Читать книгу Юродивый - Даниил Теневский - Страница 2

Все люди больны.

Непоправимо больны.

И болеют они друг из-за друга.

И ничего с этим не поделать без Тебя.

Человек,

Может, только я болею?

(Не цитата. Мысль, возникшая однажды.)

Два друга возвращались домой из бара узкими тропами большого города. Хмель уже успел улетучиться, поскольку на улице стояла морозная погода. Ветер щипал лица, и пальцы даже в карманах продолжали гореть от холодного воздуха. Дышала здоровая, белая зима. Быстро шагая плечом к плечу, друзья оживленно обсуждали начатый еще в пивном заведении разговор. Ветер на секунду сорвал слова, из-за чего один из друзей был вынужден, срывая связки, почти прокричать: «А? Что говоришь?». Ему непременно надо было слышать каждое слово, поскольку тема разговора касалась лично его. Кем он был в этом зимнем городе, зачем куда-то стремился? Зима, может ты расскажешь? Зима, зима.

Да, той зимой было именно так. Звеняще, морозно – в принципе стандартная картина северного города. Только ночью ещё питейное заведение оставило определённый след, как нынче черные следы от шагов на снегу, которые днём покажутся лишь грязными серыми натоптышами, а может смешаются с миллионами других таких же, и тогда образуется тоскливая слякоть. Но этой ночью следы эти были чёрными, оставляли их люди простые, но с запитой на долгое время совестью.

Не так происходило тем летом, достаточно коварным летом, когда он, будучи ещё подростком пятнадцати лет, впервые заговорил с мелким бесом. Где-то на полуострове это было, на каком-то отброшенном полуострове Земли. Выл ветер, сгибались стебли острых трав, расстреливаемые колючим песком. Он вязнул в этом ветре, но шёл, передвигая ноги как маховик паровой машины, приводимый в движение ржавым поршнем его воли. Напряжённое движение тела, бредущего по заветренному берегу моря, руководствовалось вялой волей, из-за чего человек весь сопел и лязгал зубами.

Он стремился скорее уйти вон от людей навстречу морю. Он взял свою меркнущую энергию под контроль и, разбежавшись, телом вонзился в воду неспокойного мрачного моря. Волны взяли его в объятья, высмеивая жалкие человеческие потуги, но тут же выплюнули назад к шершавому берегу. Он был в истерике. Бушевало его сердце и требовало, чтобы вода, волны, ветер – неугомонная природа, которая пребывала в шторме, ответила ему. Он искал внимания бога или богов, а может испытывал собственную маленькую силу, которая тоже могла статься богом.

Гекатомбы уже были принесены на жертвенный алтарь, всё-таки достаточно дорого обошлась ему эта поездка на полуостров. Враньё! Ничего ему не стоила эта поездка, как и вся его комфортная жизнь! Вечно эти преувеличения. Жил всю жизнь за чужой счёт и в поездку отправился за чужой счёт. Но не в этом суть… Он не ведал, к каким богам взывать, к иудейскому ли, или может к греческим или халдейским. Христианское воспитание подсказывало, что и к христианскому богу можно обратиться. Тогда ему было многое непонятно, потому как он и сам не знал, чего хотеть, к чему стремиться.

Он катался по мокрому берегу и орал в сторону моря, которое было огромным, бурлящим, но безответным. Волны просто ревели, небо просто серело и наполнялось влагой. Шторм правил погодой, а человек бесполезно кричал, надеясь на ответ. Ему представлялось, что голос должен грянуть, как уже когда-то происходило с пророками и жрецами. Он слышал об этом многое, читал в разных книгах. Он владел знаниями, которые свидетельствовали, что голос говорит. Именно поэтому он и поверил однажды, и пришёл на берег моря. Но всё было обыкновенно и шумно, как всякий раз бывает в шторм на море.

Тогда он неуклюже встал и направился далее вдоль берега. Пока он совершал свой плачущий путь в некуда, вперив взгляд в гоняемый волнами песок, его воля всё более поглощалась озлобленностью. Что-то сбоку от его расфокусированного зрения, со стороны большой земли привлекло его внимание. Он повернул уставшую шею в сторону раздражителя и неожиданно почувствовал сильный испуг. На расстоянии не более чем в десять шагов от него на избитой ветром траве неподвижно стояло стадо коров, пристально следящих огромными глазами за его нелепым приближением. Казалось, что эта встреча стала нежданной и пугающей как для человека, так и для скота.

Из стада навстречу ему нехотя выдвинулся огромный чёрный бык с изогнутым крупом и белеющими вогнутыми рогами. Сделав несколько неспешных шагов, бык всё же остановился, недоверчиво разглядывая неподвижного человека. А в это мгновение в слабом человеке просыпались его давешние вопросы и претензии. Он стоял неподвижно, но внутри рос накал, и его даже стало подёргивать. Он, как и прежне, но, возможно, даже с большей силой заорал что-то абсолютно несвязное и нечленораздельное. Его крик шёл из самого нутра и походил на рокот из глубин бездны.

Пока он кричал, в его голове копошились какие-то странные, нелепые мысли. «Вот ты, чёрт рогатый, ты ответь мне!». «Животное, чем ты лучше?». «Вечно жить, пресмыкаясь!». Он хотел говорить с быком, чтобы хотя бы это земное существо, которое казалось ему грозным бесом, ответило. Бушующее море не отвечало, пенные волны молчали, ветер задувал бесстыдно, но на свой привычный манер. Ну хоть бык-то должен заговорить! Он ведь чёрен как смола и рога его зловещи, как у форменного чёрта. Что-то подобное в тот момент носилось в дурной голове человека, и он орал. Однако бык, да и всё стадо не подчинилось его каверзной логике, а напротив, толи от сильного испуга или, может, по доброй воли рванулось по траве прочь от безумца в сторону обширных полей на большой земле.

От животных не последовало ожидаемой им реакции, зато в душе произошёл сдвиг, и он решил, что отныне будет жестоким и гадким. Он двинулся далее, неудовлетворённый и гложимый злостью. Берег моря пустовал, людей не было вовсе. Всё было дико и странно. Вдруг вдалеке он увидал машину, явный признак человеческого присутствия. Он бы не решился идти далее, не приметь он неподалёку от машины группу обнажённых женщин, что было на первый взгляд немыслимо здесь в эту штурмовую погоду, но в тоже время столь нормально для его нестабильного сознания. Чтобы не испугать их, он резко припал к земле и прополз метров пять по песку к траве, чтобы его не было видно. Когда его приближение грозило ему разоблачением, он остановился и стал разглядывать женщин, будучи скрытым травой. Их было четверо и все они были уже не молоды, но их нагота магнетизировала его взгляд. Ему представилось, что эти женщины – вакханки, спустившиеся в шторм повеселиться на земле. Для чего им была нужна машина, для него оставалось загадкой.

Пока он лежал в траве и наблюдал за веселящимися женщинами, которые что-то бурно обсуждали и периодически трескуче смеялись, его тело всё более возбуждалось, а рассудок рисовал картины сладострастной любви. В голове пронеслась шальная мысль: «Вот послал мне всё-таки бык пир для глаз». Он пожирал обнажённые тела взглядом, всматривался в изгибы их тел и всё больше и больше возбуждался, чувствуя напряжение во всех конечностях. Неудивительно, что по прошествии нескольких минут истомного наблюдения, он – подросток, попавший на пир спутниц Диониса, перевозбудился и испустил своё возбуждение в землю, к которой плотно прижимался животом.

Земле от этого не стало ни горячо, ни холодно, а в нём вновь за этот день произошли грустные изменения. Как только физическое напряжение спало, в его душе не осталось никаких эмоций, весь он как-то разом потух и обмяк. Женщины у машины более не интересовали его, и только внезапно навалившееся чувство голода напомнило ему, что он живой. Он прополз назад как прежде от травы по песку в сторону моря то самое расстояние, которое позволяло ему спокойно встать и не быть замеченным женщинами у машины. Затем он встал и поплёлся уже без всяких мыслей и целей назад к людям, которых он, казалось, покинул уже как несколько лет назад. И хотя он не стал взрослее, но его душа состарилась как-то резко и сразу лет на десять.

Да, в то лето он как будто лишился чего-то человеческого и обрёл что-то порочное, но сейчас на улице стояла ночная морозная зима, а два друга стремились из бара в тепло квартиры и обсуждали всякое разное.

– … Я говорю, знаешь, ведь ты мне самый лучший друг! Ты когда к нам пришёл, в первый же день, показался каким-то не таким. Ты в первый же день нашего знакомства начал рассказывать какую-то дичь из своей жизни, что-то очень личное.

– А, ну да. Я тогда был странным, взвинчено накалённым.

– Ты был скорее не странным, а двояким. То в религиозные бредни вдавался с простотой душевной и с полной уверенностью в своих идеях, а то вдруг полную дичь нёс, как то, например, что ты гадил в море один на пляже…

– Срал, ну и что? Блин, не вспоминай, чел, всякое было, не обязательно всё уж и помнить!

– Ты что, обижаешься что ли?

– Что было, то прошло, в желтые поля ушло! Давай о другом. Расскажи лучше ещё раз ту поэму Есенина.

– Какую? «Чёрного человека» что ли?

– Да. Очень я люблю, как ты её рассказываешь.

Друга, который попросил прочесть ему поэму, все с некоторых пор называли Вербой, хотя родители дали ему иное имя. Шагающий с ним в ногу молодой человек звался Н. Поскольку о Вербе ещё многое будет поведано позднее, стоит сказать несколько слов о личности Н.

Человеком он был сознательным и обаятельным, в компании всегда был всеми принят с воодушевлением, поскольку обладал ясным умом и умел взять под свой контроль любой разговор, вмиг определяя его суть. Он умудрялся обаять не только молоденьких девушек, но и стареньких умниц, с которых как будто писался образ черепахи Тортиллы.

В школе Н. учился посредственно, что, тем не менее, никак не определяло его способностей, потому что уже тогда он понимал гораздо больше и шире других учеников, что не просто не требовалось, но даже не приветствовалось. Случилось даже как-то и такое, что, написав прекрасное сочинение (что впрочем он делал редко, поскольку и в школу приходил не часто), он столкнулся с решительным непониманием со стороны учителей и даже был обвинён ими же в банальном плагиате, так как по выражению опять же учителей: «такое написать школьник не может, таких мыслей никак не может быть в голове простого старшеклассника».

Но так и дело было в том, что он никогда не был «простым» школьником, а являлся скорее личностью рано сформировавшейся, хотя и не в полной мере. Это особенно проявлялось уже в последующие годы, поскольку Н. начал прожигать своё время впустую за кальяном или в непрерывных встречах со всегда серьёзными, будто деловыми, но по сути своей несущественными людьми. По крайней мере, так казалось Вербе, и не зря казалось. Люди эти были действительно тухленькие, все с гнильцой, ну а главное – жадные.

Под «не в полной мере» же стоит понимать в первую очередь ту черту характера Н., из-за которой он как-то потерялся в последнее время в желаниях своих и никак не мог сформулировать, для чего живёт и чем хочет заниматься в жизни. Он представлял себя в будущем успешным предпринимателем, человеком с крупным финансовым состоянием, но даже для достижения и этой цели не прилагал явных усилий. Он просто продолжал пользоваться финансовой поддержкой от родителей без угрызений совести. А почему бы и нет. Дают – бери. Но Вербе не хотелось, чтобы такой потенциал, как у Н. сошёл на нет, поэтому он иногда вспоминал, что надо переживать за друга.

Впрочем, Верба никогда не сомневался в прекрасном и плодотворном будущем Н., а потому и беспокойства его никогда не переходили за грань умеренного. В меру беспокоился, понимаете?

Н. также был весьма артистичен, что проявлялось как в формах его юмора, порой неприкрыто пошлого, но всё же зачастую тонкого, так и в живом общении. Его артистичность, соответственно, проявлялась и на сцене, поскольку Н. посещал театральную студию и несомненно имел склонность к сценической деятельности. Он периодически выступал в разнообразных театральных постановках, организуемых его студией.

Потому-то Вербе столь неприкрыто и нравилось, как Н. рассказывает Черного человека. Ведь только благодаря Н. он познакомился с этой поэмой, да и понять её смог только после представления друга. Обычно Верба стихи не воспринимал, его сознание как-то никак не одолевало стихотворную форму, из-за чего была не ясна суть стиха и основная идея поэта. Н. же умел сам прочувствовать, осознать и затем так рассказать, что и Вербе наконец открывался главный смысл. Уже было сказано, что Н. обладал прекрасным умением поддержать любой разговор, замечались за ним и ораторские способности. Основной же заслугой Н. в декламации стихов было умение расставить акценты, выделить суть, не потеряв при этом и формы.

Н., не дожидаясь повторного приглашения к прочтению, начал с придыханием и чуть понизив голос, почти шепотом, декламировать:

– Сергей Есенин, «Черный человек».

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен,

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

У Вербы с первых же строк перехватило дыхание, так на него они действовали. Он тоже полушёпотом вторил другу, не решаясь вслух, потому что понимал, что вовсе не то у него получается. Н. продолжал таинственно и мистически притягательно.

– То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

В голове Вербы слово «алкоголь» приобрело какой-то множественный характер, будто эхом прозвучало ещё и ещё: «алкоголь, алкоголь, алкоголь» …

– Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Тут Верба не утерпел и начал опережать друга, как бы призывая:

– Черный человек,

Черный, черный,

Черный человек

«Чёрный Человек!», – в азарте прогремел Верба, хотя Н. и не дошёл ещё до эмоционального накала, и не так это надо было понимать.

Н. продолжал свое представление одного человека, а Верба всё слушал и слушал, впитывая сочные строки. Пока друг читал, в голове у Вербы роились разные мысли, рождаемые повествованием. Вот Н. заговорил о мерзкой книге и в самом деле начал несколько гнусавить, а на «монахе» голос его прозвучал на октаву выше. У него так хорошо получалось, что стихи обретали музыкальность, текли и растягивались в мелодии.

– «Слушай, слушай, –

Бормочет он мне, –

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

На секунду Вербе показалось, что вот он сейчас идёт, смотрит себе под ноги, а ноги у него будто и не свои вовсе, и при том, какие-то резиновые, или как из грязного пластилина. Подспудно ощущалось где-то в затылке, что у него над ухом действительно навис этот Чёрный Человек, и что он всё бормочет, колдует, слушать велит. Верба даже несколько испугался и, чтобы убедиться, что это лишь фантазия, взглянул на друга. Тот тоже как-то внимательно посмотрел на Вербу, словно и он испытывал схожие переживания, и с новой таинственной силой возобновил своё прочтение. В воображении у Вербы проносились орды кровавых громил, и почему-то навязчиво перед глазами маячили сцены насилия с картин Босха. Его поразила формулировка «До дьявола чист», и сразу родился невольный парадокс: «До дьявола чист! Чист! Это может быть, что и бога почище будет…», – беспорядочные мысли скопом рождались в голове Вербы, но ни за одну нельзя было уцепиться. Н. не останавливался:

– Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Был он изящен,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

«Может, и во мне эта сила есть, может, и я в душе поэт? Ай, всё не то! Всё о себе только мысли!», – Верба даже несколько забылся и потерял на мгновение нить повествования.

– И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

Счастье, – говорил он, –

Есть ловкость ума и рук.

«Безусловно так! Ума и рук! Ловкость! Женщиной сорока пяти лет, ой, с лишним лет! Это превосходно, восхитительно!», – всё не унимался в своём восторге Верба.

– Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

После этих слов на сердце словно камень упал, горло сдавило, Верба впал в мрачную задумчивость. Его тело штормило, и он ничего не мог с этим поделать. Бурлило в стихе, стихия бушевала и в Вербе. Увлечённый Н. произнёс простые, но обезоруживающие строки: «Казаться улыбчивым и простым –

Самое высшее в мире искусство». «Она идёт по жизни смеясь!», – сразу вспомнилось Вербе. «Эти строки…, и я так живу. Искусство ли?», – несколько грустных мотивов, и Верба стал совсем мрачен.

– «Черный человек!

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Живешь водолазовой.

Что мне до жизни

Скандального поэта.

Пожалуйста, другим

Читай и рассказывай».

– Пожалуйста! – вновь не вытерпел и уже вслух умоляюще произнёс Верба. Н. на секунду остановился и посмотрел вопросительно, но увидев состояние друга, не задавая вопросов, продолжил.

– Черный человек

Глядит на меня в упор.

И глаза покрываются

Голубой блевотой, –

Словно хочет сказать мне,

Что я жулик и вор,

Так бесстыдно и нагло

Обокравший кого-то.

Н. сделал тяжёлую, удручающую паузу, и возникло ощущение, что всё на миг исчезло, всё застыло и ждёт. Всё боится и всё в обиде. Н. набрал воздуха в грудь, немного опустил глаза и, смотря исподлобья на всё вокруг, полушёпотом вновь протянул первые строки, как бы напрямую обращаясь к Вербе.

– Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

«Я ведь тоже непременно болен, может ВИЧ, может рак, может спидорак?», – внимание Вербы уже начинало рассеиваться, а в голову лезли глупые, абсурдные мысли. Наверное, прошла минута, а может и больше, только в это мгновение Верба весь как-то разом выпал из мира, из зимы и от друга и не слышал даже, что тот уверенно продолжает прочтение. Он удивлялся, почему одинок, и почему мысли всегда будто насаживаются, вспомнил официантку в баре и сразу подумал о том, что ноги промокли и надо будет сушиться. Н. что-то сказал, про какого-то одиночку у окна, потом про кресло чужое говорил, «ненужно и глупо страдал бессонницей» …

– Мирику? Это тот, который по ночам не спит? Ему всё что-то мерещится – миражи что ли? Или от слова «мир»? Что-то я не пойму…

– Ну вроде того, слушай, слушай! – несколько даже с досадой вымолвил Н.

– Может, с толстыми ляжками

Тайно придет „она“,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!

Забавный народ.

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую, –

Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

На этом моменте Н. оборвал, затих с некоторым лукавством в глазах, осмотрелся по сторонам, вроде что-то даже приметил. Обождал миг и вновь, но более проникновенно и уже с меньшим воодушевлением, скорее, со скорбью в голосе начал вопрошать:

– Не знаю, не помню,

Верба тоже начал что-то вспоминать, что-то неуловимое, но не мог определить, что именно. Н. уже меланхолично рассказывал о каком-то крестьянине, и Верба тоже начал думать о своём детстве.

– В одном селе,

Может, в Калуге,

А может, в Рязани,

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами…

«Да, так было у Есенина, а моё детство… Паскудное детство в холодной лачуге, в принципе почти крестьянское…»

Тут глаза Н. сверкнули, рука сжалась в кулак. Надо было кого-то бить, кому-то доказывать.

– «Черный человек!

Ты прескверный гость.

Эта слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу…

Снова пауза, надо обдумать, взвесить. Н. уже с ясностью во взоре вглядывался в лицо Вербы, и сперва даже немного удивился. Верба стоял весь поникший, в лице не отражалось ни жизни, ни предшествующего восторга. Верба как бы потерялся и не мог превозмочь пустоты и грусти. Н. уже было подумал растормошить его и прекратить эту трагедию, но Верба от такого пристального внимания друга и сам почувствовал что-то неладное, поднял голову и спросил: «Всё?». Н. решил читать до конца.

–…Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один…

И разбитое зеркало…

– Всё! – промолвил Н. через минуту молчания.

На улице уже совсем стемнело, друзьям оставалось пройти ещё шагов десять, чтобы оказаться возле парадной нужного им дома. По краям улицы лежали сугробы, светил фонарь, сама же дорога была грязна и истоптана множеством ног. Этот путь проделывали разные люди, и хмурые, и весёлые, и с делом, и без дела, неоднократно. И только друзьям для чего-то понадобилось зависнуть на полпути в ожидании некоего знамения. Н. взял под руку Вербу и сделал пригласительный жест рукой, мол, – «Пойдём, друг». Верба вдруг взорвался словами, несколько сбивчивыми, но связными:

– А ведь знаешь, Н., я ведь думаю, что Есенин может и действительно видел этого Чёрного Человека! Ведь во всех людях он есть, с каждым говорит. Мне вот тоже кажется, что порой я чувствую его присутствие, хоть объяснить и не умею.

– Ну это ты уже перегибаешь палку. Все люди, возможно, имеют своих демонов внутри, но знаешь, это так душа устроена, так природой заведено. Нет людей, конечно, святых, но и Чёрных людей не бывает, я так думаю.

– Как же? А Христос? Хоть сам я и не верю, но совсем от него отказаться не могу, воспитание такое. Ведь он же светлый? Значит и тёмные, ну или по-есенински Чёрные, ведь и такие должны быть?

– Да ерунда это всё, ты это уж брось.

– А я думаю, что Чёрный всё-таки есть, и нам подсовывает мысли, – сказал Верба, как отрезал.

Н. не стал спорить, лихорадочное состояние друга было налицо, да и материя разговора не подходила под обстановку. Серьёзный слишком разговор, а у Н. и силы как-то все ушли на представление. «Можно будет потом обсудить», – так рассуждал он, уже входя в парадную и поддерживая друга под руку.

Дверь за ними затворилась. На улице продолжала царствовать зима, сумрак съедал видимость. В воздухе стояла такая плотная тишина, что сама была способна спугнуть своим присутствием любой звук. Тишина ощущалась, словно натянутая до предела струна, в любой момент готовая порваться. Блёкло освещающий улицу фонарь не выдержал. Свет задрожал, и в следующую секунду лампочка накаливания лопнула. Фонарь погас, стало совсем тихо и темно.

……………………………………………………………НАОБОРОТ……………………………………………………………………

В действительности же этот эпизод происходил следующим образом:

Той ночью по улице шли не двое – Верба и Н., но трое.

Верба – на определённом этапе жизни моё alter ego. Меня же зовут Якоб, и я, собственно, пишу эти заметки.

Вербой я назывался в тот неспокойный период своей жизни, когда с особым рвением отдавался в руки соблазнов мира, плывя по течению приходящих и уходящих мимолётных желаний. Тогда я пребывал в поисках всевозможных развлечений для пополнения жизненного опыта и даже не задумывался о последствиях.

Н. – мой и, соответственно, Вербин друг. Ещё один парень – случайный знакомый Вербы. Он был из тех людей, которые прекрасно справляются с ролью сиюминутного собеседника, но не более того.

Втроём они возвращались зимней ночью из бара, в котором все много выпили, из-за чего, в особенности у Вербы, мысли мгновенно превращались в слова. Говорили они всё, что приходило на ум без разбора.

Верба ценил своего друга Н. и искренне считал его умнее себя, и потому стремился всем новым знакомым представить Н. в лучшем свете. Перед тем как Н. присоединился к их компании в баре, Верба уже успел рассказать своему знакомому, что Н. невероятно умён, и с ним есть о чём поговорить.

В ту ночь, тем не менее, Н. не говорил Вербе, что он его лучший друг, и тем более не заговаривал о том, какой Верба странный и «двоякий». То, что Верба его лучший друг, Н. сообщил ему лишь однажды. Это случилось, когда они уже закончили одиннадцатый класс, сдали экзамены и на радостях отправились отмечать в бар недалеко от школы. Там они, естественно, хорошо напились, а потом на улице Н. ни с того ни с сего сказал те слова. Для Вербы это было важно, поэтому он запомнил.

Про «двоякость» разговор тоже происходил в иных обстоятельствах. Тогда Н. обращался не непосредственно к Вербе, а к одному из своих друзей, с которым познакомил и Вербу. Они сидели на кухне и вновь выпивали, вспоминая школу, совместную учёбу и одноклассников. Тогда-то зашла речь и о Вербе, и Н. говорил, что Верба был и религиозным, защищал Бога и так далее, но также и часто вёл себя неадекватно – лазил по деревьям, колол пальцы циркулем и подкрашивал кровью свои карикатурные рисунки в тетрадках на полях, разбивал тарелки об голову в школьной столовке и т. д. Для Вербы это было важным, поэтому он и это запомнил.

Поэму «Чёрной Человек» Есенина Н. действительно рассказывал Вербе пару раз. В ту же зимнюю ночь, когда они возвращались из бара, Верба вновь попросил прочесть её, но не для себя, а просто, чтобы его знакомый ещё раз убедился в том, насколько Н. «умный и способный друг». Может, так он пытался самоутвердиться? Проекция чужих достоинств на себя? Весьма возможно. В общем, Н. не помнил поэму до конца, и они быстро перешли к другой теме пустого разговора. Верба помнил только, как он действительно прокричал раза 3–4 «Чёрный Человек!» на всю улицу, но на том воспоминания и заканчиваются.

Верба никогда не видел в действительности Чёрного Человека. Просто этот образ он понимал как метафору зла. Я же, то есть Верба в прошлом, но Якоб в настоящем, понимаю образ Чёрного Человека шире и несколько под другим углом. Не побоюсь прослыть занудой и немного порассуждаю на эту тему. Это ведь позволительно? Всего страничка печатного текста на рассуждения, уж не обессудьте.

Для меня Чёрный Человек являет собой кульминацию всего самого тёмного непосредственно в человеке. То есть, для меня опять же понятие Чёрного Человека – это не абстрагированное зло, но воплотившееся конкретно в человеке. Таким образом, все стремления такого человека направлены на развращение и разрушение. Он находится под сильнейшим влиянием падшего ангела.

Чёрный Человек таков нутром, но не цветом кожи. Во всех народах могут случаться Чёрные Человеки. Можно говорить и о Белом Человеке – светлом человеке, который является эманацией добра, Божьей любви. Опять же, Луна сама по себе – сплошной серый пыльный камень, но за счёт отражения солнечного света для нас она чиста и ясна. Так же я понимаю и Белого Человека – самого по себе из плоти и крови, блёклого и неопределенного, но уподобляющегося Христу. Такой человек не полагает себя Богом, но стремится к схожести.

Зло само по себе, по моим наблюдениям, свойственно только человеку. Только в среде людей есть понятие зла, природа же работает по законам Божьим, или, если угодно, Космоса. Во всех своих проявлениях природа постоянна. Иной раз и природа, конечно, даёт сбой, как, впрочем, и всё сущее на Земле, поскольку планета Земля не рай. Под сбоем я в первую очередь понимаю, конечно, извращённые изменения в живой природе, которыми зачастую оказываются мутации. Хотя, с биологией я не в ладах, поэтому могу и ошибаться на этот счёт. Суть же в том, что зачастую мне кажутся необоснованными человеческие обвинения в адрес Бога в том, что Он повинен в природных катаклизмах, стихийных бедствиях и прочих проявлениях природных стихий. Бог для меня представляется творцом, давшим свободу всему живому миру.

Мне представляется, что именно из-за решения первых людей, Адама и Евы, вкусить плод от древа познания добра и зла, образовалась дуальная картина мира. Одним из последствий этого решения стало изменение облика Земли, что сказалось и на законах природы, в которой мы живём. Цунами и землетрясения происходят от движения земной коры по законам природы. Вулканы извергаются по тем же законам. Ну и так далее. Таков материальный мир. И после всего я задаюсь вопросом: «Почему нам вообще свойственно сначала искать виноватого, а затем уже только анализировать себя?»

И почему же я вообще решил заговорить о Чёрном Человеке? Украл ли бесстыдно художественный образ Есенина, или же у меня есть основание писать именно так, а не иначе. Ведь можно же сказать Чёрная Душа, Чёрный Дух, смысл ведь вроде тот же? Или Чёрное Тело, например? Существует же фразеологизм: «Держать в чёрном теле», почему бы и нет?

Итак, на это я спрошу: может ли зло реализовывать себя без посредника, через самое себя? Как я уже писал, зло проявляется лишь во взаимодействии человека с другим человеком, человека с природой, человека с самим собой. По сути, в природе (без человека) зла не имеется, в той среде оно не рождается, не имеет действия, и, соответственно, не реализуется. Зло, как и добро – прерогатива одного лишь человека. Само по себе зло ничтожно и несущественно до тех пор, пока человек не начинает потакать ему, воплощая его в жизнь.

Тогда спрашивается, что есть человек? Библия, да и общечеловеческие представления, даже и восточные учения в некотором роде (тот же даосизм), все эти источники говорят, что Человек есть Дух, Душа и Тело. В этом заключается триединство природы человека, подобно природе Бога, по образу и подобию которого был создан человек.

Поэтому и утверждаю, что, как зло не может реализоваться вне человека, так и говорить о Чёрной Душе, Чёрном Теле или о Чёрном Духе – не имеет смысла, поскольку это лишь части общего. В контексте же моих дальнейших размышлений и записей важно именно целостное понимание, из-за чего ни к какому другому образу кроме образа Чёрного Человека я обратиться не могу.