Читать книгу И небеса однажды кончаются - Дара Преображенская - Страница 8

… – Берта, ну съешь ещё немного, совсем немного. Флора сварила вкусную кашу специально для тебя.

Пятилетняя Берта с удовольствием открывает рот и закатывает глаза. Ей нравится, как я ухаживаю за ней, кормлю её. Она демонстрирует мне свою любовь и привязанность. Я привыкла кормить Берту, в последние годы я делаю это трижды в день, а потом открываю толстую книгу и читаю ей сказки те, что когда-то читала нам Августина, когда мы ещё жили во Франции. Берта очень похожа на маму: у неё голубые глаза, правда в отличие от мамы светлые волосы, нежная, почти белая кожа, изящный рот и тонкая ещё совсем детская шея. В её густые кудрявые волосы вплетена красная лента. Берта с удовольствием проглатывает первую порцию овсянки.

– Тебе нравится? – спрашиваю я.

Она энергично кивает.

– На ужин я принесу тебе мягкие маковые булочки с повидлом и парное молоко. Тебе понравится.

Когда я думаю о сходстве Берты с матерью, сердце моё сжимается. Мама умерла два года назад в этом просторном доме на берегу озера «Звёдное» с белыми стенами и черепичной крышей. Она постепенно угасала, слабела, овеянная чувством одиночества и тоски, так как жизнь в Америке среди незнакомых иностранцев показалась ей чуждой, далёкой от её собственных идеалов. Однажды сердце её перестало биться только лишь потому, что она больше не видела смысла в продолжении жизни.

Я помню, когда вошла в её комнату за день до смерти, моя мать лежала на широкой кровати бледная и худая от недостатка сил. Слабым голосом она назвала меня по имени. Я приблизилась к ней, села на стул и взяла её охладевшую руку в свою.

– Лилиан, я должна сказать тебе нечто очень важное, – с трудом произнесла мама.

При этом она сжала мою ладонь, а я внимала каждому её слову, будто чувствовала, что слышу эти дорогие мне слова в последний раз. Я не могла разрыдаться при ней, потому что знала – нельзя плакать перед тяжело больными людьми, нельзя показывать им свою слабость. Но вряд ли в тот день у меня это получилось по-настоящему, хотя я не корю себя за промахи и упущения.

– Слушаю, мама, – я посмотрела в её влажные от слёз глаза.

– Ты ещё не взрослая, Лилиан, тебе всего пятнадцать.…Девочки в твоём возрасте обычно ищут поддержки в своих близких, ищут плечо, о которое вечно могут опираться… Но этого сильного плеча у тебя не будет, и ты должна сама позаботиться о себе и своих близких.

– А как же бабушка Маргарита? Она ведь хорошо относится ко мне и любит малышку Берту.

– Но она тоже когда-нибудь умрёт. В этом мире нет ничего вечного, Лилиан.

– Ведь ты же будешь жить? Ведь правда?

Она покачала головой, и этот жест вселил в меня страх от полной беспомощности.

– Нет, Лили, я медленно ухожу от вас. Мне хотелось бы остаться, но каждому человеку здесь определён свой срок.

– Я покажу тебя лучшим врачам, они пропишут тебе самые лучшие витамины и лекарства. Бабушка Маргарита говорит, что в Нью-Йорке у неё есть знакомый доктор.

Она крепко сжала мою ладонь. Я смотрела на эту ослабленную, сдавшуюся болезни женщину и думала, неужели она является моей матерью. В глубине души я была уверена, что смерть отца пять лет назад здорово подкосила её. Было трудно представить, что это была та самая Вивьен де Бовье, принадлежавшая аристократическим кругам Франции, которая ещё недавно блистала на светских приёмах и свела с ума не одного воздыхателя. Я обняла её, потому что это был единственный близкий мне по крови человек, кто покидал меня, повинуясь неумолимой руке судьбы.

– Мама, не умирай, пожалуйста, не умирай. Как же мы останемся без тебя в совершенно чужой стране!

Мама взглянула не меня абсолютно невидящими ничего голубыми глазами. Нет, она смотрела совсем не на меня, а как бы сквозь меня вдаль.

– Ты знаешь, Лили, душа человека на самом деле похожа на белого голубя, только крылья у неё намного больше. Ты видела когда-нибудь человеческую душу, Лилиан?

– Нет.

– Жаль. Ты многое потеряла, Лили.

Я отвлекаюсь, всматриваюсь в зелень луга. Глаза почему-то упорно ищут одинокую фигурку Мари, идущую на проповедь к отцу Антуану, но затем я одёргиваю себя, вполне ясно осознавая, что на самом деле нахожусь давно не во Франции, а на земле прославленного Христофора Колумба. Здесь всё иное, чуждое сердцу.

Там за холмом находится семейное кладбище, где среди могил моих предков выделяется свежая могила Вивьен де Бовье. На высокой мраморной плите с помощью позолоты выгравирована надпись: «Здесь похоронена красивая женщина, посвятившая свою жизнь Франции и ушедшая с мыслями о ней».

Я часто наведываюсь туда, стираю ладонью пыль с надгробных плит, молча молюсь, задумываюсь над тем, что порой недоступно человеческому рассудку, думаю о смерти и о жизни, которая может внезапно оборваться, и никто из людей не властен над этим. Я кладу букет белых хризантем – любимых маминых цветов, вспоминаю Розу среди оранжерей Сен Маре, беспокоясь о том, что от неё давно нет вестей, хотя я прожужжала все уши почтальону Мелвилу. Мне нравится сидеть в тишине наедине с собой, с собственной душой, и только тогда начинаю я понимать, что душа так похожа на голубя с длинными-длинными крыльями, взмывающего высоко в небо после освобождения от бренного тела.

Берта давно поела и с интересом смотрит на меня. Слава богу, её зрение оказалось нетронутым слепотою, как все сначала думали.

– Ты хочешь ещё добавки? – спохватываюсь я.

Она кивает, я звоню в колокольчик, на звон которого приходит Никки – наша горничная-негритянка. Это высокая полная женщина средних лет с пышной шевелюрой чёрных волос и большими золотыми серьгами в виде колец. Надо отметить, когда я впервые повстречалась с представителями чернокожей расы, то была несколько поражена их необычной внешностью, отличающейся от остальных людей. У всех были крепкие густые волосы, горящие глаза и тёмная загорелая кожа кроме ладоней и подошв, у всех горячий темперамент, страстный характер и несгибаемая воля.

– Что-то нужно, мисс? – спрашивает Никки, расправляя складки своего длинного цветастого платья.

Даже слуги в Америке – стране свободного нрава ведут себя смело и раскованно.

– Никки, принеси немного молока и каши с изюмом. Кажется, нашей милой Берте понравилось.

Никки уходит, шурша своим цветастым длинным платьем, которое так здорово подходит к её чёрной коже и горящим карим глазам.

– Лили, ты очень красива.

Это говорит пятилетняя Берта, щурится, затем улыбается мне. Иногда мне кажется, её детскую голову с косичками, как у всех девочек её возраста, посещают совсем недетские мысли. Во всяком случае, говорить она научилась довольно рано и уже успешно читала по слогам сложные книги.

– Ты правда так думаешь, Берти? – спрашиваю я.

– Угу, – она кивает.

– У меня весь нос в веснушках, маленькие глазки и копна рыжих волос. Нет, дорогая, это – не стандарт для красивой девушки. Вот ты, ты непременно будешь красавицей, когда вырастешь. Ты и сейчас красива, только не замечаешь этого.

Я прислушиваюсь, потому что снизу раздаётся голос бабушки.

– Лилиан! Лилиан, иди сюда!

По лестнице я спускаюсь на первый этаж. Проходя мимо зеркала в резной позолоченной раме, я мельком смотрю на своё отражение. Рыжеволосая девушка с кудрявыми волосами и морем таких же рыжих веснушек, с нерешительными серо-голубыми глазами отразилась по ту сторону реальности и исчезла. Я пожимаю плечами, не поняв, что же такого красивого нашла Берта в этой рыжеволосой неудачнице.

Бабушка Маргарита сидит в своём любимом кресле, обтянутом кремового цвета материей и листает какой-то журнал. Увидев меня, она откладывает журнал в сторону. За пять лет жизни на ранчо она практически не изменилась, даже количество седых волос на её голове не прибавилось. После смерти мамы бабушка прекратила свои поездки и путешествия и всецело предалась дому, семье и заботе о нас. Постепенно выглаженные накрахмаленные воротнички, ароматный кофе по утрам и еженедельные пикники на природе стали привычными, я и Берта научились принимать эту необходимую заботу со стороны бабушки, как должное и вполне естественное составляющее нашей жизни.

Она берёт со стола лист бумаги и протягивает мне. Это телеграмма.

– Прочти.

– Что это?

– Сначала прочти, затем поймёшь.

Я читаю:

«Встречайте, поезд №33. Еду. Бертран».

– Поспеши на вокзал, а я займусь приготовлением обеда. Напомни только шофёру Джимми, чтобы он иногда смотрел на дорожные знаки.

– Как? Бертран приезжает? Сюда? Но…

– А что в этом удивительного? Ему необходимо общение, пять лет он не видел тебя и не общался с нашей семьёй. Наверное, он так изменился за это время. И потом, я слышала, что наш Бертран приедет, чтобы практиковаться на авиационном заводе в Сент-Луисе. Теперь он у нас – пилот.

– Да, да, я знаю, Бертран писал мне.

Честно говоря, я и представить себе не могла Бертрана, сидящим за рулём самолёта, как он резко взмывает в небо, делает в воздухе «мёртвую петлю» и точно так же плавно приземляется. Мне было интересно, каким он стал, ведь наверняка он подвергал свою жизнь опасности и не один раз. Я не могла никак понять того, почему он решил стать пилотом, раньше, по крайней мере, он никогда не говорил об этом, даже не намекал, что хочет летать. Быть может, это решение пришло к нему внезапно после того, как он понял, что Сесилия не вернётся.

…Поезд №33 медленно причалил к станции Сент Луиса. От нашего дома до вокзала было не меньше двадцати миль по просёлочной дороге. Если бы не лихачество Джимми – личного водителя бабушки, я не тряслась бы от страха, сидя рядом с ним в салоне новенького роллс-ройса. Слава богу, что Джимми немного понимал по-французски, и мне удалось предупредить его о необходимости соблюдать меры предосторожности во время езды.

Джимми – рослый тридцатилетний детина с копной белокурых волос в стареньких поношенных джинсах и кожаной куртке, видавшей виды, в ответ на мои слова энергично закивал и улыбнулся:

– Хорошо, мадемуазель, будет сделано. Да Вы особо не бойтесь. С Джимом Паркинсом ещё никто не попадал в переделки.

Действительно, в переделку мы не попали благодаря тому, что грузовик, мчавшийся навстречу, свернул влево в направлении Ведж-виллидж – небольшого селения, жители которого, в основном, занимались выращиванием лошадей на продажу. Чтобы летнее Солнце не ослепило меня, я надвинула на лицо свою широкополую шляпу.

Встречающих оказалось так много, что я вскоре совсем затерялась в этой многоликой толпе. И это неслучайно, потому что, во-первых, Сент Луис считался центрельным городом, во-вторых, после начала войны сотни потерявших основную часть имущества иностранцев спасались бегством из Европы. Одни из них навсегда уезжали к своим родственникам в США, другие, а это были чаще евреи и просто отчаявшиеся люди, покидали оккупированные фашистами территории Франции, Австрии, Германии, Венгрии, Чехии, чтобы обосноваться в свободной Америке и здесь попытать своё счастье, снова благодаря честному труду нажить себе приличное состояние, обеспечив таким образом своим семьям дальнейшее безбедное существование.

Я шла, оглядываясь вдоль по перрону, всматривалась в лица прохожих и не могла до сих пор поверить, что одним из них окажется Бертран. Тот самый Бертран, который писал романтические стихи, посвящённые моей сестре.

«Я никогда не найду Бертрана в этой многолюдной массе, – с ужасом подумала я и остановилась посреди привокзальной площади, отчаявшись окончательно, – Только что я скажу бабушке, если она увидит, что я возвращусь одна без него?»

– Лилиан! Стой! – кто-то коснулся моего плеча сзади так осторожно, что я едва почувствовала это прикосновение.

Я обернулась, передо мной стоял молодой человек лет двадцати в галифе болотного цвета, кожаной куртке и военной фуражке ВВС Франции. Он был строен, подтянут с улыбкой на свежем лице. В немного раскосых зелёных глазах притаился огонёк интереса к жизни, прямые русые волосы едва выставлялись из-под фуражки. Я с трудом узнала в нём Бертрана.

– Боже мой, Бертран, ты ли это!

Он улыбнулся своей белозубой улыбкой на голливудский манер. Нет, это был совсем не тот Бертран, которого я знала. Тот Бертран являлся мягкой романтичной натурой стеснительной и слишком застенчивой, этот был совсем другим человеком – отчуждённым, несколько жёстким и таким, как все. Он очень долго всматривался в меня, и я смутилась от слишком пристального взгляда его зелёных глаз. Затем поставил два чемодана на асфальт, протянул мне руки. Мы обнялись, но совсем не так, как обнимаются брат и сестра. Нет, я ощутила в этих объятьях нечто большее, и это ещё сильнее смутило меня. Между Бертраном и мной, какие бы мы не играли роли, стояла тень Сесилии. Должно быть, он понял моё смятение и отошёл, но продолжал всё так же улыбаться, как раньше.

– Ты сильно изменилась, Лили, – сказал он, – Ты стала совсем другой.

– Другой?

Я пожала плечами:

– И как ты находишь мой новый образ?

Бертран сощурился:

– Неужели ты ещё не научилась угадывать по взглядам мужчин?

Я мотнула головой.

– Не-а.

– И в этом нет ничего удивительного, ведь ты живёшь в таком захолустье. Ничего, на днях я свожу тебя в клуб, и ты услышишь голос Эдит Пиаф – настоящий сильный голос, а потом я прокачу тебя на самолёте, ведь я уверен, ты ещё никогда не взмывала в небо и не испытывала чувство величия, когда вдруг ты отрываешься от земли и гордо паришь над её просторами, оставаясь хоть на какое-то время не властным ей.

Так я и Бертран шли по перрону, продираясь сквозь многоцветную толпу к беленькому роллс-ройсу, где нас уже ожидал Джимми. Мне была приятна та забота и внимание, которой Бертран окружил меня, и я была готова всецело отдаться этой заботе, будто в один миг меня лишили воли. Иногда чувство безволия намного приятнее, чем обременённость проблемами. Ведь ты знаешь, что всё будет в порядке, ибо с тобой – надёжный друг.

Чемоданы были убраны в заднюю часть автомобиля, я села впереди так, что в рулевое зеркало можно было видеть лицо Бертрана, и он тоже смотрел на меня. Загремел двигатель, роллс-ройс тронулся, оставив после себя белое вонючее облако выхлопных газов. Молчание постепенно становилось напряжённым, хотя на первых порах я всё время нашего пути до ранчо вертела головой по сторонам. Наконец, не выдержав, я как бы между прочим спросила:

– Как твои? Всё ли у них хорошо?

Я заметила, как сжались кулаки Бертрана, улыбка моментально сошла с его красивого лица, и он опустил глаза в пол. Я насторожилась.

– Что-то случилось?

– Они попали под бомбёжку, от братьев и сестёр не осталось ничего кроме кровавого месива. Маму удалось спасти, но она скончалась по дороге в госпиталь.

Кажется, в тот момент я поняла – ещё одна тень будет вечно стоять между мной и Бертраном, тень жестокой беспросветной войны, лишившей многих покоя и существующей где-то там, в другом мире, в другой реальности.

– Прости, я не знала, не могла предположить.

Я заглянула в зелёные глаза Бертрана, и сердце моё сжалось оттого, что я в них прочла. Это была настоящая боль, смешанная с отчаянием и ещё многое, чего мне так и не удалось понять в его глазах.

– Ты ни в чём не виновата, Лилиан, просто Париж вдруг превратился в жуткие руины, а по его улицам строем ходят оккупанты.

– Ты их видел?

– Да. У этих людей стеклянные глаза и полное отсутствие воли, словно они – зомби, следующие за своим вождём. Это – отряды «СС», и они многое ещё натворят. Лили, это ужасно, когда толпой властвует тиран, которого никто не в силах остановить.

Будто непробиваемая стена была разрушена, и теперь в салоне автомобиля на заднем кресле сидел прежний романтик Бертран со страдающей утончённой душой и открытым сердцем. Однако спустя мгновение он встряхнул головой, и пелена наваждения исчезла. Бертран улыбался прежней непроницаемой улыбкой.

– Я изменился, – вдруг сказал он, словно читая мои мысли, – Я стал другим, более жёстким, чем был, но это потому, что жизнь сделала меня таким, это потому что вокруг слишком много боли и слёз.

– Надолго ты к нам?

– На пару недель. Меня послали для обучения на завод Томсона.

– Я слышала, недавно они выпустили новые боинги.

– Вот на них-то я и поучусь летать. У меня и допуск есть.

Бертран вытащил из кармана кожаной куртки небольшой, испещрённый фиолетовыми штампами лист бумаги, повертел им перед моим носом и засунул обратно.

– Если б я предложил тебе полетать над каньонами, ты бы не испугалась?

Я мотнула головой, хотя на самом деле не могла даже вообразить себя летящей над поверхностью земли на высоте в несколько десятков ярдов.

– А как же твои оставшиеся в живых братья и сёстры? Что будет с ними?

– Сейчас они в госпитале. Если я останусь живым, то обязательно возьму их оттуда.

– Если останешься живым?

Глядя на Бертрана, я вдруг представила его мёртвым, и мне стало не по себе. Мёртвый Бертран… Нет-нет, этого никогда не будет. Вот он здесь, рядом со мной, мечтает о чём-то, думает, он всегда останется живым, и никакая война не сможет его уничтожить.

Ослепительный диск Солнца ярко сиял с неба и напоминал блин на фоне голубого неба с единичными редкими облаками. Засохший пустынный пейзаж с кактусами и скудной растительностью проплывал мимо нас – торжественный, грациозный и не имеющий до нас никакого дела, равнодушный к нам двоим – одиноким путникам по жизненному циклу событий. Я знала, Бертран хотел мне сказать что-то очень важное, но не мог. Ему мешал тот образ, который он принял практически не по своей воле, попав под власть жизненных обстоятельств. Должно быть, очень трудно оставаться целостным, когда всё вокруг тебя резко меняется, и Бертран был сейчас в этом положении.

…«А время уходит в бурлящую Вечность,

Оставив печали, потери и скорбь,

А время всё мчится в мою Бесконечность,

Твердя на прощанье: «Да, здравствуй, Любовь!»

.

Не смел я отныне к тебе прикоснуться,

Не смел обойти твой очаг стороной,

Так хочется вдруг ранним утром проснуться,

Но дует тот ветер голодный и злой.

.

Бокалы полны, но вино в них забыто,

Оставлено, словно тепла больше нет,

Обитель твоя хризантемой увита,

И небо мне шлёт долгожданный привет.

.

Но нет тебя там, всё пустынно и мрачно,

Огонь уж погас, и замёрзло окно,

Гляжу я сквозь мир твой далёкий, прозрачный,

Но там ничего, и лишь только темно.

.

«Где ты?» – так и хочется крикнуть в пространство,

И небу задать о тебе хоть вопрос,

Но осени яркой немое убранство

Мне шепчет: «Скорей бы ты ноги унёс».

Бурые круги кофе в фаянсовых чашках, присланных по заказу бабушки Маргариты из самого Китая прямо с фабрики г-на Чонга Ли, потому что бабушка любила всё лишь ценное и натуральное, платя за это солидные суммы, источал неповторимый аромат самого лучшего бразильского кофе. Кофе приготовила толстушка Никки, когда Бертран с двумя полными вещей чемоданами переступил порог нашего ранчо. Бабушка так обрадовалась этому событию, что совсем забыла о макияже, она тут же распорядилась зажарить цыплёнка (хотя сначала данное блюдо не входило в её планы) и не простого, а самого жирного. При этом она так настращала слуг, что они заметались по дому, имея единственное желание – угодить своей строгой, требовательной и капризной хозяйке.

«О, милый юноша, – сказала она, – Если б Вы сообразили приехать на две недели раньше, когда я устраивала отличный барбекю в честь своего шетидесятилетия, Вы были бы изумлены моим мастерством устраивать шикарные приёмы. К тому же попробовали б мой удивительный шашлык под острым соусом чили».

«Не переживайте, – успокоил её Бертран сразу, как только вошёл в гостиную, – Война – это, конечно же, бедствие, но нам, солдатам, дают отличный паёк. Так что голодать не приходится. К тому же, я привёз вам подарки».

Он тут же открыл чемодан и достал оттуда завёрнутую в бумагу вещь.

– Что это, мой друг?

– Её написал мой приятель художник.

С этими словами Бертран ловко перерезал тесьму, которой вещь была умело упакована, развернул бумагу и вытащил из неё картину в лакированной деревянной рамке. На картине была изображена балерина – единственная балерина на тёмной сцене, освещённой софитами. Но как изображена! Это был порыв, симфония чувств и ещё что-то недосягаемое для человеческого рассудка. Она успокаивала, она учила, при этом не говоря ни слова. По взгляду бабушкиных глаз я поняла, что картина ей очень понравилась. Она нежно пожала руку Бертрану и произнесла:

– Мой милый юноша, у Вас тонкая натура и действительно вкус ценителя настоящего искусства.

– А это тебе, Лилиан, – он протянул мне коробку с моими любимыми леденцами в виде зверюшек, которые продавались лишь в кондитерских Парижа и нигде больше.

Возможно, внешне я приняла дар Бертрнана, как должное, но внутри я была польщена, ведь ради моего удовольствия он специально зашёл в кондитерскую и купил эти леденцы.

– Ну же, Лилиан, поцелуй его. Он же ждёт твоего поцелуя.

Я была смущена и в то же время растеряна, но мне ничего не оставалось, как исполнить желание бабушки Марго, и я чмокнула Бертрана в щёку. После этого в гостиной был накрыт стол. Благодаря стараниям Никки и вышколенных слуг на нём практически моментально возникли тарелки, соусники, приправы и другие всевозможные вкусности.

Я поковыряла вилкой в салате, слушая, как Бертран на память читает свои стихи, бабушка Маргарита курила, делая при этом глубокие затяжки, а затем стряхивала пепел в хрустальную пепельницу в виде цветка. Вообще, она всегда много курила, признавая в себе дурную привычку, и курила только дорогие сигареты. Бертран закончил.

На некоторое время гостиная была погружена в глубокую тишину, каждый из нас думал о своём, о том, что его больше всего волновало в этом суетном мире. Я думала о войне, о взрывах, о тысячах смертей в моей далёкой Франции, о Сесилии, о Розе, и душа моя наполнилась болью, потому что от них давно не было никаких вестей.