Читать книгу Ошибка каскадера - Даниил Гуревич - Страница 4

В 1975 году, когда Андрюше Земцову исполнилось четыре года, его отец бросил свою семью. Мать отца осталась вместе с ними. У них была большая комната, уставленная поизносившейся и только необходимой мебелью. Единственным украшением комнаты был большой разлапистый фикус в кадке, над которым бабушка тряслась, а маленький Андрюша ненавидел и при удобном случае писал в кадку. Но фикус только больше разрастался. Жили они в коммунальной квартире на пятом этаже огромного сталинского дома, раскинувшегося на Московском проспекте, напротив тоже огромного памятника Ленину, установленного по другую сторону проспекта. Жили они очень бедно: мама зарабатывала совсем мало, бабушкина пенсия была близка к нулю, а отец помогал в основном обещаниями принести деньги в следующий раз – официально они не были разведены, поэтому алименты он не платил, но в комнате был прописан. Мама работала в психиатрической больнице уборщицей и приходила с работы очень поздно. Худая, изможденная тяжелой работой женщина, к тому же болезненная, она была очень тихая и очень мягкая. Характером Андрюша пошел в нее: такой же немногословный, спокойный и не то чтобы мягкий, но с врожденными чувствами такта и справедливости. А вот внешне он стал вылитый отец: высокий, широкоплечий, с длинными боксерскими руками и с грубыми, неправильными чертами лица. Он обожал свою мать и бабушку и с презрением относился к отцу. Появлялся тот у них крайне редко и всегда подвыпивший, и Андрюша, повзрослев, всегда был настороже, чтобы не дать маму в обиду.

В школе друзей у Андрюши не было – для мальчишек он был слишком скучен и неповоротлив, к тому же они его боялись, а девочки считали, что он слишком некрасив и зануден. И только Тамара Кузнецова – самая красивая девочка в классе – была не согласна ни с теми, ни с другими. Ей нравилось его грубое лицо, которое она считала мужественным, а его молчаливость делала его намного взрослее шумных и неугомонных одноклассников. Андрей же, когда смотрел на Тамару, всегда испытывал ощущение восторга от ее, как ему казалось, неземной красоты: высокая, стройная, с длинными пшеничными волосами, прикрывавшими спину и падающими на лоб чуть ли не до самых глаз – зеленых и широко открытых. А то, что она была самовлюбленной, эгоистичной и смотрела свысока на окружающих, – он все это отлично знал, но поделать с собой ничего не мог. Он любил ее – такой, какая она есть. Просто любил. И очень боялся, что она вдруг возьмет и перестанет его замечать. Но Тамара не собиралась его покидать. Андрей своей мужественностью всегда выделялся среди остальных мальчишек, а она сама – среди всех девчонок, что делало их самой заметной парой в школе. А Тамара всегда любила выделяться. Но именно поэтому подружек у нее никогда не было: девочки считали ее зазнайкой и высокомерной выскочкой. Ее отец занимал большой пост в Ленинградском обкоме партии с соответствующими привилегиями, поэтому она одевалась намного лучше всех и жилищные условия у нее были намного лучше всех: в то время как большинство учеников ютилось в коммуналках, у ее семьи была огромная трехкомнатная квартира, где ей принадлежала собственная, и довольно большая, комната.

Федор Сергеевич Кузнецов был наследственным партийным работником. Его отец, Тамарин дед, Сергей Степанович Кузнецов, питерский рабочий, еще в 1905 году швырял булыжники в царских жандармов, а затем в 1914 году был отправлен на фронт воевать с немчурой. Когда в царской армии начались брожения, он сразу же к ним присоединился и вскоре сам начал заниматься агитационной работой, к которой у него оказались немалые способности. Став непримиримым большевиком, Серега Кузнецов принял кипучее участие в великой революции, а затем пошел в Красную армию, где с радостью рубил шашкой беляков. После окончательной победы пролетариата он продолжал свою революционную деятельность уже в должности руководителя продотряда, лично расстреливая так называемых кулаков, а когда с зажиточным, то есть истинно трудовым, крестьянством было покончено, он получил должность партработника на крупном ленинградском заводе и быстро зашагал вверх по партийной лестнице. Его сын Федька Кузнецов, сначала активный комсомолец, затем молодой партиец, зашагал по партийной лестнице еще быстрее и к тридцати годам уже занимал (правда, не очень значительный) пост в одном из ленинградских райкомов партии. Однажды в Смольном на одном из праздничных вечеров, посвященном годовщине Великого Октября, его подозвал к себе заведующий отделом идеологии Ленинградского обкома партии. Рядом с ним стояла очень высокая, очень худая, с удлиненным лицом девушка, в длинном несуразном платье ярко-красного цвета, с большим синим бантом на груди, еще больше подчеркивающим ее вытянутое лицо. Обкомовец представил Федору Кузнецову свою единственную дочь Лизоньку и предложил сесть на концерте с ними, так как его дражайшая половина занемогла и осталась дома. Ликующий Федор зашагал за ними, прекрасно сознавая, что у партийных работников вообще, а такого ранга особенно, ничего просто так не делается. Так оно и случилось. После концерта в Смольном Федора вскоре пригласили на празднование Лизонькиного дня рождения. Потом начались свидания. В то время, когда произошло знакомство Федора с Лизой, у него был довольно продолжительный роман с завучем средней школы – очень красивой, очень умной и очень его любившей, но бывшей замужем. Федор сам был в нее не на шутку влюблен и настойчиво требовал, чтобы она разошлась, на что та наконец решилась и объявила об этом своему мужу. Но какой бы красавицей она ни была и как бы он ее ни желал, завуч школы есть завуч школы, а дочь секретаря обкома… Да как тут можно колебаться!

Свидания Федора с Лизой продолжались недолго, и буквально через месяц состоялся серьезный разговор с обкомовцем, который напрямую поинтересовался дальнейшими планами молодого партработника, касающимися его дочери. Федор, давно ожидавший этого разговора, сказал, что как раз собирался попросить у уважаемого Леонида Кирилловича руки его дочери, которую он очень любит. Обкомовец благосклонно дал свое добро, но сразу предупредил, что если заметит за зятем хоть что-то порочащее образ советского человека, к тому же партийного работника, – сотрет в порошок! Еще до свадьбы – чтобы не разводить кумовства – обкомовец перевел Федора из райкома в горком партии на такую же должность в идеологическом секторе – ну, конечно, с перспективой перехода в Ленинградский обком.

Внешность жены Федор воспринял как жизненную необходимость и, несмотря на предупреждения высокопоставленного тестя, довольно быстро завел себе молоденькую любовницу, живущую в пригороде, куда он довольно часто наведывался, отправляясь в командировки по области.

Когда его жена забеременела, Федор не на шутку забеспокоился о внешности будущего ребенка: если родится девочка, то как бы она не пошла в жену – сам он был высоким интересным мужчиной, на которого частенько заглядывались женщины. Поэтому, навестив жену в родильном доме после рождения дочери, он с облегчением вздохнул: ему протянули нарядный кулек, в котором лежал маленький ангелочек. Когда ангелочек превратился в красивую, с прекрасной фигурой девушку, Федор Сергеевич стал подумывать о будущем зяте, который, естественно, должен был происходить из достойной семьи. Но Тамара вдруг привела в дом своего одноклассника, чуть ли не оборванца из никакой семьи – мать уборщица! И что самое ужасное: его красавица дочь была в этого голодранца явно влюблена. «Слава богу, хоть не еврей», – усмехнулся про себя Федор Сергеевич Кузнецов, который был махровым антисемитом по должности, по убеждению и по наследству: его отец был пламенным революционером и единственное, что его не устраивало в революционном движении, – это засилье в нем жидов. Тем не менее это не помешало Федору Кузнецову уже в солидном возрасте, когда дочери исполнилось шестнадцать лет, обзавестись новой, молоденькой любовницей – еврейкой Фаиной. Когда же она забеременела и отказалась делать аборт, Федор посоветовал ей ехать рожать в Израиль. Фаина крепким русским матом послала идеологического работника подальше и уехала рожать в Америку.

Тамара росла в семье единственным ребенком и к тому же была не только красавицей, но и достаточно умной и очень практичной («Вся в меня», – с гордостью думал Кузнецов-старший), поэтому ей все разрешалось и предоставлялось по первому ее требованию. Но обвинений одноклассниц в своей высокомерности она не принимала. «Чтобы угодить этим замухрышкам, я должна ходить в ширпотребе? Нетушки! Плевала я на них – пусть завидуют».

Однажды, уже в десятом классе, они пошли после уроков к Андрею. Мама его была на работе, а бабушка нянчилась с правнучкой у его сестры Тани, которая жила с мужем. Они впервые остались вдвоем и одновременно сразу разволновались и растерялись. Андрюша предложил напоить Тамару чаем, но она нервно покачала головой и села на диван. Андрюша с заколотившимся сердцем сел рядом и осторожно, чуть ли не трясущейся рукой обнял ее за плечи. Тамара повернула к нему голову, долго смотрела на него, затем медленно приблизила к нему лицо и слегка прикоснулась губами к его губам. Потом откинула голову, посмотрела ему в глаза и опять потянулась к его лицу. Андрюша притянул ее к себе и крепко поцеловал в губы. «Нежнее, пожалуйста, милый», – прошептала Тамара. «Извини», – в ответ прохрипел Андрюша и уже как можно легче и нежнее полуоткрытым ртом прижался к ее приоткрытому рту. Он не отпускал ее губ так долго и целовал их так нежно, словно был опытным любовником, хотя целовался первый раз в своей жизни. Во время поцелуя его рука неуклюже расстегнула ее кофточку, и он стал целовать ее шею, плечи, грудь. У нее закружилась голова, и она почувствовала, как ее тело охватывает сладкая истома. И как сквозь туман, она подумала, что если он сейчас пойдет до конца, то сопротивляться ему она не сможет. Но он вдруг остановился и срывающимся голосом прохрипел: «Давай больше не будем». Тамара сразу отпрянула, покраснев от своих, как ей показалось, грязных мыслей, и таким же глухим голосом прошептала: «Конечно… Спасибо, Андрюша». Теперь каждый раз, когда у него никого не было дома, они после уроков шли к нему и до изнеможения ласкали друг друга. Но каждый раз, когда они чувствовали, что еще немножко – и им будет не остановиться, они останавливались.

Как-то их преподавательница по литературе Плана Владимировна (названная так в честь одного из советских планов), которая была их классным руководителем и которую все ученики, даже двоечники, очень любили, задала им на дом написать сочинение. Тема была свободной, и каждый ученик мог написать все, что ему будет по душе, – без ограничений, но, разумеется, в рамках приличия. Через несколько дней, раздавая проверенные сочинения, Плана Владимировна объявила, что на этот раз она поставила только одну пятерку. Она извинилась перед ребятами, которые эту пятерку справедливо заслужили, и сказала, что она сейчас попросит разрешение у Андрюши Земцова прочитать его сочинение и тогда ребята поймут, почему она так поступила. Ребята в классе недоуменно переглянулись, а потом как по команде повернули головы к Земцову. Тамара, сидящая с ним за одной партой, тоже недоуменно посмотрела на Андрюшу.

– Ну что, Земцов? Разрешаешь прочесть? – улыбаясь, обратилась к нему учительница.

– А мне то что, – буркнул Андрюша и отвернулся к окну.

Плана Владимировна взяла со стола Андрюшино сочинение и стала читать.

«Ворон и фиалка», сказка

В одной очень большой стране, на самой ее окраине, раскинулся лес. Не так давно по нему прошелся огонь, и все живое вынуждено было покинуть лес. И только одинокий обгоревший ворон решил никуда не улетать и остался. Почему – он и сам не понимал. Вероятно, он очень любил этот лес, где родился и провел свою счастливую и беззаботную жизнь и где решил умереть, пусть и в полном одиночестве. Бо́льшую часть времени он проводил на одном из обгоревших деревьев, закрыв глаза и вспоминая, какая у него была беспечная молодость. Но ему все же нужно было есть, а с едой с каждым днем становилось все хуже и хуже, и он все чаще и чаще возвращался на свое дерево голодным. В одно из таких возвращений он заметил на земле, посреди обгорелой травы, пронзительно-голубое пятнышко, словно от неба откололся крошечный кусочек и упал на землю. Он стал кружиться над ним, спускаясь все ниже и ниже, пока не увидел, что это был необыкновенной красоты цветок. Тогда он сел на землю и подошел к нему.

– Кто ты? – спросил он.

– Я фиалка, – ответил цветок.

– Как ты здесь оказалась? – спросил ворон.

– Не знаю. Просто родилась здесь, – ответила фиалка.

– Я тебя раньше никогда не видел. Я вообще таких красивых цветов никогда не видел, – восторженно сказал ворон.

– А я давно за тобой наблюдаю, – сказала фиалка и, помолчав, добавила: – Я очень скучаю, когда ты долго не пролетаешь надо мной… И всегда боюсь, что ты куда-нибудь улетел и я тебя никогда больше не увижу.

– Ты скучаешь по мне? Почему? – удивился ворон.

– Потому что ты мне очень-очень нравишься. Я тебя полюбила, – сказала фиалка и покраснела.

– Меня?! – дрожащим от волнения голосом спросил ворон. – Как меня можно полюбить? Я весь обгорел, отощал… А ты такая необыкновенная, такая юная, такая красивая… Нет, тебе это просто показалось. Меня нельзя любить.

– Позволь мне решать, кого мне любить. И при чем здесь твой вид? Ты бы посмотрел на себя в полете. Я сначала подумала, что ты ястреб или орел.

– А я оказался простым вороном.

– И очень глупым, – сказала фиалка. – Я тебя люблю таким, какой ты есть, и никто мне больше не нужен. А ты? Ты бы смог полюбить меня? – опять покраснев, спросила фиалка.

– Как ты можешь такое спрашивать! Я бы прямо сейчас отдал за тебя свою жизнь! – вскричал ворон. А потом усмехнулся: – Правда, она и гроша не стоит.

Я не буду описывать, о чем они потом говорили, и как, преодолевая свою робость и страх, ворон в первый раз поцеловал фиалку, и как счастливо они потом зажили. Фиалка с каждым днем становилась все прекраснее и веселее, а ворон с каждым днем все больше и больше худел, потому что кормиться в лесу ему уже было совсем нечем. Когда фиалка наконец очнулась от своего счастья и увидела, что происходит с вороном, она ужаснулась.

– Прости меня, любимый. Я самая настоящая дрянь и эгоистка. Я, кроме своей любви, ничего не замечаю. Лес окончательно умер, и ты все время возвращаешься с охоты ни с чем, а я думаю только о своей любви. Тебе придется улететь из этого леса.

– Ты думаешь, что ты говоришь! – вскричал ворон. – А ты?!

– А я останусь здесь. Другого выхода нет, – сказала она, и по ее прекрасному стеблю потекла слеза.

– Ни за что! Я ни за что не оставлю тебя! – вскричал ворон. – Да и какая разница, без тебя я умру на следующий же день.

– Хорошо, – сказала фиалка. – Тогда мы полетим вместе.

– Но как? – удивился ворон.

– Очень просто. Ты освободишь меня из земли, возьмешь в свой клюв, только нежно, пожалуйста, очень нежно, и мы полетим искать себе новый дом.

– Ну конечно же! – вскричал ворон. – Это так просто, а мне не пришло в голову.

Он был так ослеплен этой идей, что даже не подумал, к чему она приведет. Фиалка нежно улыбнулась ему, пытаясь скрыть свою грусть, потому что она-то прекрасно понимала, чем это все закончится. Ворон, как только мог, осторожно освободил фиалку из земли и взлетел в небо. Он изо всех сил размахивал своими крыльями и, как когда-то говорила фиалка, чувствовал себя ястребом или, может быть, даже орлом. Так они летели целый день без остановки. Ворон все время поглядывал на свою фиалку и к концу дня стал замечать, как ее нежные пронзительно-синие лепестки поникли и побледнели. Ворон подумал, что она очень устала и замерзла, и решил спуститься на землю. Спустившись, он осторожно положил фиалку на траву, прикрыл своим обгорелым крылом, нежно прошептал: «Спи» – и мгновенно заснул сам.

Когда он проснулся и поднял свое крыло, он увидел, что фиалка вся съежилась и почернела.

– Что с тобой, моя любовь? Что с тобой? – в ужасе закричал он.

Но фиалка не отвечала. Она не могла ответить, потому что умерла под самое утро. И тут ворон понял, что он наделал, это ведь было так очевидно – фиалки не могут жить без земли, и даже любовь не спасает их. Ворон не мог плакать, не мог страдать – он вообще ничего не мог. Все, что он смог, – это лечь рядом со своей любимой, накрыть ее крылом и к вечеру умереть.

Учительница закончила читать, положила листочки на стол и осмотрела притихший класс. Все как один, ребята повернулись к парте, где сидели Андрюша с Тамарой.

– Это ты о нас? – наклонив к нему голову, шепотом спросила она.

Андрюша резко кивнул и опять отвернулся к окну.

– Кузнецова, – обратилась к Тамаре учительница, – твой отец ведь занимается идеологией в обкоме партии?

– Да, – сказала Тамара, вставая из-за парты.

– Покажи ему. Может быть, он передаст эту сказку в какой-нибудь литературный журнал. Я убеждена: она стоит того, чтобы ее напечатали.

– Хорошо, Плана Владимировна.

После уроков они пошли к Андрею.

– Не знала, что ты такой чувствительный, Андрюшенька, – сказала Тамара, когда они вышли из школы. – А почему твоя сказка такая грустная?

– Так получилось, – пожал плечами Андрей.

– Если она о нас, тогда ты дурачок! У нас с тобой все будет классно! – твердо заявила Тамара и шлепнула его портфелем по спине.

Придя к нему, они сразу забрались на свой диван. И когда они погрузились в свои ласки и Андрюша, дойдя до своего предела, стал выпрямляться, Тамара задержала его руками и, глядя прямо ему в глаза, очень серьезно спросила:

– Ты ведь на мне женишься?.. Правда?

– Конечно, – так же серьезно ответил Андрей.

Тамара продолжала, словно испытывая, смотреть на него, потом притянула к себе и обожгла своим шепотом:

– Тогда, пожалуйста… не останавливайся… Я хочу до конца…

Отцу Тамара сказку, конечно, не показала: она знала, что он даже читать ее не станет.

* * *

В этом же году, в десятом классе, в их жизни одно за другим произошли два знаменательных события, связанных друг с другом и переменивших их судьбы. Первым событием для Тамары и Андрея стал приход в их 10-й «А» класс ученика со странным именем Авиэль. Фамилия у него была Эпштейн, и он стал единственным евреем в их классе. Тамаре сразу понравилось его утонченное лицо с широко раскрытыми чернущими глазами и длиннющими, как у девушки, ресницами; голову покрывала буйная шапка иссиня-черных волос. Тамара никогда не любила красивые мужские лица – они ей казались слащавыми, но лицо Авиэля скорее было ангельским, чем сладким. На переменке они с Андрюшей подошли к новичку.

– Привет, – сказала Тамара, протягивая руку. – Меня зовут Тамара, а это Андрюша, мой друг.

– Здоро́во, – протянул руку Андрей. – У тебя необычное имя. Никогда не встречал.

– Я знаю, – чувствуя боль от крепкого пожатия Андрея, но не подавая вида, ответил Авиэль. – Это в честь дяди. Он умер во время блокады. Вообще-то все меня зовут Авик.

– Смотрите, у них тоже жидяра появился, – широко оскалясь своим огромным ртом, протянул Колька Федорчук из соседнего 10-го «Б» класса своему однокласснику Витьке Стрельцову и тут же отлетел к стене от удара Андрея в грудь. Ударившись о стену, Колька медленно сполз на пол, а Витька тут же дал стрекача.

– Ты чего?! Охренел? – придя в себя и потирая грудь, прохрипел Федорчук.

– В следующий раз попадешь в больницу, – спокойно сказал Андрей.

– Он у меня борец за справедливость, – то ли с гордостью, то ли с насмешкой произнесла Тамара.

– Спасибо, Андрей, – улыбнулся Авик и не очень уверенно добавил: – Но я тоже могу за себя постоять.

С тех пор они стали неразлучной троицей.

Второе событие, которое тоже было связано с Авиком, началось довольно буднично, а вот его последствия в дальнейшем изменили их жизни. В конце весны, почти перед самыми выпускными экзаменами, Авик впервые пригласил их к себе домой послушать классную пластинку. Он, как и Тамара, тоже жил в отдельной квартире и тоже в трехкомнатной, но квартира Эпштейнов отличалась размерами и скромностью обстановки. Почти все стены были заставлены книжными шкафами. Когда они вошли, отец Авика Григорий Исаевич Эпштейн сидел в гостиной в кресле с большим блокнотом на коленях и что-то записывал. Услышав открывающуюся дверь, он поднял голову.

– Я думал, ты в театре, – удивленно глядя на отца, сказал Авик.

– Извини, малыш, репетиция отменилась, – вставая с кресла, ответил Григорий Исаевич.

Вошедшие с сыном юноша и девушка были, скорее всего, его возраста, но выглядели старше, особенно мальчик: высокий, широкоплечий, с довольно грубым, но, несмотря на это, притягивающим к себе лицом, вызывающим доверие и симпатию; у девочки была прекрасная фигурка, яркое и даже красивое лицо, но с какой-то необъяснимой червоточинкой, отчего при взгляде на нее возникало скорее ощущение настороженности, нежели очарования. «Вместо того чтобы наслаждаться девичьей красотой, ищу в ней изъяны. Первый признак старости!» – с горечью подумал Эпштейн.

– Да вы проходите, не стесняйтесь. Я пойду к себе в кабинет.

Отец Авика работал главным режиссером Ленинградского драматического театра и по совместительству вел курс актерского мастерства в театральном институте.

– Папа, познакомься – это Тамара, а это Андрюшка. Помнишь, я тебе о них говорил?

– Рад познакомиться, – улыбнулся Григорий Исаевич, пожимая руку Тамаре. – Мне Авик рассказал, как вы за него вступились. Очень благородно, молодой человек, – обратился он к Андрею, протягивая ему руку. – Ну, молодежь, вы тут развлекайтесь, а я пойду к себе поработаю, – добавил он и направился к двери в кабинет, но, не доходя, остановился. – Послушайте, ребята, у меня к вам есть предложение. Вы любите рыбачить?

– Не-ет, – протянула Тамара. – Это же скукота.

– Ну как сказать, – улыбнулся Григорий Исаевич. – Ну а вы? – продолжая улыбаться, обратился он к Андрею.

– Не знаю. Никогда не пробовал, – пожал плечами Андрей.

– Признаться, я тоже. Но здесь дело не в самой рыбалке, а где она будет и с кем. Вы были когда-нибудь на Карельском перешейке? – спросил Григорий Исаевич.

Друзья в ответ покачали головами.

– Вот видите. А место это красоты необыкновенной. И повезет нас туда мой хороший знакомый – киноактер Георгий Жженов. Наверняка слышали о таком? – спросил Григорий Исаевич. Жженов, в прошлом актер ленинградского театра, которым руководил Эпштейн, когда появлялся в Питере, всегда встречался со своим бывшим худруком, которого очень ценил и как режиссера, и как человека.

– Конечно! Он в «Ошибке резидента» играл и совсем недавно в «Конце вечности», – сказал Андрей.

– Андрюшка у меня вообще на кино помешанный, – насмешливо проговорила Тамара и потрепала Андрея по голове.

И ее собственническое «Андрюшка у меня», и как снисходительно она взъерошила волосы у мальчика, заставив того отстраниться, покоробили Григория Исаевича, да и, как он заметил, обоих мальчиков тоже.

– Давайте тогда сделаем так. На рыбалку мы с Георгием Степановичем едем в воскресенье рано утром – мне надо на вечерний спектакль вернуться, – так что в субботу милости просим: ночуйте у нас. И вы, Тамара, если передумаете, разумеется, тоже – места всем хватит.

– Не-а, не передумаю. В кино лучше пойду.

Григорию Исаевичу сразу бросилось в глаза, что его Авик расстроился отказом девушки, а лицо Андрюши оставалось непроницаемым. «Или ему действительно безразлично, или умеет играть», – подумал Григорий Исаевич, что, на его профессиональный взгляд, было еще лучше.

В субботу Андрюша остался ночевать у Авика. Мать Авика умерла давно, но в доме совершенно не чувствовалось отсутствие женщины: было чисто, аккуратно и уютно. Авик сам постелил ему на диване в гостиной. Впервые в своей жизни Андрей ночевал не дома, и ему было все непривычно: и накрахмаленное до хруста постельное белье, и мягкий диван, и отсутствие бабушкиного храпа в узкой нише, где их кровати стояли спинка к спинке. Он долго не мог заснуть и думал о том, о чем раньше никогда не задумывался: насколько убого живет его семья, как тяжело работает его мать – больная женщина, которую давным-давно бросил его пьяница отец; что он вместо матери, которая, придя домой, просто валится с ног, сам убирает всю их коммунальную квартиру, когда приходит их очередь; что у него никогда не было даже выходной рубашки, не говоря уже о вторых брюках; а главное, что он никогда не знал, что такое наесться досыта. Он не испытывал чувства зависти – оно было ему просто незнакомо, но тем не менее он твердо решил, что, когда вырастет, он будет жить вот так, как живут Авик и его отец. Правда, как у него это получится, он сейчас себе не очень представлял. О том, чтобы поступать в институт, он никогда не задумывался. В его семье высшего образования ни у кого не было, да и учился он весьма посредственно. На школьных уроках (кроме литературы) он витал в облаках: его парта была около окна и он периодически поглядывал в него, рассматривая прохожих и придумывая про них разные истории. «Ничего, рабочие тоже хорошо зарабатывают и нормально живут, если не пьют, как мой отец…» – успокоил он себя и заснул.

Была еще глубокая ночь, когда Григорий Исаевич с трудом растолкал спящих ребят. Они быстро собрались и вышли из дома. Жженов уже ждал их, прислонившись к капоту своей черной «Волги».

– Доброе утро. А где ваши удочки? – широко улыбаясь известной всей стране улыбкой, спросил он.

– Да из нас рыбаки никудышные, Георгий Степанович. Пока вы будете рыбачить, мы с ребятами природой полюбуемся, побродим по лесу, вокруг озера погуляем. Они, оказывается, на Карельском перешейке никогда не были, – сделав нарочито осуждающее лицо, сказал Григорий Исаевич.

– Ну вот сейчас мы это и исправим. Неужели это Авик? – разглядывая Авика, сказал Жженов. – Одно лицо вы, Григорий Исаевич. От одноклассниц, наверное, прохода нет.

– Он у меня однолюб, – потрепал Авика по голове Григорий Исаевич.

Авик недовольно повел головой, освобождаясь от руки отца, и почему-то виновато посмотрел на Андрея.

Чувство вины перед Андреем мучило Авика уже неделю. В прошлую субботу ему неожиданно позвонила Тамара и предложила пойти вечером в кино. Авик с радостью согласился и спросил, договорилась ли она уже с Андрюшкой.

– При чем здесь Андрюшка? Мы что, с тобой не можем вдвоем пойти? Или ты его боишься? – с вызовом спросила Тамара.

– Да нет, не боюсь. Но как-то… – промямлил Авик.

– Никаких «как-то». Я хочу пойти в кино только с тобой, и все тут.

От этих слов Тамары у Авика от ликования заколотилось сердце, а возникшее сначала чувство вины перед Андреем сразу куда-то исчезло, словно и не возникало. Хотя это чувство если не вины – виноватым он себя не считал, то неловкости он испытывал уже давно, а именно с тех пор, как неожиданно осознал, что по уши и бесповоротно влюбился в Тамару. Что Тамара и Андрей не просто друзья, Авик понял сразу, как только подружился с ними, но и влюбился он в нее, как ему тогда показалось, тоже, как только увидел ее. В предыдущей школе у него была девочка, Карина Аршинова, высокая, стройная, с такими же, как и у него, жгуче-черными волосами, с черными же густыми бровями, под которыми горели огромные черные глаза. Мальчишки к ней никогда не подходили, а он как-то рискнул и пригласил ее на каток. Она удивленно на него посмотрела и согласилась. В следующий раз они пошли вместе в кино. В темном зале маленького кинотеатра «Нева» он долго думал, взять ли ее за руку, но так и не рискнул, главное, потому, что у него сильно потели руки и ему было стыдно. Встречался он с Кариной недолго, потому что скоро они с отцом переехали в Московский район. Перед отъездом он пригласил ее в мороженицу и потом, прощаясь, долго не решался ее поцеловать и так и не поцеловал. И вот теперь в его жизни появилась Тамара, а вместе с ней – настоящая любовь. В этом он нисколько не сомневался. Первым его порывом было рассказать обо всем Андрюше. Но, немного поколебавшись, он этот порыв как совершенно идиотский отверг – Андрей и Тамара любят друг друга, и, если он полезет со своей любовью, кроме прекращения их дружбы, это ни к чему не приведет. Но после свидания с Тамарой он уже был уверен, что тоже ей нравится. По дороге в кино она держала его за руку, а во время сеанса, когда она наклонилась к нему и, положив свою ладонь на его руку, что-то прошептала о происходящем на экране, то уже до конца фильма руку его так и не отпустила. И, возвращаясь домой, они опять держались за руки, а прощаясь около ее парадной, она невинно чмокнула его в щеку. Дома, в разговорах с отцом и затем почти всю ночь, пока не заснул под утро, он ни о чем другом, кроме их свидания и сладкого чувства, что Тамара тоже что-то к нему испытывает, думать не мог. Мысли об Андрее пришли лишь на следующий день, когда он пошел в школу. Увидев его в классе, Авик уже твердо пришел к выводу, что надо рассказать. Но решиться на это он никак не мог и рассказал только о походе в кино, причем предупредив перед этим Тамару.

– Рассказывай, если такой честный. Но Андрюшке это по фигу – он не ревнивый, – пожала плечами Тамара.

Тамара оказалась права – на его рассказ Андрюша только спросил, что они смотрели…

– А вот это его друг, Андрюша, – положив Андрюше руку на плечо, представил его Жженову Эпштейн. – Между прочим, очень своеобразный молодой человек. Несмотря на такую суровую внешность, он, оказывается, очень лиричный и тонкий сочинитель. Он такую сказку написал для школьного сочинения, что у меня даже глаза увлажнились.

Андрей с недоумением посмотрел на Авика.

– Андрюшка, ты же ее до моего перевода к вам написал. Томка принесла мне почитать, ну а я дал папе. Не злись, – виновато глядя на Андрея, сказал Авик.

– Я и не злюсь, – равнодушно ответил Андрей.

– Не знаю, как насчет писательских дарований, но внешность у юноши неординарная, словно создана для экрана, – пожав руку Андрею, сказал Жженов. – Послушайте, молодой человек. Я тут согласился на небольшую роль на «Ленфильме», так вот мы сейчас снимаем один эпизод небольшой дворовой драки – всего несколько человек, не согласитесь поучаствовать? Деньги, естественно, ерундовые, но зато посмотрите, как кино делается.

– Я не люблю драться, – ответил Андрей.

– Ну это же кино, – рассмеялся Жженов. – Там настоящих драк не бывает – чистейшее надувательство. И создают его оператор и монтажер, а вам надо будет только руками помахать, но так, чтобы никого не задеть. Так что вам еще придется поучиться, как это делается.

– Хорошо, – согласился Андрюша.

– А сказку-то все равно почитать дайте, – улыбнулся Жженов.

– Я вам сам дам, она еще у меня, – сказал Григорий Исаевич и спросил у Андрея: – Можно?

– Да, – кивнул головой Андрей.

– Вот и отлично. Ну, давайте трогаться, а то пропустим рассвет – самую красоту.

Когда они выехали за черту города, Жженов прибавил скорость, и машина стремительно понеслась в темноту. В ярком свете фар по обочинам дороги замелькали деревья; руку, которую Авик осторожно просунул в открытое окно, силой ветра сразу же отбросило назад. Он через плечо отца взглянул на спидометр и, увидев 100, с восторгом посмотрел на сидящего рядом Андрюшу. Но Андрей ни на скорость, ни на Авика внимания не обращал. Он смотрел в окно машины и пытался осмыслить предложение Жженова, которое было настолько неожиданным, что он сразу не осознал его значение. Он будет сниматься в кино! Он неожиданно попадет в мир, который с самого детства наравне с книгами был единственным светлым пятном в его жизни, не считая, конечно, Тамары. Кино завораживало его; сидя в зале, он переносил себя на экран, изменял происходящее на нем, подстраивал действие под себя. И вот на следующей неделе он войдет в этот мир… Когда они с шоссе съехали на проселочную дорогу, стало светлеть и над кронами деревьев показался солнечный обод. Машина подъехала к густому смешанному лесу, и дорога оборвалась. Они вышли наружу. Было по-утреннему прохладно, и Авик поежился. Григорий Исаевич крепко прижал сына к себе.

– Какая все же красотища! – восхищенно оглядываясь по сторонам, сказал он.

– Не торопитесь восхищаться, вся красота впереди, – ответил Жженов, открывая багажник. Он достал из него удочку, свой рюкзак и потянулся за чемоданчиком Эпштейна.

– Что вы, что вы, Георгий Степанович, – заволновался тот. – Я сам… Вы уж со мной совсем как с ребенком, – укоризненно добавил он, вытаскивая чемоданчик из багажника.

– Ну какой же вы ребенок, Григорий Исаевич? Вы мой худрук, – улыбнулся Жженов и, закрыв багажник, направился в сторону леса.

– Спасибо вам, Георгий Степанович, – следуя за ним и продолжая осматриваться по сторонам, сказал Григорий Исаевич. – Для нас это такой праздник! Правда, ребята?

– Ага, – кивнул головой Авик.

– Такая красота вокруг, а он «ага», – передразнил его Григорий Исаевич. – Много читаешь, в театры ходишь, и все без толку.

– Папа, ну чего ты все время придираешься? Подумаешь, «ага» сказал.

– Это ты зря, малыш. Ты должен гордиться своим папкой и слушать его. Он у тебя замечательнейший человек.

– Я знаю, – буркнул Авик.

Григорий Исаевич опять прижал его к себе и шепнул на ухо:

– Спасибо, родной. Я пошутил.

Авик, смутившись, освободился от его объятия.

Проселочная дорога перешла в узенькую тропинку, по обеим сторонам которой теснились разлапистые ели вперемежку с осинами, шелестящими своими похожими на зеленые сердечки листьями, с тоненькими светлыми березками, с ольхами, почти до земли раскинувшими свои ветви. Над ними с большим шумом, часто хлопая крыльями, пролетел глухарь и, сев на высокую ветку, сразу разорался. Где-то впереди, совсем недалеко, прокрякала утка.

– Слышите утку? – протянул вперед руку Жженов. – Сейчас будет озеро.

И действительно, вскоре они вышли к распростертому перед ними озеру. Солнце уже повисло над деревьями, и его лучи сразу засеребрились на слегка ребристой поверхности озера, отражающей еще и ярко-голубое небо с редкими пушистыми облаками. Они пересекли небольшую поляну и спустились к озеру. Противоположный берег был крутой, с огромными валунами над обрывом и у самой воды. Посреди озера из воды тоже торчал огромный валун, заросший зеленым мхом. На другом берегу, почти у самого обрыва, была хорошо видна аккуратная, необычно сложенная изба, совсем не похожая на русские избы.

– Единственная, что от финнов осталась. Все остальные они во время финской войны сожгли. Чтобы русским не достались. Сколько ей лет, а выглядит словно новенькая. А наши деревни… – скривив рот, не договорил Жженов.

– Ну, как вид? – спросил Григорий Исаевич у ребят. – Я говорил вам…

– Да, папа. Я и не представлял себе, что так… Даже дух от всего этого захватывает, – повел рукой Авик. – Как тебе, Андрюшка? – повернулся он к другу.

– Здорово, – обводя взглядом озеро, сказал Андрей и, словно для себя, добавил: – Жалко, рисовать совсем не умею.

Жженов с любопытством посмотрел на него.

– Да, хороший кусок мы у финнов оттяпали. Правда, столько людей положили… Ну, кто у нас с этим считается, – словно ища поддержки, Жженов посмотрел на Георгия Исаевича, и тот в ответ кивнул головой. Пройдя еще немного, Жженов остановился, сбросил на землю рюкзак и аккуратно положил рядом удочку. – Вот здесь мы с вами сейчас позавтракаем, а потом я за удочку, а вы пойдете с пацанами гулять…

Они гуляли по лесу, и Григорий Исаевич, любуясь окружающей их природой, вдруг заговорил об отличии животных от людей. Б-г, по словам Григория Исаевича, подарил людям способность думать, сострадать, любить. Люди же довольно быстро сами приобрели свои далекие от Б-а способности ненавидеть, презирать, завидовать. Убийство у хищных животных в крови, и вместе с тем если хищное животное сыто и ему не надо защищать свою территорию или своих малышей, то оно, как правило, никогда не нападет на другое животное. А вот человек может принести много горя другому человеку, просто если ему не понравится, что тот, другой, думает или говорит или просто как он выглядит. Потом Григорий Исаевич опять заговорил о Б-е и сразу предупредил, чтобы они не путали веру в Б-а и религию. Сам он, например, в синагогу никогда не ходит, а в Б-а верит. Вот, посмотрите, говорил он им, как разумно наш мир создан. И природа, которая нас окружает, и сам человек – все мы созданы так сложно и вместе с тем с таким совершенством, что без вмешательства какой-то внешней силы это просто не смогло бы произойти. Как сказал Ньютон: «…сама царящая во Вселенной гармония является лучшим доказательством существования Творца». А зло, которое делают люди, опять повторил он, они уже сами к этому пришли, в них это не было заложено.

В разговорах они не заметили, как прошло время, и, когда они вернулись, Жженов уже разводил костер, положив между двумя большими камнями небольшую решетку, которую достал из своего вместительного рюкзака. Рядом на траве все еще трепыхались две большие рыбины.

– Маленькую рыбешку я сразу выбрасывал, – улыбаясь, оправдался Жженов.

Григорий Исаевич открыл чемодан и достал пакет с бутербродами, бутылку с минеральной водой и лимонадом для мальчиков.

– Минуточку, – поднимаясь с земли, сказал Жженов. – У меня для нас с вами, Григорий Исаевич, есть что-то получше минералки.

Он пошел к воде и вернулся с двумя мокрыми бутылками пива.

– Холодные, как из холодильника, – потряс бутылками Жженов…

Вернувшись в город, они сначала подвезли Григория Исаевича к театру, а потом Жженов отвез ребят к Авику.

– Так, не забудьте, Андрюша, я вас жду в четверг к одиннадцати на «Ленфильме». Пропуск я вам выпишу. Хотите, и в школу записку напишу?

– Спасибо, не надо. Я классной сам скажу – она поверит.

* * *

В следующий четверг охранник на проходной «Лен-фильма», где на Андрея уже был выписан пропуск, показал, как ему пройти во второй павильон, в котором снимался фильм. Войдя на территорию студии, Андрей оказался в совершенно необычной для себя обстановке: люди вокруг него, словно муравьи, деловито спешили по своим маршрутам, которые частенько пересекались, и тогда они либо, останавливаясь, начинали что-то бурно обсуждать, либо, приветственно помахав друг другу рукой, продолжали свою спешку. Создавалось впечатление, что здесь все друг друга знают. А главное – все эти люди были заняты объединяющим их делом, которое они очень любят. Оказавшись в водовороте такой непривычной для себя обстановки, Андрей почувствовал такое же непривычное для себя волнение. Еще большее волнение он испытал, когда вошел в павильон. Громадное помещение было погружено в полумрак, и только его центральная часть, где была установлена декорация двора – деревянный забор, искусственная трава, два искусственных же дерева, – была со всех сторон и даже сверху, с подвешенных софитов, ярко освещена огромными прожекторами. Около забора, поглядывая по сторонам, молча стояли трое парней; в нескольких шагах от них группа мужчин, среди которых был и Жженов, что-то оживленно обсуждала. Увидев Андрея, Жженов призывно помахал ему рукой.

– Познакомься, Андрюша. Дмитрий Федорович Круглов – режиссер-постановщик, Сергей Федорович Пригодин – главный оператор, – представил Жженов. – А это Андрюша. Он в вашем распоряжении.

Они обменялись рукопожатиями, и режиссер объяснил Андрею, что тому нужно будет делать; оператор сказал, что он будет снимать Андрея со спины, наездом, вон той камерой – он указал на огромную камеру, стоящую на платформе на рельсах, – так что Андрей должен будет встать на расстоянии чуть больше вытянутой руки от противника и просто наносить в его сторону удары. После монтажа на экране это будет выглядеть настоящей дракой.

Андрей во время репетиции эпизода вел себя на съемочной площадке так непринужденно, так естественно, что Жженов, переговорив с режиссером, набросал пару строчек текста и дал его Андрею. С текстом Андрюша справился так же легко, и эпизод был снят всего двумя дублями.

Когда режиссер воскликнул: «Стоп, снято!» – Жженов махнул Андрею рукой, подзывая к себе.

– Молодец, мальчуган! Отлично! Ну, что скажете? – обратился к Круглову Жженов.

– Что я могу сказать… – протянул режиссер и посмотрел на Андрея. – Вас, кажется, Андреем зовут?

Андрей кивнул головой.

– Дайте мне ваш телефон, Андрей, и я думаю, что скоро вам позвоню. У меня для вас, кажется, кое-что найдется, – сказал режиссер, вынимая из кармана записную книжку.

Андрей продиктовал телефон, пожал протянутую режиссером руку и выжидающе посмотрел на Жженова.

– Пошли, мальчуган, я тебя домой подброшу, – улыбнулся Жженов.

Они распрощались с режиссером и вышли из павильона.

– Ну что, понравилось сниматься? – спросил Жженов.

– Да, – коротко ответил Андрей и добавил: – Очень.

– Я не сомневаюсь. Всем нравится. Но далеко не у всех получается. А у тебя явные способности, в тебе есть искренность, да и внешность кинематографичная. Так что, поверь мне, со временем главные роли играть будешь. Тебе обязательно учиться надо. Ты ведь школу в этом году заканчиваешь?

– Да, – кивнул головой Андрей.

– Ну вот, закончишь – поступай во ВГИК. А я посодействую.

– Я не могу – мне работать надо.

– Что, семья не потянет? – нахмурился Жженов.

– У меня только мама и бабушка. Мама очень мало зарабатывает, да и болеет все время. А у бабушки пенсия – никакая, – спокойно, без каких-либо эмоций ответил Андрей.

Продолжая хмуриться, Жженов замолчал, словно что-то обдумывая.

– Послушай, вот что можно сделать, – наконец заговорил он. – Я читал твою сказку. У тебя и к сочинительству явные способности. Поступишь во ВГИК на сценарный факультет. Будешь учиться заочно.

– Но мне же в армию надо.

– Значит, сразу после армии. Когда вернешься, позвони мне. Телефон возьмешь у Григория Исаевича. Договорились? – уже улыбаясь, спросил Жженов.

– А если я не поступлю? У меня отметки в школе не очень хорошие.

– Поступишь, – твердо пообещал Жженов. – Главное – вступительные не завалить, а все остальное я беру на себя. Окончишь институт, станешь сценаристом, а там уже талант, желание и время возьмут свое, и переберешься на съемочную площадку, перед камерой.

Они подошли к машине Жженова.

– Куда тебя подвезти? – спросил тот.

– Спасибо, не надо, – покрутил головой Андрей. – Я на метро.

– Ну, смотри, – сказал Жженов, садясь в машину, и, улыбнувшись, добавил: – Ты, мальчуган, не удивляйся, что я так за тебя взялся. У тебя талант есть, что для актера самое важное. Но не менее важна и удача. Так что, будем считать, я твоя удача.

Жженов закрыл дверь, и машина отъехала. Андрей постоял еще немного, глядя ей вслед, и пошел к метро.

Известие о предполагаемой и совершенно неожиданной карьере Андрея в кино вызвало у Тамары калейдоскоп переживаний, в которых радость и гордость за Андрея были далеко не самыми главными. А вот от мысли, что она будет женой киносценариста, у нее кружилась голова. В том, что она будет женой Андрея, она никогда не сомневалась. Как и не сомневалась в том, что в ее будущей жизни всегда будет и Авик…

* * *

Буквально за несколько дней до участия Андрюши в съемках Тамара опять пошла с Авиком в кино и опять без Андрюши. Войдя в полупустой зал, она решительно повела Авика в сторону заднего ряда. Когда погас свет, она взяла руку Авика и, подержав немного в своей руке, перекинула ее на свое плечо. Авик удивленно посмотрел на нее, но руку не убрал. Через несколько секунд Тамара повернула к себе его лицо и, наклонившись к нему, поцеловала в губы. На экран они до конца фильма не смотрели… Выйдя из кинотеатра, они долгое время шли молча, держась за руки.

– У тебя папа дома? – наконец спросила Тамара.

– Нет, он в театре, – затаив дыхание, ответил Авик.

– Тогда пошли к тебе, – сказала Тамара.

До самого дома они опять не произнесли ни слова. Войдя в квартиру, Тамара, продолжая молчать, повела Авика в его комнату, села на диван и, притянув к себе, прижалась к его подрагивающим от волнения губам своими влажными губами.

– Я люблю тебя. Я очень тебя люблю, – почти прошептал Авик, когда Тамара наконец от него отстранилась.

– Я знаю, – спокойно, словно ничего не произошло, сказала Тамара. – Я тоже тебя люблю.

Авик счастливо улыбнулся и опять прижался к ней губами.

– Завтра мы все скажем Андрюшке, – категорично заявил он, когда Тамара опять от него отстранилась.

– Нет, Андрюше мы ничего не скажем. Ни завтра, ни послезавтра, ни вообще никогда.

– Ты чего?! Ты же только что сказала… – начал Авик.

– Что я люблю тебя? – прервала его Тамара. – Но я Андрюшу тоже люблю.

– Как так? – оторопело спросил Авик.

– А вот так. Очень даже просто. Что, я не могу вас двоих любить? Запросто. Ты чего, никогда не слышал о таком?

Авик молча покачал головой.

– Ну и дурак. Книжки нужно читать, – назидательно сказала Тамара. – А потом я ему нужна.

– Почему?

– По кочану. Я его муза. Ты сказку помнишь? Вот, я его на нее вдохновила.

Авик молча слушал ее, лихорадочно пытаясь ее понять, и не понимал.

– Так что?.. Мы, значит… Всё? – испугался Авик.

– Вот еще! – засмеялась Тамара. – Конечно, нет. Просто это останется между нами. Навсегда!

– Я не смогу, – закрутил головой Авик. – Он мой лучший друг!

– Сможешь. Еще как сможешь… Ну, если меня любишь, конечно… – сказала Тамара и опять прижалась к его губам…

Возвращаясь домой, Тамара не могла убрать улыбку со своего лица. Авик, как и тогда, в их первый раз, Андрюша, после начальных неуклюжих ласк повел себя как опытный мужчина. Но то, что произошло дальше, было совсем не так, как с Андрюшей. Тоже классно, но по-другому. «Повезло мне. И вообще, я счастливая!» – весело думала Тамара, прихорашиваясь в ванной перед уходом домой…

Сразу после выпускных экзаменов, которые Андрей, как и ожидал, сдал довольно посредственно, ему позвонил Жженов и сказал, что перед армией его ждет работа на «Ленфильме», правда, сначала только помощником дольщика, работающего с операторской кинотележкой.

Так началась долгая, совсем не легкая, с бесконечными препятствиями, но, несмотря ни на что, очень успешная и счастливая жизнь Андрея Земцова в кино.