Читать книгу Наносная беда - Даниил Мордовцев, Даниил Лукич Мордовцев - Страница 2

Холодное осеннее утро. Чуть брезжут на небе медленно потухающие звезды. В морозном воздухе далеко разносится какое-то, словно бы усталое, бряканье колокольчика. Привычное ухо отличает в этом бряканье голоса почтовых колокольцев.

Там, откуда несутся эти усталые позвякиванья, темно еще, ночные тени не сходят еще с земли. Да и везде кругом темень, ночные тени. Только вдоль одного воскрайка неба, к северу, тянется неровная линия каких-то зловещих огней: не то горят разложенные костры, не то полоса пожаров растянулась от одного края горизонта до другого – то ярко вспыхнут и трепыхаются огненные пасмы, то мигают во мраке отдельные огненные пятна и точки, словно глаза волка, в глухую ночь пробирающегося к овечьему загону.

Что это такое?.. Что за зарево?

Звяканье колокольцев все ближе и ближе. Из тьмы неясно вырисовываются очертания дуг, лошадиных голов, каких-то повозок… Ближе и ближе, яснее и яснее выступают из мрака кони, повозки, очертания возниц, людей.

Проезжающие в двух повозках: одной, крытой к задку, кузовом, другой простой ямской телеге. Они-то и звякают сонными колокольцами.

Жутко, страшно смотреть издали на эту неведомую линию огней и дыма с куревом… Да, виднеется и дым по мере приближения к линии огней… Словно земля вспыхивает и горит – и страшен вид этой горящей земли. Кто же жжет землю?

Вон бродят какие-то тени около огней. Виднеются шесты, колья, дубье и еще что-то длинное в руках этих зловещих человеческих теней.

– Что это за зарево? – тихо спрашивает молодой, в дубленом полушубке с военными нашивками проезжий, что в первой повозке. – Разве под Москвой, у Коломны, паливали когда степи, как палят их по Дону, на низах да по Пруту в Бессарабии?

– Не степи палят, а это, поди, бекеты, – так же тихо отвечает другой, рядом с первым сидящий проезжий, одетый в волчью шубу.

– Зачем бекеты? Какие?

– Сторожевые… карантенные… Вот влопались!

– Что ты, Игнатий! Ужли карантен? Вот беда! – испуганно воскликнул первый.

– Что? Что такое? – удивленно спрашивает третий путник в медвежьей шубе, проснувшийся от восклицания первого.

– Беда, полковник… На карантен наткнулись, кажись… Бекеты…

– Да их к Москве не было…

– Вон огни… курево… народ.

А огни все ближе, ярче, зловещее… И зловещие человеческие фигуры с дубьем, длинными шестами и баграми тоже надвигаются ближе…

– Стой! Кто идет? – раздается голос из кучки, загородившей дорогу.

– Остановь лошадей! Ни шагу!

Окрики грозные, решительные. Так даром кричать не станут… Дело нешуточное, окрик ставят ребром…

Повозки останавливаются. Дубье, шесты, багры, кулаки в чудовищных рукавицах, энергичные жесты этих чудовищ-рукавиц в воздухе, да перед всем этим кто не остановится!

– Кто едет?

– Ее императорского величества войск полковник и кавалер фон Шталь! отзывается смелый голос из медвежьей шубы.

Дубье, вилы, шесты, багры надвигаются гуще, но не ближе… Зипуны и кафтаны скучиваются, вырастают в стену, а за ними гул, треск, новые голоса…

– А откелева путь держите? – допрашивают люди с дубьем.

– Из благополучного места, – отвечают из повозки.

– А из каково-таково? Сказывай!

– Из города Хоти на…

– У!.. Гу!.. У! – начинается ропот. – Нету таково города…

– Нету, не слыхивали. У!.. Гу!..

– Прочь с дороги! Пропустите! – повелительно кричит полковник фон Шталь, тот сухой немец с холодными глазами, которого во время привала русских отрядов при Пруте, в Бессарабии, мы видели в палатке генерала фон Штофельна. – Расступись! Я по казенной, от его сиятельства графа Румянцева-Задунайского.

– Не пропущай, братцы! В загон их! – угрожающе выкрикивают десятки глоток.

– В досмотр их! В карантей! Гони в карантей!

– Заворачивай назад, откуль приехали…

– Что вы! Взбесились!..

Да, взбесились… Страшно волнующееся море серых зипунов, когда оно взбесится, ошалеет… Вторая телега тоже наткнулась на дубье…

– Стой! Кто едет? Откелева?

На этот отклик из телеги залаяла собака.

– Стой, черти! Кто едет? – повторяется оклик.

– Ординарцы полковника Шталова! – бойко отвечает знакомый голос, голос рыжего солдата с красными бровями, того, что рыл могилу молодому сержанту на берегу Прута.

– Откелева?

– Из благополучного места.

– Каково таково?

– Та из благополучного ж, чертовы москали! – раздается сердитый оклик из телеги, и тоже знакомый голос: это голос того мешковатого хохла, что там же, вместе с рыжим солдатом, у Прута, рыл могилу молодому сержанту.

– Не пущай! Гони и этих в карантей! В загон их.

– А, бисова Москва! – ворчит хохол.

А Маланья заливается, лает на страшных людей, лавой обступивших телеги…

Прибывают новые толпы, словно из земли вырастают. Зарево огней зловеще отражается на их длинных баграх, на верхах нахлобученных на глаза шапок. Толпы густеют и надвигаются, виднеются уже страшные, озверелые лица ожесточенных страхом и несчастиями людей.

– Стой, робя! Не подходь близко!

– Не подходи! Она на два-сорока сажон берет…

– У-у-у! Бей их! Что глядеть!

– Бей, братцы! Язвенные…

– Из язвенных мест, из мору самово. Бей их!

– В огонь их! Баграми бери!

– Не подпущай их, братцы, не подпущай!

– Баграми тащи!

– Не трошь!

– Чаво, «не трошь»! Куда лезешь?

– Не трошь, говорят тебе, багром! Она по багру дойдет…

– Знамо, дойдет… Она хуже птицы, летает она…

– Она одново огня боится… Мышь словно летуча, нетопырь…

– Не подходи, православные! Бога вы не боитесь! – раздается новый голос. – Она летает… она в Киев из туречины на сорочьем хвосте прилетела.

Толпа замирает на месте от этих слов… Она летает, что ж еще может быть ужаснее!.. Замерли и проезжающие… Безжалостная, беспощадная, «наглая» смерть глядела им прямо в очи… Храбрый по долгу службы, аккуратный по воспитанию, немножко педантический по темпераменту, немножко вороватый по крови, немец фон Шталь мысленно прощается с своею доброю супругою Амалиею, с своим сыном Карлушею, который весь в папашу, с своей дочкою Вильгельминушкою, которая вся в мамашу, и с своим генеральским чином, к которому он уже представлен его сиятельством, графом Петром Александровичем Румянцевым-Задунайским… Сидящий против него в повозке молодой сержант Рожнов Игнаша тоже мысленно прощается с своею молодостью, с белобрысенькою, курносенькою, прехорошенькою Настею, которую он надеялся сегодня же обнять в Москве после долгой разлуки, обнять там в «сенцах», где когда-то в первый раз они… Эх!..

Все замерло, застыло в недоумении, в страхе, в нерешительности… Но недолга эта нерешительность в обезумевшей толпе: ожидание беды, острый страх опьяняет как вино, страх за свои дома, за своих жен и детей, за свою жизнь… Тут один неосторожный крик доводит толпу до умоисступления, осатаняет… И этот крик, этот вопль раздается…

– Дядя Сырой, стреляй в их!

– Пали из поганого ружья! Она боится пороху, огня… Лущи их.

– О, мейн Готт. Дас ист шреклихер альс бай Кагуль[3] – шепчет растерявшийся храбрый немец…

– Господи! Прими душу… Настя… Настенька…

В этот момент позади толпы раздается конский топот… Толпа колыхнулась… Это скачет конный разъезд, пики, сабли блестят…

– Прочь с дороги, разбойники! Кого грабите? – резко кричит передовой всадник.

– Что кричишь! Эвона! Мы не разбойники, не грабим-ста…

– Мы язвенных пымали, моровых…

– Чумные, слышь… Крадучись едут, – галдит толпа вперебой друг другу.

– Прочь, мерзавцы! Стрелять велю, колоть, рубить…

– Колоть! За что колоть?

– За что стрелять? Мы-ста не турки…

– Хуже турок, сволочь!

Всадники напирают конями, топчут, колотят взашей палашами… Толпа раздается… Смиреет за минуту грозная толпа, руки невольно подымаются к шапкам, рыжие и русые всклокоченные головы обнажаются… Видны и свирепые лица, но нерешительные… некому крикнуть «братцы!», а то бы…

Передовой всадник, в конногвардейской форме, приближается к приезжим, не подъезжая, однако, к самым повозкам.

– Кто едет и откуда? – повторяется прежний допрос.

– Войск ее императорского величества полковник и кавалер фон Шталь, комендант города Хотина, с двумя сержантами и ординарцами. Еду в столичные города Москву и Санкт-Петербург по делам службы…

– А! Имею честь рекомендоваться, господин полковник: я – конной гвардии полковой обозной Хомутов, по высочайшему ее императорского величества повелению командированный под главное смотрение и распоряжение его сиятельства, господина генерала фельдмаршала и московского главного начальника, графа Петра Семеновича Салтыкова[4], для наблюдения за проезжающими из армии и Малороссии и для выдержания таковых в карантен… Как же вы, господин полковник, попали сюда? – спросил начальник конного разъезда, отрапортовав казенным штилем и с должным решпектом о своем звании.

– Да я, господин офицер, еду на Коломну.

– Но вы, господин полковник, съехали с почтового тракта…

– Это неспроста… они язвенные… чуму везут, – послышалось в толпе.

– Молчать! А то нагайками…

Многие в толпе почесали спины, по рефлексам ручных мускулов, по воспоминаниям, вспоминались ощущения нагаек… «А хлестко бьются, канальи, у! хлестко…»

– Как съехали, господин офицер? – недоумевает фон Шталь.

– Съехали, господин полковник… Почтовый тракт левее…

– Точно, вашеско-родие, съехамши маленько… нечистый попутал, чешутся ямщики. – Темень это ночью, вздремнули, поди, маленько, попутал лукавый.

– То-то! – засмеялся начальник конного разъезда. – Вас было за это и приняли в дубье…

– Это точно, вашеско-родие, приняли было… опаско…

– Язвенны, думаем, чуму везут…

– А она, анафемская, чу, летать, как птица, ну мы ее и надумали в огонь…

Толпа галдела уже в более мирном духе, от сердца отходило…

– Ну, господин полковник, вы и ваши служащие подлежите карантенному осмотру: я должен препроводить вас в карантен, для осмотра, – сказал Хомутов.

– Что делать, господин офицер! – со вздохом сказал фон Шталь. – Я не смею ослушаться закона… Я всегда был верным слугою ее императорского величества, всемилостивейшей государыни моей.

Светало совсем… Линия кордонных огней, тянувшаяся вдоль всего нагорного берега Оки, бледнела по мере исчезновения сумерек. Предрассветным ветерком дым гнало вдоль реки, и картина была все еще внушительная, зловещая… Лица народных стражников, сошедшихся и согнанных изо всех окрестных правобережных сел, при утреннем свете казались бледными, истомленными… Да и как не истомиться в голоде и холоде, в ежеминутном ожидании, что вот «она», анафемская, невидимая, неслышимая, на птичьих крыльях летающая, за багры и шесты, как бешеная собака, цепляющаяся, за зипуны хватающая – она, страшная, которой никто не видал и которой походки и лету никто не слыхал, она вдруг придет… может быть, уже пришла, сидит вон на том камне, вон там за кустом, на этом колесе, может, она на этой дуге сидит, в ямской, в валдайской колоколец звонит, в очи каждому смотрит, за плечи хватает, по телу мурашками ползает, как тут не исхудать, не побледнеть? «Одного огня, слышь, боится, ну, и жарь ее, анафемскую… А все за грехи да за нечистоту, сказывают господа… А где ее, чистоты-то этой, взять?.. До чистоты ли тут, коли на камне, в канавке, в кусте головой с ногами в лаптях без онуч, а где взять онуч? коли так-ту, по-скотски, по-собачьи спать-жить приходится? Где ее, чистоту ту, взять, коли в избе ребяткам малым да бабам с телкой сутельной да со свиньей супоросой спать приходится вместе? И то слава те Господи, коли есть телка… А то и на печь бы ее положил, за стол в передний угол посадил бы ее, коли бы была… а то нетути и ее, продана, а денежки за подушно дадены… А то – „чистота!“. Где ее, чистоту-ту, взять, коли нечего жрать? Ну, и язва, ну и чума приходит, потому ни хлеба, ни чистоты нетути, начисто!..»

Толпа редела. Понурые головы расходились к своим сторожевым кострам…

– Ямщики, трогай! – скомандовал Хомутов, молодой видный мужчина, с простым добродушным выражением на круглом лице.

Повозки своротили влево и поехали узким проселком. Разъездная команда, по наряду Хомутова, разделилась надвое, и одна половина ее поехала берегом Оки вниз по течению, вправо, другая взяла влево, по направлению к Коломне, высокие колокольни которой красиво вырезывались по ту сторону реки, на синеве чистого утреннего неба… Доносился звон колоколов, не то утрени, не то ранние обедни шли… Должно быть, горячо молятся люди, видя эти зловещие огни и курева за рекой… Как не молиться?.. Вон и колокола звонят как-то молитвенно, в душу звонят, к самому небу кричат, к Богу, и в душе растопляется в елей этот медный, молитвенный звон… Молись, бедный русский народ, не на кого тебе надеяться, кроме Бога… Вон идет она поражать за твою нечистоту и бедность…

– А что у вас в армии новенького, господин полковник? – спрашивает Хомутов, следуя рядом с повозками, но в почтительном от них отдалении.

– Ничего, господин офицер, кроме благополучия, – отвечает все еще плохо оправившийся от переполоха храбрый немец. – Победы нашему храброму воинству Бог дарует.

– Да, точно… Кагул и Чесму не забудут турки[5].

– Не забудут (а в душе все еще грозные лица, дубье, багры, страшные возгласы толпы, не забудет и он своего Кагула и своей Чесмы в виду Коломны).

– И удивительно, точно сговорились наши полководцы: тут у Кагула поражают неприятеля 21 июня, в день святого мученика Иоанна, а там при Чесме – 24 июня, в день рождества Иоанна Предтечи.

«Настенька… милая… красавица… Эх, задержут в проклятом карантене… Что-то она, похорошела?» – невольно, после беды, мечтается Рожнову при виде колоколен Коломны.

Заной, заной, сердечушко – эх, ретивенькое!..

– А вы из Петербурга сюда командированы?

– Из Петербурга… Скучно здесь…

– А давно?

– Недавно, только что учредили карантен.

– И долго нас, государь мой, продержите вы?

– Не знаю, господин полковник, как доктор за нужное признает… А вон и монастырь ваш.

– Карантен?

– Да, он самый.

Все со страхом взглянули на длинные, деревянные, наскоро сколоченные сараи, раскинувшиеся по нагорному берегу Оки, против самой Коломны… Бойни какие-то, с часовыми по концам и у ворот – настоящие загоны, куда скот перед боем запирают… Даже полковая Маланья, высунув из соломы свою умную мордашку, с удивлением посматривала то на эти сараи, то на хмурое лицо хохла, которому, в проезд через Малороссию, не удалось повидаться с своею «дивчиною», с «чорнявенькою» и «кирпатенькою» Горпиною… Уж и «дивчина» же эта Горпина! «чорна коса, як Горпина йде, по ягодицам бье»… «билы щоки мов вишнею намазани»… «чорны брови на шпурочку»… «а за пазухою таке, що и не вщипнешь, и в величенну шапку не влизут»…

Над всем зданием и вокруг него клубами ходит дым. Своеобразный смолистый запах этого дыма слышится издали. Страх невольно забирается в душу… Это жертвенный дым, исходящий из великой скинии для умилостивления гневного божества…

Мычанье скота, запертого в загоны и окуриваемого, тоску наводит… Повозки проезжают мимо свежевырытого рва, который тоже дымится. По сю и по ту сторону рва рогатки; это запоры для нее, для смерти, которая носится в воздухе вместе с дымом…

Из-за тогобочных рогаток какой-то всадник машет шапкой. Хомутов осаживает своего коня. Это вестовой казак из города прискакал, шапкой знаки подает…

– Откуда, Гаврилыч, и с чем? – кричит Хомутов вестовому.

– Из моровой комиссии, ваше благородие! – приложив ладони ко рту, выкрикивает тщедушный «Гаврилыч».

– С чем?

– С вестями… Лепорты привез.

– Давай!

Казак достает из подсумка, висящего через плечо, пакет с «лепортами». За плечами у казака лук и в кожаном, потертом донельзя колчане вязанка самодельных стрел с грубыми наконечниками. Вестовой вынимает из колчана одну стрелу и к первому концу ее привязывает пакет. Затем снимает с плеча лук, накладывает на него стрелу и натягивает тетиву.

– Ловите, ваше благородие! – кричит он.

Стрела взвизгивает, перелетает через ров и рогатки и падает у самых копыт коня Хомутова.

– Ловко, молодец, как раз угодил, – одобряет Хомутов вестового. – Вот какова у нас почта, на стрелах любовные цидулочки из моровой комиссии получаем, – улыбаясь, обращается он к приезжим.

– О! Дас ист цу шрекклих! – не вытерпливает немец.

– Ну, шрекклих не шрекклих, господин полковник, а скучно.

Один из казаков, сопровождавших Хомутова, соскакивает с коня и, подняв стрелу с привязанным к ней пакетом, подает ее офицеру…

– По секрету, ого! – читает Хомутов надпись на пакете.

Вестовой, что привез пакет, снова машет шапкой из-за рогаток.

– Ваше благородие! Ваше благородие! – кричит он в рупор из своих ладоней.

– Что тебе, Гаврилыч?

– Квиток, ваше благородие!

– Какой там квиток?

– Квиток… расписочку, значит, что получил лепорт.

– Ладно, подожди! – потом, обратясь к фон Шталю, прибавил: – Ведь у нас и расписку ему выдать не иначе можно, как через карантен. Сначала ее напиши, да высуши, да в уксус омочи, да там ее через огонь окурят, тогда и бросай на стреле на тот бок… Беда! А то она, проклятая, может, на клочке бумаги сидит, либо в чернильницу забралась, либо на конце пера угнездилась, ну, без карантену да без окуриванья огнем и нельзя ничего посылать на тот бок… Перекинешь и ее анафемскую на стреле… Вот дожили.

Повозки остановились у ворот карантина. Ух, это точно кладбище для живых…