне, в одной капле, которая обжигает язык. В капле, несущей наслаждение.

Энес

Город раздавал свои утренние приказы всем его жителям. Кому-то надлежало везти горожан из Нишинташи в Шишли или попадать в утренние заторы, кому-то молиться, кому-то тянуть невод или просто курить наргиле, кому-то, не отвлекаясь, встречать новый день. Кому-то добавлять томаты в омлет и заваривать чай. А Энес уже был на кухне и готов был еще к одному рабочему дню. Он надел белый передник с вышитой эмблемой кафе и начал, как обычно, варить кофе. Первую чашку он заваривал для себя. Это был его ритуал. Традиции – как мало их осталось, или мы просто не замечаем и они уже давно превратились в обыденность, став частью нас самих.

Энес разогрел песок, взял старинную джезву, отправил в нее пару щепоток кофе и залил холодной водой. Вымазанные пальцы от молотых бобов он вытер о передник, опять же по традиции, оставив на нем несколько коричневых полос, что всегда возмущало прачку. Пятна от кофе отстирать не так уж просто: для этого требуется приложить немало усилий. Но кто-то ставит их, а кто-то выводит. Кстати, нужно будет упомянуть о пятнах, но немного в другом смысле. Если я позабуду, обязательно напомните мне. На кухне все еще спали. Им тоже не хотелось выбираться из своих углов и полок. Энес старался не шуметь и двигаться как можно тише, чтобы не отбирать последние кадры сна. Он понимал, что день будет долгим и все его медные и фарфоровые друзья еще успеют устать. А пока, пусть набираются сил, но миг пробуждения становился все отчетливее и реальнее.

Чтобы приготовить правильный кофе по-турецки обязательно готовьте его «на глаз», без мерных стаканов. Ведь руки – лучшие весы. Они знают надежнее, чем цифры и деления. Они лучше чувствуют настроение всех компонентов, чем самые точные приборы. Они знают прекрасно вас и обязательно помогут. Джезва отправилась на песок, барханы крупиц начинали потрескивать и в мгновение, в доли секунды, в тот самый момент, когда вода начала нагреваться и подарила первый пар… все ожило. Зевнуло. Проснулось. Открыло свои глаза. Энес водил рукой джезву как самое ценное и нежное, что он когда-либо держал. Как самое дорогое. Как рука держит руку близкого и любимого человека, как рука, которая держит полное надежд письмо, как рука держит новый день. Джезва скользила по песку, то паря над ним, то утопая. Потом выныривала и снова кружилась в воздухе, будто легкая бабочка, будто кофейное облако. Кофе начинал завариваться и отдавать свою сущность воде, и как галантный кавалер не выпускал свою даму из объятий. Это был удивительный танец, а Энес был умелым хореографом.

В его руках вальсировала вода в турке и песчинки кофе кружили в такт возникающей мелодии. Наряд турки стелился по песку как платье барышни на паркете в тронном зале какого-то сказочного дворца. Бодрящий аромат кофе поднимался и подыгрывал всем участникам этого бала. Запели скрипки. Сон продлевался вальсом. Все следили за этой изящной парой. Создавалось впечатление, что на кухне в этот момент танцуют все: нарядные чашки для гостей и их кавалеры – блюдца. Неуклюже вертели своими боками начищенные чайники, и пузатые заварники подыскивали себе пару для тура полонеза. Не сказать, что кто-то слишком желал пуститься с ними в пляс, хотелось кавалера более изящного и грациозного, а они хоть и были джентльменами, но все же чересчур тучными. Никто не хочет, чтобы ему отдавили ноги. Поэтому большинство приглашенных оставались на своих местах под темными стенами. Послышались звуки виолончели.

Тут пританцовывали кухонные полотенца на крючках и старые дурнушки-кружки с потрескавшимися блестящими краями на своих полках. Эти кружки, подобно ворчливым теткам или старым девам, цыкали где-то в сторонке, глядя, как молодежь веселится. Медный чан одобрительно кивал, вспоминая свою юность и бравые походы, когда еще служил в конных войсках. Ситечки в медных вуалях выглядывали из-за ковшиков в парадной форме с деревянными ручками. Грани стаканов и их гладкие стенки преломляли утренний свет и освещали танцевальный пол из песка лучше любых свечей. Где-то тонким лязгом звенел колокольчик. Чайные ложки с кофейными – ну как дети, честное слово – делали свои первые несмелые танцевальные шаги и, скорее, просто дурачились. А салфетки сплетничали и хихикали в сторонке, укрываясь белоснежными капюшонами. Конечно, они просто завидовали. Их на танец никто приглашать не собирался. Послышалась флейта.

Энес напевал себе под нос какую-то мелодию, но казалось, что музыка эта, как и аромат кофе, связывала всех и заставляла погрузиться в пучину кофейного вальса. Кофейные ноты становились все гуще. Еле различимо подпевала гвоздика, а затем звучал хор корицы из-под потолка, будто с клироса. Сам Энес тоже притопывал ногой и следил за тем, чтобы танцоры в турке не сбежали. Такое бывало, особенно когда он только учился и пользовался мерными стаканами. Теперь все иначе, теперь только руки и сердце. Партнеры всегда норовили укрыться в толще песка и покинуть стенки сосуда их удерживающего. На этих приемах нужен глаз да глаз. Ищи потом галантного кавалера со своей пылкой дамой. Когда кофе вскипал и покрывался коричневой пеной, Энес, нежно вальсируя, снимал джезву с песка-паркета и выливал ароматный напиток в крохотную чашку, украшенную синими узорами и красными тюльпанами на белом фоне.

Эмине-ханым

Отдельное внимание стоит уделить саду Эмине-ханым. Нет, ничего райского или особенного в нем не было, не подумайте, он, скорее, просто радовал глаз хозяйки и редких гостей. Чаще птиц или бабочек с прочими насекомыми: трудолюбивыми муравьями, моторными жучками и жужжащими стрекозами с огромными стеклянными глазами в сеточку.

Сад Эмине-ханым составлял для нее отдельный, один из немногих предметов гордости (прежде всего от того, что она его не загубила). Внутренний двор напоминал патио и всегда выручал хозяйку. В летние жаркие дни он щедро одаривал всех своей прохладой. Осенью и весной собирал всю семью и родственников на обеды. Зимой, как же чудесно тут было зимой, особенно в те редкие годы, когда выпадало много снега и весь этот, вполне реальный оазис превращался в огромный торт, затянутый толщей взбитых сливок. А когда снега было мало, то он походил, на не менее чудесный торт, притрушенный невесомой сахарной пудрой через сито. Тогда все цвета, будто становились более прозрачными и не такими насыщенными, но радовали не меньше. Будто тончайшие нити патоки спустились откуда-то сверху, и только лизни ее сладкие края, дотронься влажным языком, как она тут же растает, оставив проталины яркой зелени.

В этом саду Эмине ханым запомнила и первый поцелуй с Эртугрул-беем, и вечера ожидания его возвращения, и первое письмо, написанное ему. В саду уже много лет росла ель (ее посадил еще отец, когда был мальчишкой), никто не верил, что она приживется и станет тут главной. Но теперь она была невероятно роскошна – дивная широколапая хозяйка сада. Царственная особа. В саду росли два дерева инжира, гранат, хурма, абрикос, куст шиповника и стройная пальма. Так что нужды во фруктах и прохладе семья никогда не испытывала. Перед окнами Эмине-ханым давно посадила оливки, ведь их листья так красиво перекликались с новым цветом стен самого дома, а в лучах первых сумерек сливались.

Эмине-ханым регулярно высаживала в саду цветы. Какой же торт, без витиеватых украшений. Больше всего она любила флоксы за их оттенки и переливы, гортензии за аромат (особенно после дождя) и тюльпаны – их любят все турки. Как я уже упоминал, иногда в сад прилетали бабочки или пчелы со шмелями, и устраивали тут свои посиделки. Они травили анекдоты и хвастались своими нарядами, немного отвлекаясь от дел. Они ели бублики и крендельки, макая их в конфитюры разных вкусов. Выливали медовый нектар в блюдца и тянули его подобно чаю маленькими хоботками. Стрекозы больше любили печенье и халву, могли съесть целую тарелку, требуя добавки. «Куда в них это все вмещается», – думали муравьи во фраках, попивая капли росы. Затем промакивали губки листьями и заводили веселые песенки. После таких застолий маршрут полета бабочек, скорее, напоминал извилистые повороты узкой дороги-серпантина в горах или забавный балканский танец. Крылья заплетались. Тогда они летели неохотно, будто позабыв, как это делается, ближе держась к земле, не набирая опасной высоты. Время от времени пчелы сталкивались или налетали на цветок со всей небольшой скоростью, и проваливались в его лепестки, пачкая лапки в пыльце. Шмели летали сбивчиво, будто откушав несколько рюмочек ракы, разведенных водой, но мы так судить о них не станем. Мы-то знаем, что виной всему было вполне тривиальное переедание в обеденный солнечный час. Жуки в мундирах, подобных гусарским, продолжали свой путь, отыскивая тропинки. Гусеницы, распушив свои волоски, громко чавкая на всю округу, жевали сочную листву и поглядывали за этой трапезой со своих балконов. Иногда в гости заходил старый грач в сером костюме и важно расхаживал по владениям, сложив свои крылья за спиной, будто проверяя, все ли на своих местах, справлялся о здоровье и настроении хозяйки и улетал.

В этом саду, между деревьев, в теплое время вешали гамак, и отец Эмине-ханым любил там отдыхать, скрываясь в тени. Гамак ей казался очень неудобным и вертлявым, да и вообще пошлым (женщине не пристало лежать в гамаке), и поэтому она никогда в нем не проводила время. А теперь, даже появись такое желание, но гамака уже давно нет, да и надежно закрепить его некому (не звать же для этого соседа Бейбарс-бея, как-то это неправильно и хлопотно). Отсутствие гамака компенсировала старая скамья, у которой хорошо было бы зачистить кованые части и покрасить деревянные. Но как это сделаешь? Ведь на ней остались заметки, которые Эртугрул-бей царапал ножом или гвоздем специально для нее. Тогда они исчезнут под толщей краски. А этого не хотелось. Это были черточки, крючочки, какие-то закарлючки, значения которых были понятны только им двоим. Когда он уехал впервые, она и сама делала мелкие насечки – по одной в день. А когда он вернулся… Многое изменилось, и уже было не до насечек.

Энес

Энес был самым настоящим сыном вечного Стамбула. Он любил этот город не просто по праву рождения, а потому что не любить его было просто невозможно. Всякую любовь нужно заслужить. Любовь к месту, где родился, не обязана появиться у вас сама собой. Но этот город заслужит вашу любовь, и неважно, проездом вы тут, приехали в отпуск, скорую командировку, решили остаться жить или родились. В нем есть особая магия, но и этим определением не описать власть этого города над путниками и жителями. У него есть гипнотическая сила, притягательность, мощь, с которой спорить бессмысленно. И она заключается не только в памятниках – старинных свидетелях, или щербатых камнях. Она между ними – где-то в щелях, в развалах, в рытвинах, в трещинах, в оврагах. Она – «между». Она – «над». Она – «вне». Она – «вокруг». Она сама погрузит тебя в водоворот громких красок, благовоний, ритуалов, звуков, слов, шороха, шепота, дыма, историй и призрачных видений. Нужно только чуть-чуть захотеть, снять броню снобизма и предрассудков, упаковать в чемодан и забыть дома свои знания, оставить только открытое сердце и широко раскрыть глаза. Больше от вас ничего не требуется. И вуаля, добро пожаловать в сказку. А ведь сказки всегда с хорошими финалами, в них всегда победит тот, кто этого достоин, кто заслужил, кто был храбр и отважен. Эту сказку вы непременно напишите или прочтете, в этом самом месте на двух континентах.

Да и вы в него непременно влюбитесь. Как же может быть иначе? Этот город создан для того, чтобы вы теперь не представляли своей жизни без встреч с ним. Хотя бы редких и случайных, запланированных и каждый раз новых, будто впервые. Проигнорировать их или отмахнуться у вас уже не получится. И даже если вы будете откладывать эти встречи, переносить рейсы, торопиться, оправдываться иными делами – город все также будет ждать вас. Ему торопиться некуда. Влюбляться в Стамбул чуть проще, чем в остальные города. Тут все манит и чарует: здесь картинки на любой вкус, здесь вкусы на любой вкус, здесь истории на любой вкус. У этого города есть запах, настроение, голос, сладость. Горечь. Страсть к жизни с трепетным, щемящим ощущением, что вся жизнь должна быть именно такой. К той удивительной жизни, в которую не влюбиться просто невозможно. Стоит лишь немного захотеть ее распробовать, и она растворится, как кусочек сахара в чашке крепкого кофе на берегах Босфора.

Энес пост

я сольюсь с тобой охристой черепицей на крышах, острыми минаретами, старыми лавками, плетеной лозой и крыльями чаек.

я с тобой одного цвета. цвета розового георгина, цвета двух морей, цвета золотых узоров на османской вязи, цвета крыльев чаек.

я с тобой одного звука. глухого стука копыт по византийской брусчатке, звука азана, звука тысячи и одной волны, звука взмаха крыльев чаек.

я сливаюсь с тобой и растворяюсь в твоих запутанных, витиеватых, узких улочках. в запахе горячего хлеба, в шерсти каждого кота за углом. я отражаюсь в блеске старинного графина, становлюсь стежком тюльпана на вытоптанном ковре в деревянном доме.

я превращаюсь в перо на крыльях чаек.

Эмине-ханым

Ханым-эфенди вышла на улицу из дома и почувствовала самое ценное, что могло случиться в этот день. Она прикоснулась к теплу холодного ускользающего утра и ощущению, которого раньше не было. Бывают дни, которые, ты точно знаешь, ничем не будут отличаться от прежних или последующих: такие себе рядовые солдаты на этом поле лет. У тебя нет каких-то особых планов или чаяний. Просто есть наивное ощущение, что этот день – особенный. Не такой как те, что были раньше, что придут им на смену из тыла календаря. Эта надежда может улетучиться с первыми шагами по мостовой, и ты снова не заметишь то особенное, что день тебе уготовил. Сегодня это ощущение было и это не нравилось Эмине-ханым.

Она не любила сюрпризы и неожиданности (ведь сюрприз или известие не всегда бывают приятными), это она уж точно знала. Она любила свою жизнь без потрясений, ровную, нудную, томную, но такую родную и приятную ей.

Эмине-ханым шла мимо соседских домов. Какое-то время ее сопровождал уличный кот, но потом повернул за угол и вернулся к своим заботам, продолжая игнорировать прохожих, пока чувство голода не появится. Кошки всегда так поступают, за это мы их любим и не пытаемся приручить. Поравнявшись с домом Сельви-абла, она невольно замедлилась и остановилась. Ее дом утопал в зелени больших пальм и нарядных кустов. Белый ажурный забор с острыми пиками окружал двор, а сам особняк был в глубине за зелеными насаждениями. Виднелась только крыша цвета зерен кофе с побегами мха. Сельви стояла на веранде и из глубины сада поздоровалась с Эмине-ханым, та кивнула и улыбнулась немного смущенно. Ей показалось, что она будто девчонка, которая рассматривает тайком платье подруги мамы, пока та не видит. Но тут ее заметили за этим занятием, и румянец смущения выступил на детских щечках.

Эмине-ханым опустила глаза и отправилась дальше. Ее ждал маленький домик – ее работа, которую она очень любила и уважала, ведь эта работа досталась ей по наследству от отца. Это было скромное кафе, в котором готовили только наргиле и подавали чай, кофе и воду – обычный турецкий набор для таких заведений. Первую кальянную на острове открыл ее дед много лет назад. Когда начали приезжать первые туристы из Стамбула. Когда маленькая Эмине еще путалась в хлопковых пеленках и пыталась научиться издавать первые членораздельные звуки. И с тех пор это уютное место встречало гостей и щедро дарило им клубы ароматного дыма из фруктового табака. Это был крошечный (нет, еще меньше) домик с двумя лавками из дерева вдоль стен внутри, и большими окнами-витринами от пола до потолка в деревянных рамах. Еще две лавки были на небольшой веранде на улице с навесом цвета спелого граната. Мы с вами обязательно побываем там. Но чуть позже. Всему свое время. С тех пор кальянных открылось немало. Были и более нарядные, и более современные, и те, что предлагали более разнообразное меню. Но этот домик всегда стоял особняком не только на острове, но и в сердце каждого, кто сюда попадал. Я сам бывал в этой кальянной не раз и вальяжными вечерами курил там сладкий наргиле, рассматривая прохожих на острове. Удивительные вечера, которых всегда кажется мало.

Эмине-ханым открывала свою кальянную и заваливала лавки разноцветными подушками с шелковыми кисточками. Когда-то они были яркими, и цвета казались чересчур вычурными, даже дикими. Но время и солнце стерли их окрас, и теперь цвета посерели, потускнели, поредели и совсем сникли, от чего приобрели только дополнительного очарования. Они стали малоразличимы, пропитались историей этого места и заботами тех путников, которые приходили к ним в гости. Их тела утопали в заботе и уюте этих подушек, которые выдерживали бесконечные разговоры, вспышки споров, чистосердечные признания, едкие молчания. Эмине-ханым старательно выбивала пыль из этих мягких ловушек, но этот склад историй выбить не получится, даже примени ты всю силу, что есть в твоих руках. Они вплелись в волокна, в каждый стежок, в каждую кисточку, в каждый завиток узора лале и сроднились с ними. Эмине-ханым поставила разогревать угли, и пока те еще не покраснели от жара, отправилась в кафе напротив, к соседу Озгюр-бею.

Он всегда наливал ей вторую за утро чашечку кофе по-турецки, и Эмине-ханым оставалась наедине с собой и в домашней компании учтивого моря. Ах да, иногда еще приходил какой-то местный кот. Имени у него не было, как и породы, как и возраста, но он нахально укладывался на соседнем стуле и следил за всем вокруг. Эта компания не тяготила, скорее наоборот. Утро чудесными переливами света и теней заполняло пристань и пляж, будило тщедушные лодки и баркасы, которые еще спали в постели из мягких волн. Они остались сегодня стоять у причала и не вышли в открытое море. Уличные торговцы выносили огромные тюки, мешки в заплатках и картонные коробки, набитые разноцветными товарами, в надежде на прибыль, а официанты выставляли стулья и столы уличных кафе. Завтрак был готов.

В это утро, жена Озгюр-бея, Умут-абла, вышла на ступеньки и, увидев Эмине-ханым за столиком, решила к ней присесть, держа в руках чашечку свежего кофе. Женщина помогала супругу в их кафе, в основном готовила национальные блюда для туристов на кухне и самые вкусные эклеры в округе. С заварным кремом и топленым шоколадом. Шоколада всегда было много, и она заливала им все тарелку. Заведение располагалось на первом этаже старого дома и распахивало свои двери с небольшой надписью-вывеской на стекле прямо к дороге, по которой часто прохаживались пешеходы, проносились повозки, проезжали коляски, пробегали псы и дети. А сами владельцы жили на втором и третьем. Да, еще слишком рано и гостей в кафе не было. Только одинокие столы и стулья. Пока только утренняя пустота тут главный гость, а она чаевых оставляет ничуть не меньше, чем туристы. Ее главные монеты – одиночество. Этим и платит. Они с Эмине-ханым не были близкими подругами, хоть и знали друг друга так долго, что это принято называть – всю жизнь. Умут-абла не носила паранджу, а одевалась очень по-европейски: старые джинсы со следами от муки и вытянутыми коленями, свитер мужа в каких-то свинцовых ромбах и синяя ветровка с капюшоном. Она куталась. Действительно, было еще холодно, и такое утепление вполне оправдано для осеннего утра на берегу моря.

Они почти не говорили: просто сидели и думали каждая о своем. Ханым-эфенди пила кофе. Умут-абла уже мысленно готовила свои кефте в томатном соусе, для которых еще не привезли мясо, и надеялась, что мясник не забудет о ее заказе. А когда Эмине-ханым сделала последний глоток кофе и отпила воды из армуда (в него обычно наливают чай и называют «бардак», а когда подают кофе, он служит стаканом для воды), Умут-абла оживилась и предложила погадать на той гуще, что осталась на дне чашки. Эмине-ханым давно позабыла, что Умут-абла была фалчи (гадалкой на кофейной гуще) и своим предложением немного смутила соседку из кальянной напротив. Какие могут быть гадания? У Эмине-ханым не было никаких желаний, не было вопросов, которые она хочет задать. Какие предсказания? Последний раз она баловалась таким занятием в детстве с подругами на цветке. О чем спрашивала она тогда? Она и не помнила, наверное, о любви. О чем еще гадают все маленькие девочки? Но ничего из этого не сбылось. Она уже далеко не молоденькая девушка, у которой тысячи несбыточных надежд и мечтаний, она даже не туристы, которые падкие на такие местные развлечения. Вот у кого тонны вопросов, больше, чем все их взятые в дорогу чемоданы вместе.

Но произошло что-то странное, какой-то щелчок в один миг. Клац и все. Будто пальцами. Звонко и совершенно неслышно. Иногда мы не властны над своими действиями. То ли голос Умут-абла, то ли странность предложения, то ли просто ощущение необычности дня, а, может, пес-привратник стал слишком стар, но руки Эмине ханым послушно взяли чашку, накрыли блюдцем и готовы были перевернуть. Но нужно было придумать вопрос, ведь ответ уже поселился в этих остатках напитка. Ответы всегда прячутся на дне чашки, опережая наши вопросы. Все ответы уже давно записаны кофейными чернилами. Они просто дожидаются правильного вопроса.

В голову ничего не лезло, никаких идей не наблюдалось. Промелькнула какая-то мысль, но ухватить ее не получилось, она умчалась за горизонт и растворилась в мутных волнах. Руки сами перевернули чашку блюдцем вниз и слой помола со дна уже начал стекать по стенкам, оставляя разводы прошлого и будущего и отвечая на тот самый незаданный, и стремительно ускользнувший вопрос. Эмине-ханым снова перевернула чашечку в обычное положение, сняла блюдце и заглянула внутрь. Она совершенно ничего не понимала в гаданиях, для нее это были просто смутные неясные линии и плавные забавные потеки, которые пересекались, путались, образовывали узоры и гербы, островки и дороги, орнаменты и углы, а в сущности – какие-то неразборчивые пятна, и ничего более.

Умут-абла взяла руку Эмине-ханым и тоже заглянула внутрь, надев заляпанные пальцами и мукой очки. Она немного покрутила чашку вместе с рукой утренней гостьи, внимательно вглядывалась и долго молчала. Очки сползали с носа, но она их быстро поправила, не отвлекаясь от содержимого. «Ну что за глупости, почему она молчит? – пронеслось в голове Эмине-ханым, – что там такое?» Эмине-ханым не боялась никакого ответа: нет никакого предсказания, которое могло бы ее расстроить, обрадовать или удивить. Да и вопроса тоже не было, разве существуют ответы на вопросы, которых не задаешь? После этого затянувшегося перерыва Умут-абла подняла голову, сняла очки, убрала их в карман куртки и сказала только одно:

– Скоро ты встретишь его.

– Кого? – как-то резко и скорее инстинктивно, спросила Эмине-ханым. Отодвинувшись от чашки и безмятежного лица гадалки.

– Его, – спокойно и уверенно повторила фалчи, глядя на растерянную гостью своими глазами цвета чая и корицы.

В этот момент Умут-абла окликнул муж, та поднялась из-за столика, натянула рукава свитера так, что руки в них исчезли, сжала ладони и отправилась внутрь кафе, с улыбкой пожелав Эмине-ханым хорошего дня. Как легко можно пожелать хорошего дня на самом деле не представляя, как он сложится и, возможно, совершенно не тем образом, который ты вкладывал в эти слова. Но фалчи на террасе уже не было.

Эмине-ханым осталась сидеть за столом на улице в кафе Озгюр-бея в полном непонятном одиночестве. В одиночестве и смятении. Она еще какое-то время продолжала отказываться верить в произошедшее, но событие заставляло не забывать о себе. Колокольчик зазвенел. «Для чего это все произошло, – думала Эмине-ханым, – что это означает? Кого «его» я встречу? Какие-то глупости». Мысли роились и начинали зудеть. Она старалась отогнать их или заглушить какими-то иными, более понятными. Пыталась отвлечься на волны или сопящего кота. Она даже отвернулась от столика, где все только что и произошло, как делаем все мы перед лицом непривычных и некомфортных, на первый взгляд, событий. Она съежилась и втянула голову в плечи, надеясь, что так станет менее заметной и мысль потеряет к ней всякий интерес. Но ничего не помогало. Может ли одна фраза в дурацкой затее разрушить годами выстроенный быт? Может ли одна фраза, которой не придал бы значения, разрушить спокойствие утра? Наверное, нет, но трещина пошла. И небольшой, но тяжелый груз этого вопроса незаметно подкатывал к щиколотке ханым-эфенди.

Обшивочка начала слоиться прямо на глазах и Эмине-ханым это почувствовала даже сквозь зябкость и пока еще осязаемое спокойствие. В самые крепкие и прочные стены, которые могли столетиями защищать Константинополь, когда-то тоже попал один снаряд – фраза и надежная фортификация дали трещину. Да, ее можно залатать, закрыть, заштопать, не обращать внимания. Но вслед за этой чужой фразой уже полетели тысячи твоих слов, твоих мыслей с острыми шипами. И ты теперь палишь сам по себе, по своей крепости, а эту атаку так просто не отразить. Ведь мысли коварнее просто снарядов при завоевании Византии. Снаряды-мысли уже знают, где брешь и атакуют точно в это зияющее, проступающее место. Будто их притягивает теперь эта пробоина, даже если изначально их траектория полета была в совершенно другую сторону. Они не дают возможности оперативно закрыть дыру, подставить наспех сколоченный щит. Так просто с этим не справиться. Мысли опаснее янычар, изворотливее, вертлявее, громче. Они звенят бубенцами, набираются сил и снова летят в твой бок. И вот уже на твоем укреплении симпатичный узор из мелких трещин. Можно даже успеть насладиться этой прелестью разветвлений контрастных трещин, но за этой красотой скрывается угроза скорого падения. Оно неизбежно.

Если мы когда-то встретимся с вами в Стамбуле, и я буду рассказывать его историю, то обязательно упомяну, что в стенах Айя-Софии при строительстве использовали особый материал со дна мраморного моря. Это был раствор типа нашего цемента, на основе смеси песка и стертых почти в порошок крупиц ракушек. В этих крупицах много кальция, который обладает регенерирующими свойствами. Поэтому все мелкие трещинки этого собора затягиваются сами, испаряются подобно воде на солнце. Они способны восстановить свои стены самостоятельно. Говорят, это дало возможность простоять величественной и прочной Айя-Софии почти пятнадцать веков и пережить все землетрясения, коих в этих местах немало.

Но где было взять этот ракушечник Эмине-ханым? Хотя бы горсть, хотя бы жменьку, хотя бы унцию. У каждого этот раствор свой, созданный по уникальному, подходящему только вам рецепту. Но в собор его заложили изначально умные архитекторы, а ты не архитектор, у тебя просто броня, созданная твоими же неумелыми руками. И ты точно знаешь все уязвимые и слабые места, те места, на которых трещины образуются гораздо проще, а с них все и начинается. У тебя просто грубая кирпичная кладка воспоминаний, а не мраморные глыбы с колоннами, перемазанные цементом веков. Эмине-ханым поднялась из-за стола, оставив чашку с предсказанием, и направилась в свою кальянную, перейдя небольшую улицу, по которой уже начали свои прогулки первые обитатели острова. Нет, ничего они не заметили, никаких осад или трещин. Никакие осады им не мерещились. На острове, как и всегда, было спокойно. Но Эмине-ханым ощущала, будто этот незаданный вопрос с конкретным ответом повис какой-то тяжестью. Повис камнем на ноге, и идти стало немного труднее.

Энес

Каждому жителю Стамбула кажется, что самое важное в кофе – это его запах. Ах, как сладко и жадно мы его вдыхаем еще до того, как первый глоток будет сделан. Даже покупая новую пачку с этими зернами, мы обязательно уткнем нос в ее глубину и даже немного вымажем его кончик, чтобы на мгновение забыться. Чтобы очнуться в совершенно иной истории, чтобы сродниться со всем тем, что скрывает этот порошок.

Когда мы с вами будем спускаться узкими и многолюдными улочками великого Гранд-базара, пробираясь сквозь спины, ноги и локти, сотни магазинов, которые манят в свой плен, мы будем упорно продолжать движение вниз. Минуя целые кварталы с золотом, серебром, бронзой и самоцветами. Бирюза и топазы будут тонуть в браслетах-манжетах и украшать узкие полоски – «нешвебахш», что значит «приносящий веселье». Сапфиры на кольцах «нешвемави», что значит буквально «синее веселье», будут играть гранями. Конечно, вас будут манить перстни с аметистами, кулоны с рубинами, монисты с бриллиантами и винтажными монетами. В некоторых тиарах притаится камень-хамелеон султанит, который выбирали все султаны, ведь он способен преобразить любого человека. Если мы не ослепнем от этого многообразия и блеска, дальше будет двигаться проще, я надеюсь. Мы пройдем десятки кварталов (тут все меряется такими масштабами – улицами и кварталами) с пестрыми платками с узорами пейсли, повязками, шалями, рулонами и отрезами тканей, атласом, бархатом, кружевами и лентами в россыпях страз. Минуя кварталы с постельным бельем: подушками, перинами, одеялами, пуфами, сундуками. Минуя многочисленные кафе с уличной едой, минуя лавки с чехлами на телефоны, проводами, штативами, минуя раскладки с обувью и одеждой, игрушками, поделками и подделками, посудой и музыкальными инструментами – мы наконец-то спустимся вниз. Сойдет не один пот, пройдет не одно желание и соблазн, но этот променад того стоит. Не надейтесь в этом городе увидеть все. Не надейтесь на большее, просто будьте готовы к лучшему и держитесь своего проводника. Как хорошо, что в этом мире есть Гранд-базар.

Так вот, спустившись только по той, небольшой, но огромной, как вы уже поняли, части города под названием Гранд-базар, мы обязательно дойдем до Египесткого рынка. Под желтыми куполами с полированной брусчаткой я рискую потерять вас из виду, если этого не произошло ранее. Мы попадем в съестной мир с рядами гор диковинных сборов и настоев, всех имен которых, признаться, я и сам не знаю. Одни будут сулить бодрость, другие приворотить чужое сердце, какие-то поправить здоровье физическое или вылечить от расстройств душевных. Тут будут угощения и специи, с высушенными цветами гвоздики, с кардамоном, барбарисом, фиалками; перцем – красным, белым и черным, в горошке или порошке, с палочками ванили, куркумой, базиликом, финиками и лимонной цедрой. В этом мире будут с потолков свисать подвешенные вязки бордовых колбас в специях и без – палками и колечками; целые вяленые ноги косуль или кабанов с копытами, тоже подвешенных под своды – успевай только уворачивать голову. На прилавках вы найдете бастурму и солонину, которую вам нарежут так тонко, что через ее красную мякоть не составит труда увидеть все вокруг. На этих прилавках можно выбрать сосиски и сардели – местные хозяйки так и поступают. Так делает и Энес, выбирая более твердый и темный суджук.

А можно перейти к магазинам сыров и уксусных маринадов с мешками семечек или маиса, с маслом розы или оливы, с гроздями пористого мочала, с цветным мылом, которое пахнет мятой и маракуйей, дыней и можжевельником, бананом и гибискусом. Отведите взгляд чуть в сторону, и он попадет прямиком в бусы сушеных фруктов, которые гирляндами провисают между балок, в кубышки халвы или щербета, в горы рахат-лукума, в пирамиды чурчхелы, на разрезе которой проступают орехи прямо из янтарного виноградного сока – бекмес. Я постараюсь оттащить вас от назойливого и колоритного торговца в феске с кисточкой и отвести в сторону. Там, где аромат кофе вытесняет весь этот веселый, дурманящий, карнавальный угар. К неприметному магазинчику, в котором торгуют исключительно кофе уже более 140 лет. Да вы и сами его уже сможете отыскать по запаху, и вам совершенно не потребуется для этого знать его месторасположение. А вот я вам поведаю, что история этого предприятия началась на улице Тахмиш силами единственного человека – Мехмета-эфенди. Этот магазин «Курукашвеси» знает каждый турок, а миллионы туристов, попав в Стамбул, стремятся найти его и попасть сюда. Спросите прохожего, и вам непременно подскажут. Только потренируйтесь перед этим произносить «ку-ру-каш-ве-си» – все просто, видите. Или запишите. Так будет надежнее. Да, этот кофе можно сейчас купить практически по всему миру, но придем мы сюда именно за ароматом. Здесь аромат концентрируется максимально, когда вы стоите вплотную к окнам в немаленькой, но шустрой очереди. Он даже немного отбивает с непривычки, но нужно немного привыкнуть и тогда начнется его сказка. Как хорошо, что в этом мире есть кофе.

Аромат кофе как надежные стены, как броня способен защитить и сохранить. В этом запахе пустыни Эфиопии, километры дорог, сотни лет, топот лошадей, мозолистые руки сборщика бобов на плантации, огонь песка. Не просто так говорят, что этот аромат бодрит. В нем столько судеб, столько былого и столько надежд. В нем так много потаенного и скрытого, а от того очень притягательного. В нем так много будущего. Не просто так на нем гадают и пытаются заглянуть под тот черный покров, за которым спрятана наша судьба. Не говорите, что вы не поддавались сладостному искушению и не пытались заглянуть тоже. Хоть раз. Каждый самый отъявленный скептик надеется на лучшую долю. Неужели вы не всматривались в линии на своей ладони, не разбрасывали карты с портретами королей и королев, или не отрывали лепестки цветка в надежде, что останется последний – один единственный – и обязательно со словом «любит». И не морщились потом со словами «да все это глупости», если выходило иначе. Я не поверю в это. И как это все уместилось тут, в одной чашке кофе, в капле, которая несет наслаждение. Не стоит забывать, что в этой капле чья-то жизнь и судьба. Быть может, и ваша.

А в глазах Энеса были бесчисленные завоевания достойных царей, пряности и специи со всего мира, звонкие ласкающие песни самых красивых наложниц в парче, серали и султанские гаремы. В его глазах отражались волны нескольких морей, одинокие маяки и проворные чайки, рыболовные баркасы, тяжелые сети и спелый инжир на ветке дерева за забором.

В его крови текли реки караванов и странствий, танцы дервишей. Его глаза превратились в два кофе. В его глазах были надежды на красивые дни, на новые встречи, на самые чистые чувства и много-много кофе. Очень много кофе.

Эмине-ханым

Но что же происходит сейчас с нашей тонкой и уязвимой, как оказалось, Эмине-ханым? И что там с вопросами? Может, пока мы с вами гуляли улицами Гранд-базара и принюхивались к аромату кофе, он появился? Ханым-эфенди зашла внутрь своей кальянной. Сперва ей показалось, что этот ответ не посмеет проскользнуть за ней, не увяжется надоедливой колючкой и просто отцепится. Она присела за стол с зеленой скатертью и принялась быстро что-то писать, стараясь не поддаться страстям. Но все было тщетно. Это она поймет чуть позже. Давайте дадим ей немного успокоиться и усыпить бдительность. Хотя этого уже не скрыть: безмятежность ее утра была нарушена окончательно; утро разбилось этим ответом на вопрос, которого не было. Ее всегда успокаивало море, но волнения на море в то утро не было, а вот в ней мог зародиться самый настоящий шторм. Все начиналось с удивления. И, конечно, легкой тревоги, что сильное течение нескольких, не имеющих смысла слов может разрушить все построенные когда-то дамбы. А тогда – лавина, поток, сель, грязь. Но волнения пока не было, был только груз одного ответа. Она прожила жизнь, и волнений было чересчур много, видимо, их совсем не осталось. Даже в ее глазах не осталось волнения. Так ей казалось. Не станем ее разубеждать и проявим немного учтивости, и дадим возможность написать несколько строк. Возможно, они помогут.

В ее глазах была тоска по прошлому, по Эртугрул-бею, по дням, когда они были счастливы. В ее глазах были бесчисленные завоевания достойных царей, пряности и специи со всего мира, звонкие ласкающие песни самых красивых наложниц в парче и султанские гаремы. В ее глазах отражались волны нескольких морей, одинокие маяки и чайки, рыболовные баркасы, тяжелые сети, уличные коты, золото браслетов и кулонов.

В ее крови текли реки караванов и странствий, танцы дервишей. В ее глазах была вся ее жизнь и одна слеза, в которой было много-много моря. Очень много моря.

Письмо Эмине-ханым

Беним джаным севгилим Эртугрул, сегодня произошло что-то удивительное, необычное, нестандартное. Глупое, да, именно глупое, – как еще это назвать, я не знаю. Чтобы это ни было, мне кажется, это уже не остановить. Я ощущаю приближение какой-то лавины. Она либо сметет все на пути, ничего не оставив, либо очистит. Я и не знаю, радоваться этому или печаль нахлынет вновь. Но я ощущаю, что должно что-то произойти. Джаным, ты же знаешь, как я не люблю перемены, тем более в моей жизни. Все так устаканилось, как-то успокоилось, а тут предвкушение изменений. К чему бы это все? Никого я не жду уже много лет. Ничего я не жду уже много лет. Ничего мне не нужно. Просто пусть будет так, как я привыкла. Изменить ничего нельзя, а ворошить былое – нет сил. Знаешь, мы очень странные, ко всему привыкаем. С любым грузом жить можно. Но от этого камня на ноге все же очень хочется избавиться.

Э.