Читать книгу Тринадцатый свиток. Том 2 - Данимира То - Страница 1

Не помню точно, сколько мне тогда было лет. Шесть? Семь? Но ясно вижу тот день, когда мы с друзьями бегали по лужайке, бросая друг другу мяч.

Как вдруг я подумала, будто о чём-то простом и обыденном, что где-то должно быть письмо, которое я оставила для себя же, ещё в прошлой жизни.

Эта мысль встала передо мною подобно стене и заслонила остальной мир.

Я даже не видела, как мяч летит прямо мне в лицо и очнулась от резкого удара. Вспоминая тот момент, не перестаю удивляться какому-то спокойному и мудрому знанию того ребёнка, которым я тогда была. Откуда это пришло? Будучи ещё совсем маленькой, я была неимоверно далека от мистических знаний Индии, да и в церкви не могла слышать ни о чем подобном. В моей семье также никто и никогда не говорил о таких вещах, однако я была твердо уверена, что когда-то раньше уже жила и оставила себе послание. Вот только где?

Этого я сказать не могла.

А ещё я знала, что должна буду сделать то же самое, для себя, будущей. Написать и оставить письмо. О чем будет говориться в послании, я даже не подозревала и, как всякий ребёнок легко и просто забыла об этом, до того, когда придёт урочный час.

Мы жили тогда в Северной столице.

Я добилась того, чтобы посещать балетную школу, потому что однажды и навсегда заболела красотой балета. Родители любили театр и посещали все премьеры, куда брали и меня.

Доктор, которого я помню с тех пор, как родилась, с сомнением качал головой, когда маменька просила совета, стоит ли отдавать меня в обучение?

«Она такая хрупкая! Будут ли ей под силу физические нагрузки? Не мне вам объяснять, вы и сами всё понимаете», – так говорил этот эскулап, неоднократно лечивший меня, и каждый раз надолго укладывал в постель, которую я уже ненавидела.

И родители, согласившись с ним, предпочли углубить мои музыкальные таланты. Для этого была приглашена учительница музыки. Это была обширная женщина, казавшаяся мне тогда пожилой. Хотя на самом деле она была еще молода, просто до безумия любила сладости и никогда не расставалась с коробочкой, полной сахарного печенья и конфет.

Мадам Безе, так я называла её.

Я терпеть не могла музыку и специально притворялась тупой, путалась в нотах, пела мимо мелодии и играла гаммы негнущимися пальцами. Все мои мечты были о балете, а не о музыке, хотя одно с другим нераздельно связано. Но Мадам Безе умудрилась найти ко мне подход и в конце концов я полюбила музыку.

«Ах, я и сама бы с удовольствием стала балериной!» – говорила она мечтательно, кладя в рот большое печенье, обсыпанное орехами. Вся её грудь, располагающаяся параллельно полу, была усеяна крошками. Мне было смешно представлять, как толстуху Безе, будет таскать по сцене партнёр на подгибающихся от её тяжести ногах. Наверно ей нужно будет подобрать специального партнера, огромного, как наш конюх. Тут же моё живое воображение нарисовало мне картинку. Здоровенного конюха в валенках на сцене Мариинского театра, высоко подбрасывающего мадам Безе к потолку.

Я прыснула со смеху. Музыкантша строго посмотрела на меня. Она как раз рассказывала какое-то трагическое оперное либретто.

И отчего это все оперы заканчиваются трагически? Я стала вспоминать и не могла припомнить ни одной оперы, идущей в театре и оканчивающейся счастливо. Вот может быть только история «Руслана и Людмилы». Там одному Черномору не повезло. Вокруг и так не очень-то веселая жизнь, а тут ещё и композиторы с писателями и поэтами заодно, как будто сговорились изводить людей плохими историями. Нет, чтобы больше радовать людей, и писать оперы, после которых жить и любить хотелось, а не упасть наземь, рыдая в платок!

И я решила, что всем назло стану счастливой, чтобы историю обо мне показывали в театре, и всем захотелось жить такой же прекрасной жизнью!

Но для этого мне надо было непременно попасть в балетную школу. И я стала приставать к мадам Безе помочь мне в этом деле.

Пока я рисовала перед ней мои грандиозные планы на жизнь, она грустно смотрела на меня, вздыхая и меланхолично жуя печенье, размером с большое блюдце. Затем сказала:

– Девочка моя, когда бы ты знала, что всё в этой жизни имеет свою оборотную и часто неприглядную сторону, возможно, ты не стала бы рваться, как бабочка к огню, в эту театральную, богемную жизнь. Тебя встретит на пути море зависти и злословья, похоть и обман. Ты будешь разбивать сердца, и твоё сердце также будет разбито. Но с другой стороны ты получишь восхищение и любовь, поклонников и славу. Если конечно будешь много работать! И если твой Ангел-Хранитель будет помогать тебе. Поверь, то, о чём я тебе говорю, я знаю не понаслышке. Театр он и есть театр, танцуешь ты, играешь или поёшь, везде одно и то же. Поэтому, ты должна быть готова ко всему.

И она похлопала по своей пышной груди, чтобы стряхнуть осыпавшиеся крошки. Я нетерпеливо постукивала ногой, не понимая и не принимая этих несвоевременных философских рассуждений. Что она могла знать о моей жизни и о моём будущем? В моей жизни всё будет не так!

Так думала я тогда, не подозревая, как часто буду вспоминать эти слова.

– Ну, мадамчик, дорогой! Ну, пожалуйста! Я знаю, ты можешь уговорить моих родителей, чтобы они отвели меня в балетную школу! Балерины такие красивые и изящные, у них такие воздушные пачки! Они похожи на сказочных фей, и я хочу тоже быть похожей на фею! – и я стала кружиться вокруг себя, пока не упёрлась в толстый, мягкий живот мадам Безе.

– Ладно, малышка… Я поговорю с твоими папенькой и маменькой. Только обещай, что музыку не забросишь, а будешь заниматься лучше прежнего!

Я горячо обещала, и после ухода музыкантши ещё полчаса продолжала скакать перед большим зеркалом, изображая итальянскую балерину, которую я видела в театре.

Через некоторое время мадам Безе вернулась, и, подмигнув мне, велела сесть за фортепьяно и старательно играть, ибо мой папенька должен был сейчас сюда войти. Я резво уселась и стала играть какую-то сонатину. В этот момент вошёл отец и некоторое время прислушивался к моему бренчанию, а потом извинился перед мадам Безе и сказал, что имеет для меня новость.

– Со среды к тебе будет приходить учитель танцев. Но это не означает, что ты будешь освобождена от всех других занятий или получишь какое-либо послабление, – закончил он строго.

– Ур-р-ра! – я подскочила к отцу и обняла его, уткнувшись носом в золотую цепочку от его часов.

Он ласково погладил меня по голове.

В среду, трепетно ожидаемый мною новый учитель немного задержался. Он пришёл весь мокрый от дождя и долго возился в прихожей, передавая вымокший плащ прислуге и снабжая её подробными наставлениями, как лучше его сушить. Наконец он вошёл в просторную залу и, критически осмотрев её, стал подыскивать место для наших занятий. Папенька подробно записал, куда поставить зеркала, на какой высоте прикреплять поручни станка. Я с замиранием сердца слушала эти взрослые обсуждения и тихо стояла в сторонке.

Наконец учитель обратил на меня своё благосклонное внимание.

– А ну-ка, маленькая девошка, – он именно так и говорил «девошка», вероятно оттого, что был или шведом, или датчанином, – идите-ка сюта, поблийше.

Я повиновалась. Так, как я была очень маленького роста, то смотря на него снизу-вверх, заметила, как при разговоре шевелятся жесткие волосы, которыми были полны его большие ноздри.

– Здравствуйте, – я присела в книксен.

– Давай-ка посмотрим, как ты можешь двигаться, – и он велел мне походить туда-сюда. – А ви можете идти! – сказал он моему отцу, который стоял в дверях и с любопытством наблюдал эту сцену.

Отец скрылся, тихонько притворив дверь.

Учитель стал тянуть меня за руки и за ноги, сгибать и разгибать их, велел приседать, бегать и прыгать, и много ещё того, чего я не могу припомнить. Всё это время я тряслась от страха. Швед вызывал у меня трепет своими строгими манерами, волосатым носом и неулыбчивым лицом.

Вскоре появилась мадам Безе, которая должна была аккомпанировать нашим урокам. И они со Шведом весьма любезно раскланялись. Меня услали за дверь, чтобы я не мешала им разговаривать. Стыдно признаться, но едва выйдя из дверей, я тут же прижалась ухом к замочной скважине, чтобы послушать, о чём они говорят.

– Ну, что вы скажете о нашей девочке? Можно ли сделать из неё балерину?

– Девошка, безусловно, премиленькая, но абсолютно деревянная. Надо будет много-много работать, чтобы сделать из этого маленького саморыша, что-то похожее на человека!

– Она очень музыкальна и упорна, поэтому есть шансы, – голос мадам Безе звучал невнятно, наверно она снова принялась за своё печенье.

– Эти маленькие дочки богатых родителей очарованы красивыми платьицами балерин, и не более того. Ну, ничего, через пару месяцев она сама попросит родителей выгнать противного ушителя, а я скажу, что сделал всё, что смог, – его смех зазвучал глухо, как будто, кто-то душил его подушкой. – Одно меня утешает, что в это время буду иметь шастье лицесреть вас и слушать, как ви бошественно икраете. У меня нет времени заниматься с маленькими бестарностями, – продолжал учитель, – в академии их и так полно. Если бы её папаша не был такоф настойчифф и не предложил такой хороший сумма за уроки, я ни за что не согласился бы ронять свой афторитет! Смотрите милая, никому о моих частных уроках!

Мадам Безе обещала.

Горькая обида захлестнула меня. Швед назвал меня «деревянной и бездарной девошкой»! И решил, что я так просто отступлюсь от своего! И когда учитель вышел, чтобы обговорить с отцом наши дальнейшие занятия, я сделала вид, что ничего не слышала, но затаила на него обиду. Так как я была ещё ребенком, мне необходимо было с кем-то поделиться. И это могла быть только мадам Безе.

– Как он мог так сказать! – негодовала я, – он не знает, какая я старательная и всему обязательно научусь!

– Я не сомневаюсь в тебе, девочка моя. Всё будет хорошо. Просто никогда не отступай, если будет трудно. Дорогу осилит идущий… А теперь – гаммы! – и она подтолкнула меня к фортепьяно.

Так, впервые в жизни, будучи всего девяти лет отроду, я вступила в схватку со своим учителем, за право стать балериной и доказать, что я лучше, чем он обо мне думал и то, что он ошибался, считая меня бездарностью.

Позже, я часто размышляла о том, что тысячи людей прожили свою жизнь так, а не иначе, только из-за того, что хотели кому-то что-то доказать. Жили, стимулируемые обидами, не для своего удовольствия, а для удовольствия увидеть минутное раскаянье или удивление на лице того, кому много лет что-то доказывали. Если бы я тогда не подслушала тот разговор, то вероятно через два месяца, как и предсказывал Швед, я бы сама отказалась от изнуряющих уроков. Но этот разговор изменил всю мою жизнь.

И когда начались занятия, я так неистово отдалась им, подстёгиваемая желанием доказать, что я не «деревянная бездарная девошка», что у моего учителя танцев ползли глаза на лоб, а мадам Безе, даже всплакивала, орошая очередное печенье слезами жалости к «бедному ребёнку».

Доктор приходил осматривать мои ноющие от бесконечных занятий руки и ноги, слушал сердце трубкой, качал головой. Потом отправился к Шведу, чтобы попросить его не так сильно нагружать меня, на что учитель, угрожающе шевеля волосатыми ноздрями, дал ему резкую отповедь, говоря, что от танцев ещё никто не умирал, а от докторов ещё никто не выжил. После чего они с доктором стали непримиримыми врагами.

Примерно в то же время я заболела. Это была простуда с высокой температурой. Вероятно, разгоряченная занятиями, я выпила холодной воды или меня продуло сквозняком. Я лежала в бреду. Возле меня сидел наш доктор, по своему обыкновению качая головой и бурча себе под нос об этом, «сумасшедшем Шведе, замучившем ребёнка».

Я металась по раскаленной подушке и вдруг обнаружила себя, лежащей в какой-то темной комнате, на неудобной постели, из которой торчали клоки сена. Я была совершенно одна и видела в окне черную голую ветку с сидящей на ней неизвестной птицей. Птица сидела неподвижно, и было непонятно, что она там делает. То ли прислушивается к чему-то, то ли умерла. Иногда за окном, в котором не было стекол, возникали странные клубы дыма, проникающего в окно и щиплющего глаза. Я почувствовала сухость во рту и протянула руку к кувшину, стоящему неподалёку на столе. Приложившись к его горлышку, я сделала несколько жадных глотков, и едва не вырвала! Это было вино! Мне как-то давали его попробовать, когда я сильно переохладилась на катке. Помню, как мне было плохо тогда, больше от вина, нежели от мороза. Никогда не буду пить такую гадость! И я поставила кувшин на место.

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошёл молодой человек, странно одетый, с таким же кувшином в руке. Он стал что-то говорить мне, но я не понимала ни слова из сказанного. Видя, что я не отвечаю, молодой человек протянул мне свой кувшин, но я отвернулась. Тогда он насильно схватил мою голову и заставил выпить вино. У меня не было сил сопротивляться, и я уступила. После чего молодой человек ушёл, а я осталась, недоумевая, где я и куда делся доктор? После вина мне стало очень противно на душе, как будто я убила ту птицу и привязала её на дерево.

Тут я ощутила, как моё тело становится бесчувственным, и я отлетаю от него, под закопченный, грязный глиняный потолок. Пройдя через него, как сквозь туман, я куда-то помчалась с огромной скоростью, пока не наткнулась на стеклянную стену, от которой меня отбросило назад, и я так же стремительно вернулась в своё лежащее на постели тело.

Но кто это там лежит вместо меня на соломенном тюфяке?

Это было тело какого-то парня, в которого я ворвалась, подобно вихрю. Меня сотрясала крупная дрожь и вдруг я услышала слова: «Это чума! Она прошла!» и больше не помню ничего.

Очнувшись, я увидела родителей, доктора и добрую толстуху Безе, стоявших возле меня. Моя маменька держала у лица шелковый мокрый платок, а отец был очень бледен. Доктор, увидев, как я открываю глаза, просиял:

– Ну, вот, наш маленький ангел и вернулся!

– Доктор, – слабо прошептала я, – это чума… она прошла…

– Господь с тобой, дитя моё! Какая ещё чума! Сильная простуда и всё! Теперь ты должна беречься от холода и сквозняков. Я думаю, ей следует дать немного хереса, дабы укрепить силы, – обратился доктор к моим родителям.

Служанка появилась с крошечной рюмочкой хереса на подносе. Доктор, осторожно взяв её двумя пальцами, поднес к моему носу, но уловив аромат вина, я так дёрнулась, что рюмочка выскочила у него из рук и упала на пол.

– Нет, нет, нет! – подняла я панику, заливаясь слезами и боясь, что снова улечу от тела и вернусь не в себя, а в какого-то парня. Я не хотела быть парнем, я хотела стать балериной! А парни никогда не носили таких прекрасных пачек и не стояли в шелковых туфельках, на самых носочках.

Удивленный донельзя доктор пытался уговаривать меня выпить капельку хереса, чтобы восстановить силы, но я продолжала твердить, что не хочу из-за этого стать парнем.

– Бредит… – сказал доктор, выгоняя всех из комнаты.

Так произошло моё первое знакомство с другой жизнью. Но это я поняла гораздо позже. А пока думала, что это был какой-то сон.

Когда я рассказала мадам Безе, ставшей моей лучшей подружкой, об этом странном сне. О том, как я улетала к стеклянной стене и вернулась в парня, о чуме и о неподвижной птице, она не стала смеяться надо мной. Только, как-то странно посмотрев на меня, ответила, что это действительно был сон, и мне лучше забыть о нём и ни в коем случае не рассказывать ни родителям, ни доктору.

– Сдается мне, что доктор решит, что это лечится… – и она, чему-то улыбнувшись, положила в рот пузатую шоколадную конфету с ликером.

Я вынуждена была оставаться в постели ещё несколько дней. Первые дни я чувствовала себя, будто только что вылупившийся из яйца цыплёнок. Я смотрела на свою детскую комнату, в которой лежала, с огромным удивлением. Не могла вспомнить имя доктора и прислуги. Слушала, о чём разговаривают мои родители и не понимала слов. Всё это произошло со мной после того полёта к стеклянной стене. Я была глубоко уверена в этом.

Однажды я проснулась среди ночи и вдруг вспомнила про послание, которое где-то оставила самой себе. Почти позабытая мысль о письме пришла ко мне снова, но уже обогащенная новыми деталями.

Я ЗНАЛА, что письмо лежит за зеркалом. Не за самим зеркалом, а между зеркалом и рамой. Как выглядело зеркало, я представить себе не могла. Решив действовать без промедления, я отправилась в залу, где на стене висели зеркала, перед которыми я занималась со Шведом. В полной темноте, в зале, освещенном только лунным светом, я протискивала свои маленькие пальчики за каждое зеркало, стараясь нащупать там щель, в котором лежит письмо. Но тщетно.

Я обследовала все доступные мне зеркала в зале, но так ничего и не смогла найти. И поняв, что руками проникнуть за заднюю часть рамы мне было не под силу, я решила обзавестись ножом. С этими мыслями я босиком побежала обратно в детскую и юркнула под тёплое одеяло, только сейчас вспомнив, что боюсь темноты! Как бы подтверждая мои мысли, под кроватью заворочался кто-то страшный и мохнатый, тот, которого я никогда не видела, но знала, что вылезает по ночам из темноты и поджидает, когда я спущу ноги с кровати, чтобы схватить меня за пятку!

С быстро бьющимся сердечком я укуталась в спасительное одеяло, подоткнув его со всех сторон, чтобы не было ни щелочки, через которую мог проникнуть враг и вскоре уснула.

На следующий день, во время завтрака, я умудрилась стащить столовый нож, который мне принесли, чтобы намазывать масло на хлеб. Я спрятала его под подушку и ждала удобного момента, когда все уйдут, чтобы обследовать зеркала. Хочу сказать, что в нашем особняке было такое огромное количество зеркал, что мне предстояла большая работа.

Со свойственным мне упорством я начала постепенное обследование зеркальных рам. Вернувшись в зал, где уже побывала ночью, я решительно направилась к первому зеркалу и оттянула его от стены. Обнаружив щель в раме, просунула туда нож и расширила её. Стала заглядывать внутрь, громко сопя носом. Тонкий луч света проникал за раму, но присмотревшись, я ничего там не обнаружила. То же произошло и с другими зеркалами. Здесь в зале, письма не было.

Услышав чьи-то шаги, направлявшиеся к детской, быстро шлепая босыми ногами, я побежала в комнату и едва успела запрыгнуть в кровать, как в комнату вошла служанка и стала разыскивать нож, пропавший за завтраком. Она сокрушалась, что хозяйка спросит с неё и вычтет из жалования за этот дорогой серебряный нож. Но я не поддалась жалости, потому что у меня появилась цель. Потом, когда я найду письмо, то непременно верну нож. Тихонько положу где-нибудь и всё.

В исследовательском угаре прошло некоторое время, пока я не осмотрела все зеркала. Нигде ничего не обнаружилось, за исключением того, что за одной рамой лежал клочок бумаги, на котором были какие-то расчёты грифельным карандашом. Но надо было видеть меня, когда я обнаружила этот листок! Я даже задрожала, и это был знак, что мною овладела настоящая мания.

Оставался старинный туалетный столик с зеркалом в маменькиной спальне. За ним я безуспешно охотилась в течение двух недель, потому что всё время кто-то мешал, а потом решила оставить эту затею на время.

После моего окончательного выздоровления я снова потребовала к себе учителя танцев, уже обрадовавшегося было оттого, что так удачно избавился от меня.

Швед вернулся, раздраженный моей недетской настойчивостью, и продолжил уроки, ничуть не собираясь делать мне послаблений после болезни. Может быть именно благодаря этому, я восстановилась очень быстро.

А через некоторое время меня взяли в школу балета, где я познала мучительные боли в ногах, растертых до крови, жёсткую муштру, зависть к первым успехам, ненависть, и даже драки между воспитанницами.

Я жила там, на полном пансионе, и каждый раз, когда родители навещали меня, боролась между желанием закричать им вслед: «Заберите меня отсюда!» и страхом, что они ответят: «Ты же сама этого хотела, вот и сиди тут теперь!».

Могу только добавить, что за это время я умудрилась осмотреть все зеркала в училище и даже в личных комнатах преподавателей. Пару раз меня чуть не поймали, но я научилась так виртуозно вскрывать рамы зеркал, что это занимало у меня какие-то минуты. Не всегда удавалось поставить раму точно на прежнее место, и тогда зеркала падали и разбивались при малейшем движении ветра или от стука двери, вызывая трагический шок у окружающих, воспринимающих это, как дурную примету.

Не буду углубляться в подробности этих лет моей жизни, наполненной отработками бесконечных арабесок, батманов и плие. Всё это уже было описано в мемуарах моих современниц-балерин.

Я была упорна, как дьявол, и всё-таки дождалась, когда поседевший за эти годы Швед, после выпускных экзаменационных выступлений подошёл ко мне и, наклонив голову, сказал: «Ну что ж, девошка моя, ты достойна несомненной похвалы. Я беру все свои скептические слова назад. Буду рад и дальше с тобой работать!». Это были слова, заставившие меня лететь домой, как на крыльях.

Потом была работа в кордебалете. Второстепенные роли, но рядом с самыми прославленными мастерами. И вот уже – первые сольные номера, во время которых я отдавалась танцу полностью, и с такой страстью, что потом меня даже отливали водой. Появились первые поклонники. И однажды я даже получила в подарок восхитительной красоты перстень от неизвестного воздыхателя, как я предполагала, из императорской семьи, (перстень с большим голубым сапфиром и бриллиантами украшал двуглавый орёл).

Казалось, что впереди меня ожидает только блестящее будущее. Я уже видела себя, не то, чтобы затмевающей остальных звёзд балета, но горящей своим особым ярким светом, балериной.

К сожалению, мир в котором я жила, не имел ничего общего с миром, в котором жила вся страна. Мир перевалил в двадцатый век, который встречали грандиозными праздниками, фейерверками и балетными премьерами. Новый век – новое искусство! Я была в центре театральной жизни и в самом расцвете сил.

Революция 1905 года прошла для меня незаметно. Мне было двадцать пять лет. Прекрасный возраст, полный любовных побед и разочарований.

Я продолжала свои занятия, выступления, не слушая увещеваний родителей, которые, видя, как идут дела в России, решили эмигрировать в Германию, где жили наши родственники по линии отца.

Упиваясь мимолётным счастьем очередного романа, я была столь легкомысленна и жестокосердна, что практически не заметила их отъезда. Предостережения моих родных я пропускала мимо ушей, считая, что глупо бежать из собственной страны подобно зайцам. Я была уверена – скоро волнения в России затихнут и всё вернётся на круги своя.

Жалованье в театре было маленьким, но я даже не замечала этого. Мой тогдашний поклонник, князь, был достаточно богат, чтобы я ни в чём себе не отказывала. Но я его не любила. Я вообще никого не любила по-настоящему, не считая того молодого человека, который заблудился и попал в имение моей бабушки семь или восемь лет назад. С тех пор я его больше не видела, хотя и наводила справки, навсегда запомнив его имя. Я узнала, что сначала он учился за границей, а потом стал дипломатом и сейчас был где-то на краю света, даже не подозревая о том, что его любит красивая, молодая танцовщица.

Однажды, будучи в гостях у маменькиной подруги, я смотрела альбом с фотографиями, которые хозяйка любезно предоставила нам, терпеливо и подробно рассказывая о каждой запечатленной персоне. С трудом сдерживая зевоту, я рассматривала навсегда застывшие постные лица, как вдруг на одном фото увидела того молодого человека. Он необычайно вырос с тех пор и окреп, возмужал и выглядел очень благородно. Рядом с ним стояла маленькая молодая женщина в огромной шляпе, скрывающей лицо. Объяснять нам кто это, хозяйка не стала. Но когда она почти было перевернула лист, я остановила её руку и указывая на молодого мужчину, спросила:

– Простите, кто этот человек? Его лицо кажется мне знакомым…

– Ах, милочка, это жених моей племянницы! Вы не можете его знать, скорее всего, он похож на кого-то из ваших знакомых. Он дипломат и сейчас находится в Иране. Не правда ли – он настоящий великан? Моя племянница – поэтесса и уже довольно известная в Европе. Многие издательства ищут с ней контракта. Честно говоря, я не понимаю её стихов. Они полны сплина… – и она перевернула лист.

Признаюсь, что, когда они с маменькой ушли в столовую пить чай, я задержалась в комнате, притворно заинтересовавшись игрой с большим экзотическим попугаем, который топорщил на меня красный хохолок и деликатно переминался на своей жердочке. И когда они уселись за стол, я, торопливо открыв альбом, украла фотографию, а на её место вставила фото какого-то важного старика с большими седыми бакенбардами. Приподняв юбку, засунула фотографию Великана за подвязку чулка.

Теперь я могла каждый день смотреть на него, когда сидела за большим маминым трюмо, (разумеется, уже проверенным мною на предмет письма). Иногда я разговаривала с ним и мечтала, как когда-нибудь встречу его. И хотя я знала его имя, но предпочитала звать его Великаном. Так было романтичнее.

У меня была светлая и большая квартира, подаренная папенькой. Она располагалась не так далеко от театра, где я работала. Я почти никогда не брала извозчика, чтобы попасть домой, хотя иногда и уставала настолько, что даже эти два квартала была пройти не в состоянии. Поэтому к моим услугам всегда был экипаж моего кавалера. Иногда он нёс всю дорогу меня на руках, повергая прохожих в весёлое изумление. Об этом даже писалось в досужих на такие новости, бульварных газетах. Ему было это делать не трудно, так как ношей я была необременительной, весила в то время около 47 килограмм. А князь отличался крепким сложением и недюжинной силой.

В балетной среде считалось нормальным, когда мужчина подтверждал свои чувства материальным образом и брал на содержание объект своего поклонения. И среди танцовщиц, и среди их поклонников происходили своеобразные соревнования. Дамы хвастались богатыми подарками, украшениями, породистыми лошадьми, домами, полученными от любовников, а дарители хвастались своей щедростью и экзотичностью подношений.

Именно на этой почве у меня и произошёл разрыв с моим благодетелем, которому я нужна была не как объект любви, а как объект самоутверждения. Причём расставание ознаменовалось громким скандалом, бурно обсуждаемым в театре и прессе. После чего я с наслаждением бросила ему в лицо, подаренные им драгоценности и отправила назад все его подарки. Потом я об этом не раз пожалела. Но, что сделано, то сделано. Мои товарки по сцене крутили пальцем у виска, называя «дурой несусветной».

Шло время, жизнь усложнялась, новая власть укреплялась, и многие завсегдатаи Мариинского театра эмигрировали в Европу и Америку. Несколько наших балетных танцовщиц, уехав на гастроли, так и не вернулись. Я же всё медлила. Наивно верила, что скоро всё утрясется и снова наступят радостные и счастливые дни. Я любила Россию и не представляла, как буду жить за границей. Даже, когда я ездила туда учиться, безумно тосковала по родине.

Но работы становилось всё меньше, жить стало голоднее, письма от родителей перестали доходить до меня. В довершение всего я заболела. И вынуждена была уйти из театра.

К тому же возраст мой был критическим для балета. Тридцать восемь лет! Это возраст, когда балерины уже оканчивали свою карьеру и переходили на преподавательскую работу, или искали новое поприще. Но, разумеется, были и исключения. Большинство прекрасных и не очень танцовщиц были уже замужем, подцепив кавалеров, пока были способны вскружить кому-нибудь голову.

Я же оставалась одна.

Вероятно, это было следствием того что, будучи занятой своей балетной карьерой, я не придавала большого значения карьере семейной. Я просто не могла сосредоточиться на двух делах сразу. Мне нравился балет, и я с упоением занималась им, ездила в Италию, Францию, чтобы отточить свое мастерство.

По возвращении из Европы мне не терпелось блеснуть новыми знаниями и техникой. Грациозная и полная уверенности в себе, я с видимым превосходством демонстрировала свои умения перед остальными танцовщицами. Ловя на себе их завистливые взгляды и презрительные ухмылки, я всё же не могла поставить себя на уровень достойной скромности. Вероятно, истоки моего поведения лежали в том далёком дне, когда я услышала от учителя танцев, что я «деревянная бездарная девошка». И всю мою жизнь, я старалась доказать, я – другая, я – гораздо лучше…

От театра мне была назначена мизерная пенсия, которая таяла в первый же день получения. Пенсия не успевала расти за инфляцией, которая была просто чудовищной.

Последнее время я питалась очень плохо – почти не было денег. Я продавала кое-какие вещи, и безумно жалела о том, что тогда сгоряча вернула все драгоценности своему любовнику.

Вспоминая мою балетную жизнь и карьеру, я видела всё прошедшее как бы в тумане.

И в один прекрасный момент спросила себя, действительно ли это было то, о чём я мечтала? Или погнавшись за мишурным блеском подмостков, я упустила что-то важное? Несомненно, я любила театр, и он стал неотъемлемой частью моей жизни. Да и как могло быть иначе, когда я ничего кроме балета и не видела, с тех пор, как мне исполнилось девять лет.

Поддавшись общему потоку поведения и мыслей, я пыталась жить, как все. Все стремились быть первыми, и я стремилась. Все старались завести богатого покровителя, и я старалась. В общем, это была своеобразная балетная волчья стая, в вытье которой явственно различался и мой голос.

За эти годы я так не завела себе подруг. За редким исключением все в театре постоянно составляли заговоры и сплетничали. Опытные и маститые примы были изрядными интриганками, и умело устраняли конкуренток. Комар носа бы не подточил, как ловко это совершалось. Одну хорошенькую и не в меру прыткую балерину, которая, по мнению примы, совершенно потеряла от наглости голову, она, любезно улыбаясь, подружила с неким богатым и властным человеком, который силой заставил ту уйти из театра. Другая и вовсе умерла во цвете лет, неизвестно отчего. Портились платья, пуанты, посылались букеты, в которых вместо любовных записок были проклятия. Однажды, кем-то даже были отравлены иголки, которыми зашивали платья перед выступлениями. Это делалось прямо на балеринах, и один укол мог стоить жизни.

Много ещё пакостей делали друг другу эти с виду нежные, воздушные создания, которые на самом деле были злы, меркантильны и завистливы.

Я частенько вспоминала слова мадам Безе, которую я потеряла из виду много лет назад. Старый учитель танцев Швед, уже умер, не дожив до первой революции.

Родители мои были далеко и известий о них я не получала уже долгое время.

И только теперь, вдали от суеты и миражей, которые создавал театр, я вдруг очутилась лицом к лицу сама с собой. Я поняла, что совсем не знаю жизни, у меня нет опыта и, несмотря на мою сильную волю, я всё чаще стала предаваться мрачному, депрессивному настроению.

Работы не было, денег тоже, да и здоровье оставляло желать лучшего.

Я жила в квартире, купленной для меня папенькой. В ней были три большие комнаты, гостиная, спальня и комната для занятий, в которую я уже давно не заглядывала. В последнее время моя жизнь проходила в чтении книг, большинство которых составляли любовные романы, которые уводили меня от мрачной действительности. До полудня я спала, потом выходила, чтобы хоть что-то продать и купить немного еды. Ни с кем не общаясь, не интересуясь жизнью, я совсем одичала и не хотела выходить из этого состояния.

Моя жизнь проходила в наглухо закрытой раковине. Изредка мне на глаза попадались соседи, но и мне не было дела до них, и им до меня.

Эта зима выдалась до безумия холодной, и я, выскакивая на улицу, за любые деньги продавала свои вещи, и бегом возвращалась домой, где изо рта шёл пар, но всё же было теплее, чем снаружи.

Однажды меня ограбили, сняв шубу прямо на улице! Чьи-то крепкие руки просто вытряхнули меня из неё, как ненужную вещь, и выбросили в сугроб. Я чуть не замерзла насмерть, и едва перебирая коченеющими ногами, плелась по улице, не видя спасения. Если бы я упала в сугроб, то могла пролежать в нём до весны, пока не растает снег, и никто бы даже не заметил моего исчезновения.

Но тут какой-то сердобольный дворник схватил меня и втащил в свою горячо натопленную каморку.

К слову сказать, я всегда сильно мерзла. Даже в лучшие времена во мне не было и капли жира, но сейчас, от голода моё тело почти превратилась в скелет. Раньше я всегда куталась в меха, даже свежими летними вечерами, и одной из первых в Петербурге надевала зимнюю одежду. И тут вдруг такое несчастье!

Дворник напоил меня кипятком с крошечным кусочком сахара и подарил старый тулуп, доходивший мне до пят. Тулуп был рваный, но тёплый. Я назвала дворника ангелом и поцеловала его в спутанную бороду, провонявшую махоркой. «Да, что ж мы, нехристи какие, барышня?!» – смутившись, сказал он, выпуская меня на оскалившуюся холодом улицу.

Я сама починила тулуп, благо балет дает отличную сноровку владения иглой. И с тех пор выходила только в этой тяжелой и прибивающей своей тяжестью к земле экипировке. У меня оставались ещё шубка и теплое пальто, которые я бережно хранила, надеясь на лучшие времена.

Так и шла моя бестолковая жизнь, где дни летели за днями, смешиваясь в одну сплошную серость.