Читать книгу Памяти подвига - Даниил Сергеевич Калинин - Страница 5

Каждый боец взвода норовил поздравить с сожжённым броневиком. А ведь если быть честным, с «хорьхом» мне просто повезло. Экипаж немецкой машины очень самонадеянно подобрался на 200 метров к нашим позициям, и очень удачно для меня подставил борт, скрывающий двигатель. А мой второй номер, Васька Зайцев, третий диск зарядил именно бронебойно-зажигательными пулями Б-32. Но если с немецкой «коробочкой» нам повезло, то поединок сразу с двумя МГ-34 был крайне сложным. Если бы не наш снайпер, Роман Войкутов, меня бы с Васей уже бы не было. Хотя второго номера унесли с простреленной грудью. Пуля прошла выше легкого, но гарантии никто никакие не даст. Мне «повезло» больше: кусок свинца калибра 7,92-мм рассёк щеку, прострелил ухо. Контужен, наполовину оглох. Но в строю, а как иначе? Ранение не тяжёлое.

Привезли горячее. Хлеб, перловую кашу с тушенкой. А из немецких трофеев мне достались галеты, две банки мясных консервов: свинина и какие-то сосиски. Выпил чая, весело пошла каша, обильно сдобренная немецкой свининой. Полегчало. Сами собой закрылись глаза, сознание провалилось в воспоминания, когда я в первый раз ел трофейные консервы, когда сослуживцы на меня смотрели по-другому и говорили другое…

Я родился в 1918 году, на Орловщине. Отец прошел весь кровавый путь войны, которую нынче называют империалистической. (Однажды я слышал, что при Царе ее называли Второй Отечественной. Но об этом сейчас никто не вспоминает). Поженился он в коротком отпуске, а вскоре появился на свет и я. Германскую родитель закончил старшим унтер-офицером. Не успел он хоть немного порадоваться семейному счастью, как его мобилизовали в РККА. С Гражданской отец пришёл младшим командиром Красной армии.

Вернувшись с войны, батя878 занялся хозяйством. Сильный, трудолюбивый, каждое слово – увесистое, как будто молотом приложил. Говорит немного, но всегда по – существу. Впрочем, мама рассказывала, что молодым он был очень веселым, смешливым. Даже после германской – гораздо больше от него было тепла и участия. А вот «победив контрреволюцию», отец изменился, стал молчуном. С хорошо проступившей сединой в 27 лет. Однако это не мешало ему поднять хозяйство, срубить новый дом, родить с мамкой до 30-го года еще трёх детей. И хозяйство было справным: помимо двенадцати десятин посева, постоянно имели скотину. К примеру, в 1930 у нас было 8 коз, 3 свиньи, 15 кроликов, десятка полтора кур. Хватало всего: молока, яиц, мяса, сала, овощей, картошки, хлеба. Матушка наловчилась делать не только творог и простоквашу, но даже домашний сыр! А потом вдруг в нашей деревне обнаружились враги народа…

Чтобы там не говорили, «кулаки» не были «классом эксплуататоров». По крайней мере, моя семья – и все, с кем я столкнулся позже, в спецпоселении. Все они имели крепкие крестьянские хозяйства, но не более.

Жили люди конечно по-разному. Кто больше всех пахал и трудился – у того и был больший достаток. Кто-то жил и ещё богаче, некоторые действительно спекулировали, занимались ростовщичеством. Но так и было их – единицы. А еще была «беднота». Кому-то действительно не везло. А в основном – бездельники, что не желали работать, промышлявшие грабежом ещё в гражданскую, спивающиеся. Они-то охотно шли в наём, когда «просыхали». Пару раз и отец пользовался их трудом за плату. Но в основном работали семьёй – помогали родные. Помню, что однажды, после сбора урожая, услышал тихо произнесённое отцом: «да, за это стоило воевать».

А в 1930-ом, в сентябре месяце, нас пришли «раскулачивать». Мы – контрреволюционный элемент!

Забрали всё-дом, землю, скотину. Особо бесновалась деревенская «беднота» – лодыри и пьяницы, увидевшие шанс поживиться и просто поглумиться над теми, кто недавно был богаче и сытнее.

Даже из личных вещей практически ничего не дали забрать. На отца было страшно смотреть. Точно, если бы не мы с мамой, он бы так просто дом не отдал. Потому и лучше: себя бы не сберег и дом не отстоял – «товарищи» были при оружии. Мать тихо тогда прошептала: «вот Сережа, расплата нам за грехи». А потом добавила: «Бог им судья, проживем». Из того, что можно было из дома забрать, взяла маленькую икону Казанской Божьей Матери. Ещё как-то умудрилась взять сверток с копчёным салом.

Погнали нас на станцию, стали грузить в теплушки. Теснота страшная, дети плачут, бабы тоже подвывают. Мужики тупо, отрешённо смотрят перед собой. Неизвестно, выжили бы мы тогда, если бы не мама. Она тихо отрезала каждому из нас по кусочку сала каждый день пути, насилу заставляла есть отца. Сама же практически не ела. Приходилось делать это тихо, чтобы люди рядом не увидели. В пути практически не кормили, воды было мало, после сала всегда очень хотелось пить. Мать заставляла ждать, когда будут выдавать кипяток. И правильно: сколько людей померло, пока ехали, из-за голода, из-за того, что пили любую жидкость, а потом слегали с дифтерией.

В теплушке нас везли несколько суток, в давке. До ветру не поймёшь как ходить… Смрад стоял такой, что практически не чувствовали никаких других запахов.

Однажды во время еды, нас всё-таки заприметила совсем ещё маленькая девочка. Она ничего не сказала, только посмотрела на нас глазами синими-синими.…И ведь без осуждения смотрела. Только с тоской и болью. Всех ведь не накормишь. …Но семье этой девочки отец всё же помог.

А я в той же теплушке увидел ЕЁ. Моя ровесница, ну может чуть помоложе. Видно было, что очень ей тяжело, а братику её маленькому ещё хуже. Всем было тяжко. Не стихающий плач сопровождал нас всю дорогу.

Девочка же эта пыталась поближе прижать плачущего братика, успокоить. Только крестилась тайком.

Меня до этого верующим назвать было тяжело. Я видел, как мама молиться. Но пример-то я брал в основном с отца. А он не молился и матери не давал меня приучить к молитве, привести к Богу. Так ведь время-то после гражданской какое было! Священников, монахов и монахинь, просто прихожан могли арестовать в любой момент. А тут я вижу эту девочку и невыносимо сильно захотелось помочь. Я подошел к ней, увидел карие, выразительные и испуганные глаза. Протянул руку с тем кусочком, что дала мне мама. Она посмотрела на меня, как на чудо. Потом взяла мой подарок и тихо, но очень мягко и выразительно сказала: «спасибо». А я вдруг перестал чувствовать голод, жажду – и вообще. Весь тот день во мне как – будто небольшой огонек внутри горел, согревая и тело, и душу.

Девочку звали Дашей. Мой кусочек она отдала меньшей частью братику – остальное матери и отцу. Как и моя мама, себе ничего не взяла. В следующий раз, когда отдал ей «свою пайку», заставил съесть четверть. «А то больше не дам». Она улыбнулась, но съела. И так я кормил их два дня.

На четвертые сутки наш путь в поезде закончился. Привезли нас в рабочий посёлок Верхняя Салда, что в Уральской области. Оттуда мы своим ходом, под конвоем, добирались до трудпосёлка №29, что находился километрах в семидесяти от Салды. Для взрослого человека такое расстояние пройти не проблема, но люди были истощены, у многих маленькие дети. Повозок же практически не выделяли. Нам помог конвойный милиционер, что должен был стать одним из участковых поселка. Взял самых маленьких детей из нескольких семей на телегу, сам шел пешком. Везде есть люди.

Трудное было время. Многие сильно болело, и люди умирали – кто в теплушках, кто по дороге.

Комендантом посёлка оказался человек суровый, строгий, но с понятием. Думаю, что ему самому не очень-то нравилась идея переселения в этот глухой угол. Да ещё и при отсутствии хоть какого-то обустроенного быта. Более же всего пугало то, продовольствия было в обрез. А ведь на дворе уже стояла осень.

Звали нашего коменданта Федором Ивановичем Щербатым. Но для поселенцев он стал просто Иванычем, и никогда не смущался этого обращения. Нам с ним очень крупно повезло. Той осенью Иваныч постарался помочь людям всем, чем мог. Сумел выбить для поселенцев несколько пудов соли. Всю молодежь, неспособную еще работать наравне со взрослыми на лесопилке, организовал в продовольственные отряды. Неподалеку от посёлка протекала речушка, одна из притоков Салды, еще было большое лесное озеро. Мальчишки с утра и до ночи ходили на рыбалку. Из орешника делали самодельные удочки, женщины из остатков порченной одежды сплели сеть. Ловились привычные по средней полосе караси, лещи, окуни. Еще местная плотва, по-здешнему чебак. Была интересная рыбы елец, по внешнему виду напоминавшая голавля.

Практически весь улов засаливали в соляном растворе, затем вялили. Кроме того делались самодельные силки, в надежде поймать зайца, тетерева, глухаря или утку. Иногда везло, в мои силки попались два косых, несколько птиц. Особенно смешной случай произошёл на рыбалке: очень близко к нам подобрались утки, мешали удить. Тогда разозлившись, Женька Калинин кинул камень – попал удачно, одна утка перевернулась к верху лапками. Вот так повезло – с рыбалки вернуться с птицей! Мясо тоже вымачивали в соляных растворах, потом вялили. Близилась зима, холода – вяленое мясо должно было храниться долго. Оно было отличным подспорьем хозяйкам – несколько кусочков – и гораздо вкуснее, насыщеннее и питательней становились каши и супы.

А девочки обирали орешник, собирали сосновые шишки. Также грибы: приносили опята, лисички, рыжики, очень много было сыроежек. Грибы сушили. Попадались и ягоды, в основном костяника и брусника, реже облепиха, калина. Иногда родная нам рябина, шиповник и клюква.

Мужчины трудились на лесопилках, за это платили деньги. За деньги выкупался паёк. Паёк на члена семьи-300 гр. хлеба на человека, 38 гр. крупы, 170 гр. картофеля. С голоду не умрёшь, если повезёт. А бывало – люди работали, а деньги не выплачивались, пайки выкупать было не на что. Да и с доставкой продуктов порой случались сложности.

Короче говоря, если бы не Иваныч со своей сердобольностью, да Александр Иваров (милиционер, что помог отвезти детей) с голоду померли бы в первую зиму. Иваров охотился, однажды добыл сохатого, еще сумел застрелить двух маток-кабаних. До весны выдюжили, хотя и среди нас были умершие.

Что поделать, в других трудпоселках людей умирало еще больше, многие пытались бежать… Страшное время.

По весне отстроили небольшой дом. Разрешили заводить огороды, на них трудились в основном женщины и дети. Сажали, как правило, картофель, репу, морковь. Также немного капусты и зелени, огурцы. Жизнь постепенно выровнялась, хоть и никогда уже не была прежней. Однако жили же, любили, кто-то заводил детей, кто-то женился. Мы очень сдружились с Дашей, а чуть постарше почувствовали по отношению друг другу притяжение уже совсем не дружеское. Родители у нас были строгие, всё без глупостей, но для себя серьезно решили, что станем мужем и женой.

Может нам и повезло, что мы уехали, кто знает? Началась повальная коллективизация, тупоголовые исполнители нарубили дров… По всей стране начался дикий голод. Председателями колхозов и руководителями становились те, кто ничего не понимал в сельской жизни, в лучшем случае – просто тупые исполнители воли вышестоящих.

Вот реальный пример, о котором слышал в армии. Нужно посеять зерно. Председатель ставит задачу на посев. Мужики пытаются переубедить – по всем признакам должны начаться сильные дожди. Председателю плевать, он настаивает, особо упорствующие – наказаны. Зерно сеют, его вымывают ливни. Председателю ничего – он выполнял указания партии. Его прокормят. А люди голодают, хоронят опухших с голоду.

Но ведь были и те, кто упивался своей властью, мстил недавним обидчикам, унижал тех, кто был когда-то выше. Заставляли сожительствовать красивых женщин и молодых девушек, устраивали драконовские методы наказаний для тех, кто брал хоть что-то для семьи с поля…

Что еще запомнилось о нашем трудпосёлке? Летом было относительно спокойно и безопасно. Зимой волки часто приходили в посёлок. В самую первую зиму порвали всех милицейских собак – просто по двое хватали за уши и тащили в лес. Только овчарка Иварова в живых осталась, он на ночь запускал кобеля домой. Позже история с волками повторялась у всех, кто оставлял собак на улице. Еще помню, как в самые лютые морозы приходили в поселок рыси. Просто греться, забирались в подсобные пристройки, примыкавшие к избам. То-то бабы пугались.

Были и несчастные случаи. Однажды обзавелся у нас медведь-шатун. Зимой 39-го, перед самым моим уходом в армию. Задрал трех человек. Погибла тогда и овчарка Иварова, жаль было, хороший был кобель. Клыком его Александр назвал, в честь литературного персонажа. Погиб наш любимец геройски.

Иваров пошёл охотиться на шатуна. Выследил с собакой. Но первый выстрел оказался неточен, медведя только зацепило. И успел бы людоед порвать нашего милиционера, если бы старый Клык не вцепился ему в холку. Второй выстрел свалил шатуна, но верного пса было уже не спасти. Утешало лишь то, что щенки Клыка росли практически в каждом доме.

А в 1939 году меня призвали в армию. Время перед службой было особенным. Может быть впервые в жизни, отец стал как-то ближе ко мне. Старался проявить участие, чем-то поделиться важным, подготовить.

Рассказывал о самом необходимом из быта солдата, о боевой подготовке и личном опыте. Тот оказался очень богатым. И языков мой отец брал, и в рукопашной сходился в окопах, дерясь пехотными кинжалами, и в штыковых бился. Учил меня, как целиться, быстро заряжать, стрелять по бегущим целям. Что мог-показывал, заменяя винтовку со штыком той же длинны палкой.

Много уделял внимания науке стрельбы из ручного пулемёта. В русской царской армии и в РККА в основном применялись конструкции Льиса, реже Мадсена, и совсем неохотно эксплуатировались пулемёты Шоша. Напирал отец на то, что стрелять нужно короткими очередями, прицельно – длинная очередь всегда вызывает перегрев, заклинивание пулемёта. Он объяснял, что стрелять длинной очередью можно только для того, чтобы в момент атаки заставить залечь наступающие цепи противника. И уже короткими – выкашивать врагов по одному. Советовал мне стать пулеметчикам, ибо «в атаку не ходит, а кресты все его», «один может целую роту остановить».

Перед самым уходом с Дашей взяли благословление родителей, обручились у местного батюшки. У нас в поселке действовал домовой Храм, Иваныч закрывал на это глаза. Теперь точно должна дождаться! Когда уходил, плакали все: мама, сестры с братом, Даша.…Даже в глазах отца я впервые в жизни увидел блеснувшую слезу. Дом отбирали – не было слез. А вот тогда появились. Видно чувствовал что-то старый солдат…

Армия для меня стала особенным этапом в жизни. С одной стороны многое радовало. Кормили хорошо, мясо в рационе каждый день (чего никогда не было у деревенских; тем более у бывших спецпоселенцев). И хотя есть хотелось постоянно, на армейском пайке ребята быстро вырастали, обвивались мышцами. Чистое постельное белье опять же.

Ну а с другой стороны – я же бывший кулак! Спецпоселенцев начали призывать с 1939 года. И в моей роте я был один «раскулаченный». Меня сторонились, со мной мало и неохотно общались. Самые сложные работы, самые неприятные наряды – мои. По боевой подготовке какое-то время я превосходил своих сослуживцев, за счет знаний, переданных мне отцом. Но, ни командиры, ни сержанты этого как будто не замечали. А сослуживцы злобно коситься, пытались как-то задеть выскочку. В итоге стал служить как все, никак не пытаясь выделиться.

Но находились люди, кто постоянно выделял. Особенно наш политрук, по фамилии Барыбин. Тот всегда особенно долго смотрел на меня на политсобраниях, норовил найти, к чему прицепиться. Когда говорил в своих лекциях о врагах народа, всегда поворачивал голову в мою сторону, как бы показывая взглядом—вот он, живой и недобитый враг. Особенно же любил вести разговор о раскулаченных, и когда шла речь о правильности и необходимости данного политического шага, обязательно уточнял: «верно я говорю, красноармеец Грушко?». Приходилось поддакивать.

И все же нам везло. В том смысле, что ни в «освободительном походе» в Польшу, ни в зимней войне с Финляндией, мы не участвовали. Про «зимнюю войну» ходили страшные слухи: как будто целые батальоны гнали под пули и снаряды на убой. Никто в это особо не верил, да и разговоры такие пресекались самими солдатами. Опасались особого отдела.

Так прошел первый год. А в декабре 1940 к нам в батальон назначили двух новых командиров. Непосредственно командира батальона – майора Пантюхина и командира моего взвода – лейтенанта Белика. И с того момента жизнь пошла совсем иная.

Майору Александру Владимировичу Пантюхину в 1940 г. исполнилось 37 лет. Мощный, кряжистый мужчина с тяжелым, холодным взглядом, лицо его было изуродовано шрамом во всю правую щеку; он был человеком нелёгкой судьбы. Как позже нам рассказал Белик, Пантюхин являлся ветераном 4-х войн.

Боевое крещение комбат принял, будучи бойцом партизанского отряда на Донбассе (сам он из тех мест). Совсем мальчишкой, шестнадцати лет, в 19-ом году сражался против белых. Впрочем, недолго и не очень успешно. Получил ранение средней тяжести, чудом избежал расправы. После чего отлеживался дома, родные не допустили, чтобы он второй раз сбежал воевать.

Служба в армии его прошла в Средней Азии – дрался с басмачами. После армии – учёба в Военной Академии. С 1936 по 1937 год воевал в Испании, где получил памятный шрам. А вернувшись в 1938 году, попал в особый отдел. Эту страницу своей жизни он никому не открывал.

Но всё-таки Пантюхину повезло. После ареста он оказался не в лагерях и не на том свете, а в конце 1939 года восстановлен в звании и принял участие в боях с белофиннами. Белик тогда служил под его началом, будучи зеленым младшим лейтенантом. Оттуда и знание подробности службы комбата.

Сам Белик – высокий, светловолосый, улыбчивый молодой человек с умным взглядом. Эрудированный и сильный, он заставлял меня неметь от восхищения, демонстрируя различные приёмы «САМОЗ».

С их появлением в батальоне началась реальная подготовка к боевым действиям. Нас учили настоящие, хлебнувшие войны командиры.

Первым этапом стали учения с метанием боевых гранат, что до того не приветствовалось и не практиковалось из-за опасности несчастных случаев.

В начале до автоматизма доводились действия с метанием гранат учебных, после практиковались боевые. Белику не было никакого дела до того, что я раскулаченный, ему было важно, какой я солдат, каков каждый солдат его взвода. А потому впервые за время службы я начал серьезно стараться. Как результат, был допущен к третьему этапу обучения – метанию боевых гранат с 2-х секундной задержкой при броске. Большинству этот приём просто объяснили, с отработкой на учебных макетах. А по одному человеку от каждого отделения, самому подготовленному, выделили для отработки практических навыков. Вот и я попал в эту группу.

Справились без несчастных случаев. Азарт был диким, мы почувствовали себя настоящими воинами.

Затем был объявлен месяц рукопашной подготовки. Три недели подряд с подъема до отбоя, до автоматизма отрабатывались приёмы штыковых схваток. А в остаточное время прошли соревнования-поединки между бойцами, с индивидуальным и командным зачетом. Наш взвод оказался первым на соревнованиях благодаря Белику, который дополнительно занимался с нами и показывал приёмы из «самоз». К соревнованиям мы уже достаточно неплохо владели подсечками и зацепами, что дало нам явное преимущество.

После этого «рукопашного» месяца основной упор сделали на стрелковую подготовку. Активно учились стрелять по движущимся мишеням, несколько раз проводились ночные стрельбы. Отрабатывалось взаимодействие пехоты с пулеметными и минометными расчетами. Батальон, усилиями командиров, превращался в единый боевой организм.

Была выделена группа лучших стрелков, их учили снайперскому делу. В первую очередь маскировке, выбору позиции и цели, «свободной охоте» на открытой местности и в лесу, в городе и траншеях. И естественно меткой, кучной стрельбе. Правда, винтовок с оптическими прицелами у нас в Энгельсе пока не было.

Солдат учили вести бой, как самостоятельные боевые единицы, учили тактике ведения боя отделениями, взводами, ротами. Учили вести не только атаку или обороняться; но также отрабатывались и такие тактические приёмы, как засады, ведение боя в городских условиях, встречный ночной бой.

Практиковалось условное уничтожение дозоров и постов, захват языков. В процессе подготовки отмечались наиболее способные и обучаемые солдаты. Была создана целая система поощрений – от добавки к приёму пищи до увольнений. В числе отличившихся был и я, показав помимо гранатометания хорошие результаты в рукопашной схватке, снятию часовых.

В довесок к боевой подготовке нас по уши закопали в землю. Точнее мы сами закапывались по командам взводных, на время. Нередко, вместо стрелковых ячеек, мы рыли окопы полного профиля, что для большинства бойцов и политруков (а также некоторых командиров) казалось совершенно лишним. Однако Пантюхин был неумолим.

Во время тактических учений Белик обратил внимание на мои познания в области пулемётов. В этот период взвод доукомплектовали ручными пулемётами Дягтерева (ДП).Узнав в короткой личной беседе об отцовских наставлениях, он добился того, чтобы я стал первым номером расчёта.

Это время было лучшим в довоенной службе. Пулемет я очень полюбил, гораздо легче «Льюиса», скорострельный, достаточно надежный – ДП даже внешне казался мне красивым. Отец в свое время учил, что с оружием надо обращаться как с молодой женой, так же бережно и внимательно – чтобы не подвело в бою. И я очень старался следовать этому наставлению, никогда не ленился почистить и смазать свой дягтерев. Ну а стрелять… с двухсот метров мишени поражал свободно.

В начале июня мне дали младшего сержанта. Гордился, что сказать. Сослуживцы поздравляли, предлагали отметить в увольнении – с приходом новых командиров отношения внутри взвода сильно изменились. Парни стали проще и терпимее относиться друг к другу, забыли о политике, начали ценить именно человеческие качества и успеваемость по службе. Одним словом, стали настоящим воинским коллективом. Даже Барыбин, что постоянно косился и пытался вмешаться в процесс подготовки (и регулярно вежливо посылался куда подальше), ничего особо поделать не мог.

…А потом как гром среди ясного неба… Война. Мой призыв должен был уйти домой осенью, ребята переживали, что могут задержаться. Но в большинстве своем настроения были оптимистичными.

«И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом!»

Таков был лозунг, на котором воспитывали Красную армию и советский народ. Именно к такой войне готовилось командование и партия, именно этого ожидали солдаты. Вполне серьезно разговаривали о том, что к осени война уже закончится и демобилизация всё-таки пройдет в свой срок. Мы ещё не знали, что такое «Блицкриг».

В конце июня численность дивизии соответствовала штату мирного времени. После 22 числа командование начало её лихорадочно пополнять и к моменту отправки на фронт наш батальон имел полный штат военного времени – 534 человека. Его отправили первым, как самый подготовленный, одним эшелоном.

Но в плане вооружения и обеспечения, мы во многом отставали от норм оснащения. К примеру, большинство бойцов было вооружено винтовками мосина (а не СВТ), на отделение в среднем приходилось по одному автоматчику (а не по два). У меня помимо пулемета был не штатный ТТ, а старый наган.

Ограниченное количество снайперских винтовок получили перед самым отправлением. По-моему, в подразделении было 4 снайпера, вооруженных винтовками с оптическим прицелом. Однако число пулеметов было доведено до штатного: ручных дягтерей – 36 штук, станковых «максимов» – 6 штук. Полным был комплект минометов – 9 50-мм ротных и 6 80-мм батальонных. Как первый отправляемый эшелон, нас значительно усилили артиллерией и средствами ПВО. Против танков и вражеской пехоты нас могли поддержать четыре 45-мм противотанковых орудия и две 76-мм полковушки. Средства ПВО использовались для защиты эшелона с воздуха: ДШК установили для прикрытия паровоза в голове, счетверённые установки пулемётов «Максим» – в середине и хвосте состава. Комдив особым распоряжением выделил 37-мм зенитное орудие, его также установили в середине состава для прикрытия платформ с артиллерией. Между прочим, зенитные пушки могли эффективно использоваться против наземных целей, конкретно против танков или бронемашин. Одним словом, огневая мощь батальона внушала сильное уважение, и многим казалось, что любой враг нам не страшен.

Путь от Энгельса (где дислоцировалась моя 148-я стрелковая дивизия) до Белоруссии занял трое суток. Поначалу всё шло неплохо. Веселый боевой задор и энтузиазм бойцов, помноженный на самоуверенность, которая появилась после интенсивной подготовки, были заразительны. Бойцы радовались, пели песни, хвастались и уже считались, кто, сколько побьёт немцев. Реальную же картину происходящего никто себе не представлял. Даже многоопытный и бывалый комбат, даже он не мог себе представить той трагедии, что разворачивалась в Белоруссии в первые месяцы войны.

Поволжье и центральную часть страны мы проехали относительно быстро и благополучно, практически не задерживаясь. Два раза в сутки поезд делал стоянки для питания бойцов горячим. Однако чем ближе мы были к фронту, тем труднее становилось наше продвижение. Да и что сказать, в какой ситуации были железнодорожники! С запада эвакуировались промышленные предприятия, шли эшелоны раненых. С востока на фронт постоянно перебрасывались пополнения. Напряженность работы была невероятной, а ведь по железнодорожным объектам постоянно наносились воздушные удары, совершались диверсии. Однако железнодорожники трудились как проклятые. Не последнюю роль в этом сыграло и то, что в ведомстве Кагановича расстрел, как наказание за невыполненную работу, практиковался повсеместно.

Конечной точкой нашего маршрута был город Кличев. Однако, военная судьба непредсказуема. В город мы должны были попасть по графику движения 6 июля, а 5 числа немцы прорвали оборону советских войск…

Первым для нас реальным столкновением с войной стал воздушный налёт немецкой авиации. Начало налета мы не видели, сквозь шум состава не услышали гул авиационных моторов. Но зато хорошо услышали рёв сирен атакующих пикировщиков, грохот взрывов. После очередного взрыва поезд встал. Команду: «всем покинуть вагон!!!» выполнили мгновенно. Когда отбежали от поезда метров на 50 и залегли, перед глазами предстала совершенно нереальная картина атаки вражеских бомбардировщиков. Они были со странными, больше похожими на лапти шасси. В другой ситуации я бы над ними, наверное, посмеялся. Но тогда они могли вызвать всё что угодно, кроме смеха.

Скорость пикирования была столь высокой, что наши зенитчики просто не успевала прицелиться; никакого урона не смогли нанести бронированному врагу наши «максимы». Очередной взрыв поглотил одну из артиллерийский платформ.…Однако на выходе из пикирования один из бомбёров всё же попал под разрыв 37-милимитровки. Потеряв крыло, самолёт практически сразу врезался в землю под наши радостные крики. Но мы тогда не знали, что немецкие лётчики очень любят мстить.

Следующий их заход пришелся на платформу зенитчиков. Наши ребята продемонстрировали стойкость и мужество, ведя огонь до последнего, но немцы показали мастерство и умение воевать. Один из бомбардировщиков начал заходить сверху, отвлекая на себя огонь нашей пушки, а оставшиеся два прошли курсом параллельно земле на встречу друг к другу. Точкой соприкосновения стала зенитка… На этот раз «выл» только один самолет, и прежде чем попасть под прицельный огонь, он свернул с курса. По остальным бомбёрам открыли огонь залегшие красноармейцы, счетверенные установки «максимов» – они ещё были в строю. Вёл бронебойно-зажигательными патронами огонь и я – безрезультатно. Позже мы узнаем, что лаптежники обладают отличным бронированием, огонь патронами винтовочного калибра (7,62 мм) против них малоэффективен. А крупнокалиберный ДШК (12,7 мм) молчал. Очевидно, его вывели из строя ещё во время атаки на локомотив.

Зенитчики успели понять, что происходит, но им не хватило буквально пары секунд навести автоматическое орудие хотя бы на одного из немцев. На сходящихся курсах германцы открыли прицельный огонь из курсовых пулеметов…

Уничтожив расчет, один из бомбардировщиков начал утюжить неподвижный состав, а оставшиеся на тех же малых высотах стали расстреливать залегшую пехоту. Поступившее в последний момент пополнение не проходило суровой школы Пантюхина; не выдержав страха и пытаясь убежать, они в большинстве своём становились лёгкой добычей. Ядро батальона вело огонь из всех стволов, пытаясь если не сбить, то хотя бы отогнать немецких коршунов.

Огонь вели и оставшиеся зенитные пулеметы. Вот взорвана хвостовая платформа с «максимами»…Однако один из немцев, увлекшись расстрелом пехоты, не сразу справился с управлением. Замешкался с набором высоты, снизил скорость. В этот момент по нему точно вдарила последняя счетверенная установка. Немец задымил, начал терять высоту. После с трудом выровнялся. Решив, что с нас хватит, развернулись на запад и остальные бомбардировщики.

Потери батальона были просто страшными. Погибла вся артиллерия, практически полностью были выбиты расчёты. Погибли лошади, их просто забыли или не смогли выпустить. Убитыми, тяжело и средне ранеными мы потеряли около двухсот человек, в основном из новичков. Не успели вытащить тяжелые батальонные миномёты, сократилось число пригодных станковых пулеметов и ротных минометов: до 4-х и 6-ти единиц соответственно. Уничтожены были три расчета ручников, их оружие было в нерабочем состоянии. На мой взгляд – полный разгром. Ещё не побывав ни в одном нормальном полевом бою, батальон сократился практически вдвое, утратив все средства усиления и значительно потеряв в огневой мощи.

Однако комбат считал иначе. Пантюхин выжил во время налета. И сразу после боя начал приводить ошарашенных и надломленных бойцов в чувство. Разбил оставшихся солдат на три роты, каждой поставил задачи. Первая рота занимала круговую оборону вокруг состава, к ней присоединились все станковые пулеметы, расчеты минометчиков, а также расчеты ручных пулеметов третьей роты. Вторая рота, разбитая повзводно (теперь в каждой роте оставили по три взвода), отправлялась в разведку. Задачи стояли следующие: не вступая в бой с противником (без крайней необходимости), найти грунтовые или шоссейные дороги, по которым мы могли бы выйти к Кличеву. По возможности выйти на связь с находящимися в районе частями РККА. При обнаружении населенных пунктов уточнить возможность расположить там раненых; реквизировать лошадей или иной транспорт.

Каждому взводу предписывалось в едином боевом порядке проследовать около одного километра. Оставив одно отделение в засаде, оставшимися в расходящемся направлении продолжить поиск ещё на два. При обнаружении искомого отправлять посыльных. При встрече с противником, при условии избегания огневого контакта, выяснить численность.

Самая тяжелая задача досталась третьей роте: похоронить погибших, оказать первую помощь раненым, собрать боеприпасы и действующие единицы оружия. Я был в охранении и честно был очень рад, что мне не приходится видеть обезображенных войной мёртвых товарищей. Во время налёта как-то не обращал внимания на это внимание; но после, при взглядах на изуродованные и исковерканные тела, меня стало выворачивать наизнанку.

Погибли многие политруки. Они, как и новобранцы потерялись во время бомбардировки, начали метаться под огнём юнкерсов. Так назвал бомбардировщики Белик (Слава Богу, выжил!). Погиб и Барыбин.

Оставшиеся в живых политруки имели боевой опыт, их действия не были бестолковы. Потому комбат поставил их взводными там, где повыбило командиров.

Получив конкретные задачи, люди приободрились. Выполняя их, отвлеклись от тяжких мыслей о потерях и смерти. Поредевший батальон вновь стал боевой единицей.

Спустя незначительное время пришла разведка, сообщив о найденной грунтовой дороге. Дождавшись остальные разведгруппы, батальон начал движение. К вечеру мы набрели на небольшую деревню. Я навсегда запомню лица людей, встречавших нас: большинство смотрели с надеждой и радостью, кто-то тяжело и грустно, а кто-то с плохо скрываемой ненавистью.

Как оказалось, в деревни была небольшая группа наших, как раз из под Кличева. Все раненые, оружия – на троих одна винтовка, форма изорвана, на лицах уныние, скорбь. Старшим был сержант, он и поведал нам страшные вести: немец прорвал оборону, танки наступают по шоссейной дороге в сторону Могилева, пехота скоро доберется и сюда. Надо отступать.

Комбат молча выслушал, после коротко сказал: «идите». Позже я понял, почему он не включил их в состав нашего подразделения: они были сломлены. Пантюхин побоялся, что их настроение передастся его подчиненным, и люди не смогут нормально драться.

Утром батальон выступил. С местными договорились о том, что раненые останутся у них; для прикрытия выделили небольшую группу солдат – меньше взвода. Им досталась зенитная установка; остальное тяжелое вооружение забрали с собой. Батальон насчитывал теперь триста бойцов.

Двигались в сторону шоссе, но не по грунтовке, а лесной дорогой, чтобы снова не попасть под налёт юнкерсов. Отступавшие рассказали, как немецкая авиация охотилась на нашу пехоту и гражданских, даже на одиночные цели. Тогда в такие рассказы верилось с трудом.

К полудню вышли к шоссе. Замаскировав подразделение и дав привал на обед, Пантюхин отправил две разведгруппы в стороны вдоль дороги. Цель —обнаружить немцев и место, где высокая трава или посадки располагались непосредственно у дороги. Желательно так, чтобы дорога делала поворот, а местность вокруг была с ней не на одном уровне. Такой участок нашёлся километрах в трёх от нас.

Комбат решил организовать засаду. Условия отвечали поставленной задачи: слева от дороги располагалось пшеничное поле с высокими уже стеблями, слева негустой лес. И дорога как раз делала крюк. Засада была организована таким образом, что мы перекрывали пространство метров в 300. В метрах двадцати от дороги, в пшеничном поле, спрятались лучшие гранатомётчики, всего 27 человек. Им выдали все имеющиеся Ф-1 – около 5 штук на брата («лимонок» было немного), а также по 10 ргд-33. В 15 метрах позади расположились еще около 60 человек, все вооруженные СВТ и ППД. Ещё в двадцати метрах – минометные расчёты -24 человека. На расстоянии метров по пятьдесят в сторону от основной засады расположились по 2 замаскированных расчёта станковых «максимов» и по отделению прикрытия. «Максимы» должны были вести огонь по голове и хвосту вражеской колонны.

Оставшиеся силы, полторы сотни бойцов и командиров, замаскировались в посадках. Один расчёт дягтерева в среднем перекрывал метров по пятнадцать шоссе; мы должны были вести кинжальный фланкирующий огонь. Плотность стрельбы получалась очень высокой. При этом, учитывая разность уровней обеих частей засады по отношению к дороге, своих мы не должны были зацепить.

Снайперы также расположились в посадках. Из тех, кто с оптическими прицелами – по одному по оконечностям и двое на изгибе дороги. Их цель была особой – ранить (именно ранить) немецких офицеров. Команды должны были передаваться ракетницей. Ко всему прочему, комбат настоял, чтобы каждый командир вооружился винтовкой.

Плотность движения немецких подразделений по шоссе была очень высокой. То, что мы сумели организовать засаду незамеченными— редкая удача. Сквозь засаду последовательно проследовала танковая колонна; колонна бронетехники и грузовиков. Всё это были или слишком неподъемные цели или наоборот, слишком незначительные.

В засаду попал немецкий пехотный батальон. Очевидно, немцы были уверены, что бояться здесь некого, и не организовали должную разведку. Нам повезло, если встречу с полноценным пехотным батальоном германцев можно назвать везением. Ибо его штатная численность (с не комбатантами) -861 человек. На вооружение-36 ручных и 36 станковых пулеметов, 9 легких и 6 тяжелых минометов, плюс в штате около 50 автоматчиков. Реально ведущих бой (комбатантов) – более 700 солдат и офицеров. Я не был уверен, что комбат даст красный сигнал к атаке. Я ошибся.

Когда голова немецкой колонны уже миновала основную часть засады, а с позициями хвостовых пулеметчиков поравнялось боевое охранение, в воздух взлетела красная ракета. Атака!

Немцы засекли ракету, послышались тревожные возгласы: «Alarm!», «Achtung!», тут же заглушенные разрывами гранат. Одновременно из всех стволов ударила пехота.

Я короткими очередями выкосил свою первую цель – пулеметный расчет, который не успел ещё среагировать и изготовить к бою свой машингевер. Подобную цель для себя выбирал каждый наш пулемётчик – сразу подавить самого опасного врага было разумно. Снайперы сработали четко, большинство офицеров были выведены из боя в первые же минуты. Но немецкая пехота держится на унтерах. Потому, несмотря на внезапность нападения и значительные потери, оставшиеся фрицы залегли, открыли ответный огонь. Большая часть попробовала укрыться в том же пшеничном поле. Однако гранатомётчики эффективно закидывали их ргд, а невидимые для врага бойцы с автоматическим оружием результативно выкашивали их цепи.

В нескольких местах немцам удалось занять оборону за перевернутыми ящиками и телегами. Основой их обороны стали уцелевшие пулемётные расчёты. Но на каждый такой расчет приходилось по два наших, плюс снайперы и огонь с тыла. Поддержали и минометы. Так что для того, чтобы подавить эти очаги сопротивления, ушло всего около пяти минут.

Но пока мы сконцентрировались на пулемётчиках, залёгшие бойцы и унтера пришли в себя, а кто-то из раненых офицеров грамотно повёл бой. Над дорогой разнеслось властное: «Infanterie, Granaten!» – и в обе стороны полетели немецкие колотушки с длинной деревянной ручкой. «Kanoniere, Feuer!» -заговорили по вспышкам наших стволов умолкшие было автоматчики. В огневой схватке у нас было больше шансов, но немец оказался стоек. «Infanterie, anden Bajonett-Angriff!» и уполовиненный батальон бросился в штыки. В довесок, по флангу наших бойцов на поле ударили немцы замыкающей группы.

Длинной очередью я открыл огонь по набегающим немцам, двумя короткими заставил замолчать автоматы. Один пехотинец привстал чтобы бросить гранату, но пули моего ПД прошили ему грудь, граната взорвалась среди фрицев. Остальные погибли от ружейного огня.

Однако не везде получилось так удачно, как на моем участке. В трех местах немецкие группы сумели добежать до наших бойцов. Под прикрытием автоматного огня уцелевших унтеров бросились в штыки. В одном месте, группа численностью до отделения сумела прорваться. Впрочем, её уполовинили огнём в спину. Однако в поле бой шел по-иному сценарию, там слышалась частая стрельба, разрывы гранат, отчаянные крики.

«Батальон, в штыки!»

Это Пантюхин поднимает в атаку бойцов, вооруженных мосинками. У меня штыка нет, я веду огонь по вспышкам.

Перестрелка с головы засады учащается, и голос немецкого оружия подавляет там наши стволы. «Приплыли» – проносится в голове. Бегу туда, ко мне присоединяются четыре расчёта и один снайпер. Как раз вовремя.

Напоровшись на кинжальный огонь «максимов», немецкая головная группа развернулась и сумела добраться до леса. У них на руках осталось 2 МГ-34, и один наш пулемёт они уже подавили, погиб снайпер. Мы поспели к моменту, когда немецкие пехотинцы кинулись в атаку. Но пять дягтерей – сила! Немцы натолкнулись в буквальном смысле на стену огня и свинца. Выживших было немного. Остаток боя занял еще минут восемь. Расчеты МГ-34 дрались умело и храбро, вдвоем против пяти заставили замолчать еще один дягтерь. Но и они нашли свою смерть на советской земле.

Вернулись основные силы батальона. И снова потери. На поле в атаку пошло около двухсот фрицев. Плюс около взвода ударило с хвоста во фланг. Наши хорошо проредили их огнем автоматического оружия и гранатами, но не подоспей с леса подмога – пришлось бы худо. Немцев крепко учили стрелковому бою, но и в штыковой они кое-что умели. Плюс численное превосходство. Наш штыковой удар завершил бой. Но человек тридцать фрицев смогли уйти. У нас же выбыло погибшими и тяжело ранеными около семидесяти человек.

Комбат расставил по обеим сторонам дороги группы прикрытия из всех пулеметчиков и снайперов, остальной личный состав собирал наших раненых и трофеи. Немецких раненых не трогали, добивать их мы тогда еще не хотели – не та ожесточенность. Но и оказывать помощь не стали. Времени было мало, в любой момент на шум боя могло подойти очередное подразделение врага.

Собрав всё, что могли унести и что могло пригодиться, батальон отступил. Пройдя сквозь лес и выйдя на опушку с противоположной стороны, сделали привал. Раздали трофейный немецкий харч. Фрицы воевали на сытый желудок. Помимо тушенки, сушеных овощей и галет, мы нашли трофейное кофе (эрзац-кофе), шоколад, какие-то разноцветные пакетики. Оказалось, их содержимое можно разводить с водой, получалось довольно вкусно. Городские ребята сказали, что напиток напоминает лимонад. Консервы тоже недурственные, это был первый раз, когда я ел немецкую тушеную свинину.

После привала Пантюхин разбил оставшийся личный состав на две группы. Человек 17 тяжелораненых эвакуировали легкораненые бойцы – их было около взвода. Плюс полтора отделения выделили в качестве охранения. Им предписывалось отступить в поселок, где мы оставили первую группу и который становился нашей опорной базой.

Оставшаяся группа сокращалась до 180 человек. По сути, за 2 дня батальон превратился в роту. Наметился кризис снабжения боеприпасами – пополнять растраченные за два боя патроны и гранаты было неоткуда. Выручало вражеское оружие.

Трофеи собирались впопыхах, забрали мы определенно не всё. Но опытный комбат очевидно уже бывал в подобных ситуациях, потому трофейные команды «реквизировали» боеприпасы и оружие организованно, каждое отделение имело свою цель. В результате с полным боеприпасом нам досталось 100 карабинов маузер, 34 пистолета-пулемета МП-40. В исправном состоянии нам досталось 40 (!!!) пулеметов МГ-34. Плюс гранаты и штык ножи каждому бойцу, плюс патроны. Немецкие пистолеты P-08 взял себе каждый командир, начиная от комбата и заканчивая отделёнными, а также все пулеметчики и снайперы, расчёты минометов. Было захвачено 9 противотанковых ружей. 4 комбат выделил уходящей группе, 5 оставил у себя. Во время боя погибло 3 наших минометных расчета. Оставшихся бойцов перевооружили немецкими 50-милиметровками, добавили 4-х подносчиков снарядов – сохранив таким образом 4 расчёта. СВТ оставили снайперам – пять человек, плюс в строю было трое бойцов с оптикой – всего 8. Всем командирам достались помимо пистолетов трофейные автоматы, все пулемётные расчеты поменяли вооружение на машингеверы.

Доукомплектовали до полного боезапаса 5 дягтеревых, один «максим», 5 ППД – передали возвращающимся на базу. Плюс ленты от «максимов» к оставшейся зенитной установке. Им же отдали все РГД. 80 мосинок, что остались в нашей группе, имели теперь полный боезапас.

Час потратили на ознакомление с «обновкой». Оружие чистили и смазывали. Пристреливать комбат запретил. Пулеметчикам Пантюхин уделил особое внимание: объяснил действие МГ-34, показал как заправлять и подавать ленту, как в асбестовой рукавице менять перегревшийся ствол. Машингевер тридцать четвертый – машина серьезная. Более скорострельная и технологичная, чем тот же дягтерев, она является одной из самых успешных конструкторских разработок рейха.

Пока личный состав вооружался, допросили пленных. Комбат дал распоряжение снайперам не убивать офицеров именно для того, чтобы получить осведомленных «языков». Трёх легкораненых увели чуть подальше в лес. Какое-то время спустя оттуда послышались приглушённые крики. Потом всё стихло. Немцев мы больше не видели.

Оставшиеся оружие мы обернули чем смогли, и кое-как схоронили поглубже в лесу. Может, оно кому-то из наших ещё пригодится.

Комбат погнал нас курсом параллельно шоссе. Километров пять спустя мы вышли к грунтовой дороге. Дальше снова углубились в лес, двигаясь курсом параллельно грунтовке. До темноты разведка вышла к деревеньке, занятой немцами. Был объявлен 4-х часовой отдых.

Эта деревня стала целью не просто так: в ней расположились ремонтные мастерские немецкой танковой дивизии. Очевидно, информацию получили от «языков». Охрана состояла из полнокровной немецкой роты, плюс два счетверенных автоматических зенитных орудия. Также здесь могли находиться экипажи ремонтируемых танков. Ремонтники имели штатное оружие, рацию – вдобавок исправные рации могли быть в бронетехнике. А значит, немцы свободно могли вызвать подкрепление.

На окраине села у дороги также стояла бронемашина, колеса спереди, под десантным отсеком гусеницы. Вооружена пулемётом; на месте был и дежурный пулемётчик. «Ганомаг» – сказал кто-то из командиров…

Лес практически подходил к восточному краю села, но там немцы оборудовали пулемётное гнездо. Вдоль околиц ходили часовые. Стало понятно, что фронтальная атака закончиться очень большими потерями. Кроме того, вряд ли мы бы добились основной цели-уничтожения бронетехники, ремонтного оборудования и специалистов.

Комбат решил по-иному.

– Снимем часовых с южной стороны. Заходим основными силами. Работаем тихо – штыками. Немцы ремонтируют технику и ночью, значит возможные крики будут приглушены. По четыре пулемёта плюс снайперы – у дороги и на опушке леса. Первая группа – по два отделения к пулемётчикам, флакам (зенитки немцев-Flack-40), ганомагу. Стрелять при крайней необходимости. Вторая группа – шесть отделений – зачищают дома. Не меньше отделения на дом. Третья группа – блокируют ремонтников, наблюдают, в контакт без крайней необходимости не вступать. Выполнившие свою первую задачу, усиливают эту группу. Если поднимется шум —всеми силами атакуем мастерские. К 4-м (через 2 часа) заканчиваем с пехотой – всей группой по ремонтникам. Вопросы?

Вопросов не было. Ночная атака на манер казаков-пластунов была единственной возможной. Только она предполагала какой-то шанс на успех.

Деревня имела неправильную геометрическую форму, более всего напоминающую вытянутый ромб. Лес, которым мы к ней вышли, примыкал к восточной ее стороне; с южной между ним и домами росли какие-то огороды. Вот через них комбат и решил вести батальон.

Все последующие события вспоминаются так ярко, будто всё происходит со мной сейчас, а не несколько месяцев назад…

Во время подготовки я показал один из лучших результатов при снятии часовых. Пригодилась отцова наука. Потому на трёх немцев, замеченных со стороны поля, пошли я, Белик и Кудасов Александр, из кубанских казаков. Его призвали как и меня, в 39-ом, но был он не из моей роты. Кстати, снайпер. Но тогда очень нужны были именно те, кто с большей вероятностью снимет охранение.

Пантюхин выделил на всё про всё 40 минут. Немало, но и немного. Когда снимаешь часового, главное – остаться незамеченным. Вначале я тихо по-пластунски подполз шагов на 50 к своему немцу. «На войне враг часто не видит, не слышит, а чувствует тебя», рассказывал мне отец, «если будешь смотреть на него со злобой, ненавистью, то обязательно вызовешь его внимание». Послушав совет отца, я постарался максимально приглушить свои эмоции, мысли. Для этого при сильном волнении задерживал дыхание. 15 минут я изучал маршрут его движения, 10 – подбирался. Осталось еще 15 (комбат выдал мне часы и фонарь перед боем). С собой трофейный штык-нож, пистолет и две запасные обоймы, 4 трофейные гранаты. Только не деревянные колотушки, а маленькие и круглые, как яйца. На подошвы ботинок намотал обмотки – чтобы мягко ступать.

Наконец немец отходит на достаточное расстояние. На полусогнутых, короткими перебежками добегаю до ближней избы, прячусь за углом. Сердце бешено бьется, вдруг немец засёк, услышал? Вроде нет. Стук в мастерских достаточно громкий; он заглушает шум, произведенный моим бегом.

Снова задерживаю дыхание, успокаиваюсь. Аккуратно достаю нож. Стараюсь как будто врасти в стену, мысленно слиться с ней – так учил отец, чтобы враг меня не почувствовал. Основных вариантов бесшумно снять ножом часового два: со спины лучше перехватить лезвием горло, если лицом встретить – воткнуть клинок в солнышко. Так сбивается дыхание, а значит, жертва не произнесёт и звука.

Мой немец проходит дом, где я схоронился, я вижу его спину. Резко бросаюсь на него, как – будто в полёте. Левой ладонью накрываю ему рот, правой ногой наношу топчущий удар под колено и бью штыком в солнце (в последний момент перехватил нож обратным хватом). Клинок вошел на четверть, немец бьется в руках, как рыба на сковороде. Прижимаю его крепче и погружаю клинок в тело до половины. Враг застывает. Мой поднять тревогу не успел. На всё про всё ушло секунд двадцать.

Оттаскиваю часового в проулок, оттуда же подаю сигнал фонарём – быстро включаю-выключаю два раза. Десять минут спустя наши тихо входят в деревню.

Я перехожу в состав отделения, что должно бесшумно заткнуть боевое охранение. Это сложная задача – одновременно дежурят сразу пятеро немцев.

Решение приходит само по себе: стягиваю с немца китель, сапоги и каску, беру карабин, перехватываю на манер часового. Обмотками притягиваю галифе. В темноте должен сойти за своего. Жаль, Белик ведёт свою группу к бронетранспортеру – он хорошо метает ножи. Ладно, ночь темная, может, нам повезёт…

Немецкий дозор не дремлет. Хотя время 3 часа, близится «собачья вахта». Или их скоро поменяют? Мы подбиремся к крайним домам позади охранения; атаки с тыла фрицы не ждут. Но если кинемся к ним – наверняка услышат, поднимут шум. Подумав, откладываю карабин, снимаю каску, одеваю трофейную пилотку. Обхожу 2 дома, оказываюсь сбоку дозора.

У одного из наших была с собой фляга шнапса. Отхлебываю, обильно растираю рот, проливаю на китель. Всё! Встаю в полный рост, быстро иду к фрицам. Сейчас нужно держаться естественно…

Вообще, согласно устава караульной службы, они не должны меня подпустить близко (уставы в этом плане везде одинаковы). Но есть шанс, что огонь сразу не откроют.

«Kamerad, nicht schießen! Eine kleine flame?» Говорю заученную фразу. Надеюсь, я похож на кого из них. Мне-то трофейный китель маловат.

Парабеллум за поясом, правая рука пустая, в левой зажимаю сигарету. Подойти удаётся на пять шагов. Крайний немец поворачивается, но приняв за своего, ствол опускает. Остальные просто смотрят, даже не повернув в мою сторону оружие, молчат. Зря!

«Otto, der betrunkene narr…»…. Закончить фриц не успевает. Делаю еще два шага, бросаю сигарету в его глаза. В расчёте, что он моргнул, и что остальные еще не поняли угрозы, оставшиеся полтора метра покрываю одним прыжком. Боковым зрением вижу, как пять теней отделились от домов и бегут к немцам. Левой рукой схватив врага за плечо, прижимаю ствол пистолета к его груди. «Was passiert?!», «Esist die gleiche…» Бешено жму на курок несколько раз. Убиваю часового, сквозь него расстреливаю ещё двух пулемётчиков. Тело фрица – глушитель и щит. Третий номер расчёта вскидывает карабин, но в туже секунду его страшным ударом штыка пронзает один из красноармейцев. Последний часовой успевает среагировать криком «Alarm!»; замечая набегающих врагов, разворачивает к ним свой маузер. Видя это, Лёха Попов (боец из моего отделения) отчаянно кидает винтовку на манер дротика. У него осталась наша мосинка с игольчатым штыком. И кидает он её на удивление удачно. Немец, получив рану в живот, оседает; на земле его добивают.

«Все, перебудил он своих, сейчас начнется». Но не начинается. Толи часы были предрассветные, самого крепкого сна, толи в мастерских так сильно гремели – но шум не поднялся. Меня колотит. «Сколько человек я убил за сегодня? Из пулемета ладно, а тут четверых в упор, своими руками… Сколько раз был на волосок от смерти?!»

Мысль приходит и уходит. Это война, тут не переживать, а драться надо.

Свою задачу мы выполнили, теперь очередь ремонтников.

Легко бежим по поселку. За околицей одного дома нас останавливает громкий мужской смех. Залегаем. Смех не повторяется, но зато отчётливо слышится надсадное хекание, утробные стоны, бабий, исполненный лютой тоски плач, переходящий в вой. Что там происходит, понять не сложно, даже для таких как я – никогда не бывавших с женщиной.

Дыхание перехватывает от ненависти. Хоть это и нарушение приказа, но этот двор с большим сараем, откуда доносятся звуки, решаем зачистить своими силами.

Зажав в руке нож, забегаю за околицу. Мои двигаются следом… Строимся перед дверью, один боец резко открывает ее на себя, гуртом вваливаемся в сарай.

Первого немца я убиваю по всем правилам – со спины зажав рот, режу горло. Однако число фрицев мы явно недооценили: в помещении их не меньше двух отделений. Кидаю мимолетный взгляд на пол: там лежит девчонка лет 13—14с располосованным горлом и в порванной одежде, вся в крови.

Мои глаза застилает пелена. Последнее, что помню: свой утробный рык и лезвие моего ножа, летящего навстречу перепуганной немецкой хари…

…Оказывается, я успел зарезать еще двух фашистов. Немцы были при оружии, но лежало оно в стороне, не готовое к бою. Наши полезли на них с ножам – с винтовкой в тесном пространстве не развернёшься. В итоге получилась страшная, кровавая мясорубка. Фактор внезапности был на нашей стороне, насиловавшие беззащитных женщин, фашисты просто не ждали разъяренных русских, что с рыком бросятся их убивать.

Но были и потери. Здоровенный немец слез с бабы, схватил топор и успел зарубить двоих бойцов. Меня он успел приложить обухом, потому часть схватки я пробыл без сознания. Еще один выхватил автомат, срезал в упор красноармейца. Однако его из трофейного люггера застрелил один из отделённых. И снова обошлось без тревоги – сарай приглушил звуки схватки и прозвучавшие выстрелы.

Одна женщина лежала без сознания, другая всё так же выла, не приходя в себя. Третья, помоложе, пронзительно завизжала в начале, но поняв, что на помощь пришли свои, замолкла. После она вкратце рассказала, что случилось с девочкой – та просто упорно защищалась, не хотела отдаваться этим ублюдкам, царапалась. Её убил жирный урод, который даже не оказал нам сопротивления. Только ползал и причитал: «bitte, du sollst, nicht töten»… Его зарубили топором. Правильно говорят: самые жестокие – самые трусливые.

Участи спасённых нами несчастных, подверглись все молодые девушки, девочки и зрелые бабы в деревне. Таких вот сараев было несколько.

Руки сжимались в кулаки от бессильно ярости. Хотя почему бессильной? Враг в полной мереза платит за свои преступления.

…Прибыли к ремонтной базе. Остальные отделения первой группы были уже здесь. Комбат уточнил о потерях. Узнав, что случилось, тихо заматерился. Толи от того, что не выполнили приказ – сразу двигаться к мастерским, толи от услышанного об изнасилованиях. В течении получаса подтянулись оставшиеся. Рота охранения с зенитчиками перестали существовать.

Батальон понес незначительные потери. Погибло 12 человек – в основном при зачистке домов.

Батальон окружил ремонтную базу.

Мы насчитали четыре немецких танка и пару броневиков, а также девять (!!!) советских танков! За своих было обидно.

Число ремонтников оказалось очень приличным – на вскидку их было не менее двухсот человек. Но их численность нас не пугала, мы сгорали от нетерпения. Помимо изнасилований, нам стали известны ещё как минимум три случая жертв. Все были расстреляны: мальчишки, что собрали оружие на поле боя; семья, укрывшая раненых; старуха, попытавшаяся воспротивиться, когда у нее забирали последнюю курицу-несушку. Жажда крови бойцов искала выхода; если раньше мы умозрительно понимали, что немцев надо бить, потому что они враги, то теперь мы люто жаждали их смерти – за совершённые преступления.

Комбат дал последние инструкции: «Главное, чтобы не вызвали поддержку. Рация наверняка у них есть, открывайте огонь по всему, что может быть на неё похоже. Технику сожжем позже. Если кто-то попытается занять танк – гранату в люк».

И вот она, красная ракета. Молча встаем, также молча забегаем на территорию ремонтников. Молча наводим на работающих оружие. Неожиданный поворот – те поднимают руки. Ну а что на самом деле им делать? Оружия то с собой нет… Может у них и был шанс. Но кто-то поднимает тревогу. Вылетают из ближних домов уже вооруженные гансы. Они еще не успевают разобраться, что к чему, как их в упор расстреливают, закидывают гранатами. Немцев много, но вооружены они слабо – не строевая часть. Многие не были в бою, бестолково мечутся, становясь лёгкой добычей. Пулемётов у них нет, гранат тоже. Впрочем, кто-то из ремонтников взял в руки снятый с танка машингевер. Но пулеметчиком он оказался неважным – бил длинными очередями, пока патрон не пошел на перекос. В этот момент его и сняли. Немец зацепил троих, одного тяжело – но в руках опытного расчёта пулемет наделал бы гораздо больше бед.

Оставшиеся немцы занимали оборону в домах. Они пытались огнём из окон отогнать красноармейцев. Но их стрельба была не прицельной, и наши бойцы короткими перебежками оказывались под окнами, закидывали врага гранатами. Командир ремонтной роты все же успел вызвать подкрепление – он находился с рацией в доме. Потому действовать пришлось быстро: смешивая керосин с бензином, мы заливали его на жалюзи позади башен танков и поджигали. В люки и в жерло орудий закидали гранаты. Разгромили также всю ремонтную технику. Пару раз ухнуло очень крепко. Не из всех танков был изъят боезапас.

В течении получаса бой затих. Были сдавшиеся в плен, причём много – около пятидесяти человек.

В документах командира немецкой роты обнаружили страшную находку – фотографии зверств, учиненных фашистами. На одной из них пленный советский танкист, с просящим, жалобным, не верящим в происходящее взглядом – его закапывают живьем. На другой – повешенные женщины. На третьей – горящее село с мечущимися людьми, объятых пламенем… Там были кадры, запечатлевшие расстрел гражданских, в том числе детей. Фотографии огромных колонн наших военнопленных. Панорамный вид раздавленных танковыми гусеницами мирных жителей… Эта находка предрешила участь пленных.

В качестве основных трофеев нам достались наши, советские противотанковые орудия, калибра 45 мм, две штуки. И несколько ящиков снарядов к каждой. Плюс боеприпасы. Общие наши потери при ночной атаке составили 27 убитых и раненых.

Жителям мы порекомендовали покинуть деревню. Нам было уже понятно, что фашисты будут мстить. Да, именно фашисты. После всего здесь увиденного, они перестали быть для нас храбрыми и умелыми солдатами, достойными уважения и милосердия при сдаче в плен. Теперь в них видели лютых зверей, гораздо хуже волков. Которых просто необходимо убивать.

…На привале к солдатам обратился старший политрук. Он сам до этого воевал, срочником на КВЖД, политработником – на Хасане и Халхин-Голе. И за последние дни он только подтвердил, что в первую очередь является воином, уничтожив несколько фашистов, причём троих в рукопашной. Потому мы слушали его с неподдельным уважением и вниманием. Я помню каждое его слово:

«Товарищи красноармейцы! Сегодня мы увидели, как немецкие солдаты поступают с гражданским населением. Они мародерствуют, насилуют и убивают. Причем делают это с глумлением, не стыдясь, фотографируя свои преступления. И это не каратели, а обычные воинские подразделения. А значит, что убивают, насилуют и грабят по всему фронту, по всей земле, где ступает нога немца. А идут они по нашей земле.

Наша страна велика. Объять её, даже просто представить себе, очень сложно. Но у каждого из вас есть свой дом, своя семья, любимые и родные. Они вам очень дороги. А всё вместе, всё родное для вас – и есть наша Родина. И если мы не остановим фашистского зверя, то он придет в дом каждого из вас. Изнасилует вашу любимую. Ограбит ваших родителей. Убьет ваших детей.

Те солдаты РККА, что сдались в плен, возможно, этого не понимали, не знали жестокости врага. Возможно, они поверили в гитлеровскую ложь. Но если бы они так же честно исполнили свой воинский долг, так же, как вы – немец бы сюда не пришёл. Не было убитых детей и поруганных женщин в этой деревне…».

Тут политрук остановился перевести дыхание, а слово взял комбат:

«Вы не просто солдаты, принесшие присягу. Вы воины! Защищающие Свою Землю! Значит, для вас не может быть сдачи в плен! Для вас не может окружение, окончание боеприпасов или ранение стать причиной сложить оружие! Вы должны стрелять до последнего патрона, бить штыком или ножом, когда нечем будет стрелять. Рвать зубами, когда сломается клинок! Ваш долг – это долг перед Отечеством, и он будет исполнен только тогда, когда мы прогоним германца с нашей земли!»

Глухое молчание налившихся гневом бойцов не было молчанием не понявших или не разделивших мысли командиров. Нет, каждое слово отозвалось в наших душах. Каждое слово стало для нас той правдой, что мы будем нести в этой войне. И в нашем молчании, в нашей правде воинов, защищающих свой дом, не было ничего хорошего для немецких захватчиков…