Читать книгу Две трети волшебства. Творить добро – это честь - Дарья Фроловская - Страница 11

– С нелюбимыми не плачут. А если не так – если так происходит – значит, целостности нет.

Я вам объясню, почему.

Но все вы – каждый из вас – полагаю я, знаете, о чем я буду сейчас говорить. А говорить я стану о том, что…

А-нет, давайте, пожалуй-ка, по-порядку.

Вы знаете, как чудесно иметь такое имя, которое можно было бы говорить, не щемя сердцем и не задумываясь над его звучанием в данный момент, хотя бы… Или не знаете? Знаете, знаете. Но вы только молчите!

Примем же вид, что вы ничегошеньки ровным счетом не знаете.

А знаете, как чудесно иметь подозрения – хоть самые малые – в особенности самые малые – на имя другое, под буквами представленными вашему же вниманию в настоящий момент сокрытое. А имя то, выдуманное, звучит порой так хорошо, и так славно! И так чудесно глядеть на него – на того, кто нацепил это имя, себя накренив по нему…

Вы знаете, мы и пойдём от имен. Да, от имен мы пойдём.

Первое имя, которое слышим – оно говорит нам о себе. О нас она скажет, это первое самое имя чужое, гораздо больше, куда еще больше, чем о том, кто представился таковым. Это представился им, этим именем, впервые в наших глазах стоит – оно о нас говорит, о нас этим именем говорит и расскажет оно о нас многое, очень даже и слишком, слишком многое, чтобы вот кто-то мог за раз и так сразу себя по нему разглядеть, как по зеркалу.

Вторым же именем зовут себя герои.

Или же волшебники, которым показалось, что это они должны вот по тому пути идти… Болваны.

А все из присутствующих знают, какая пропасть между героями нашим и самыми волшебниками простирается?

Значительные открытия люди совершали, удавались людям они не потому, что были сведущи и одаренны в данной области науки и искусства, а потому, что им было это интересно.

И выяснили они неписаные законы, для которых в полной мере интересом своим нужно овладеть; а одаренные уж их распишут, эти законы, в свою очередь, для всех и только для богом одаренных приятном языке.

Вот говоришь ты, труд, упорство и терпение неизмеримое приведут тебя, к молодца такого, к самым заповедным гранями науки, к самой святой черте искусства. А я скажу тебе – нет. Это не так. Сколько бы не узнал ты, сколько бы не смог и не умел, и даже как бы не хотел того и при том еще, что взрощен твой мозг по всем законам этой самой области науки и искусства, ты все равно не полетишь к ним – ты полетишь по своему. Но не тем путем, который является характерной чертой волшебников – а ведь они волшебники не только в областях своих.

Этот кривоватый путь бессменного неудовлетворения и счастия бессменного – всегда, всегда вот так у них – он же как щитом своим их прикрывает, он же не дает забыть об интересе своем святом.

Этот святой интерес пробуждает к деятельности силы в сфере любой – но и не даст ошибиться с выбором таким. Этот интерес спать спокойно не даст – но и сном одарит глубоким, коли против течения плыть попытки тщетные он, волшебник, наконец прекратит.

Очень многим и немерено часто кажется, что волшебника – они как раз-таки против ветра идут. Отчасти это правильно – они идут вопреки. Но не перечат же миру, а в единении с ним и находят свой путь. И один путь – путь единый – он расположен им тысячами тысяч путей.

В то время как героям своим он один – и против шерсти своей земли, но тоже на лад ей, но тоже на лад этому миру.

А истина – по которой же путь и проложен им всем – она где-то посередине, что всем уже прекрасно известно испокон веков. И для того-то нужны волшебника, которые вброд и за большим герои, которые поперек и за лучшим идут, и стоят так за это лучшее, что их не сдвинуть никаким волшебством; но так идут герои, что часто думается мне – заколдованные.

Тем не менее, волшебника редко об руку с героями своими идут. Ведь герои – это из ряда вон выходящее, а волшебники – неизвестная часть, деталь нержавеющая – сам механизм – нашего мирового кольца. Нерушимого, вечного.

Но что делают волшебника юные очень часто? Они хотят стать героями!

Им открыты все пути, для них все тайны ощутимы – и они хотят стать героями. Клянусь, совсем непросто устоять и не попытаться влезть в самое оно, им непросто оказаться на периферии в самый час истории! И изменяются именам, и дают себе, другое имя – и чудесно, чудесно же оно звучит. И будет у них час свой героический, и выйдут в самый центр – но они не могут, не могут оставаться в тазовом обличье – им не дано гореть, как горят герои, у них свой полет и не узнать им того обрыва, который укрытие единственным моментом на долгом их пути – но именно в таких, тщетных же попытках и у них есть в полной мере риск разбиться, как герои, и как они быть лишенными полета в пустоту…

Но их полет долог – волшебников полет – а потому и шанс предостеречься противно долог – долог и неотвратим.

И как много шансов у них остановиться, и у них бесчисленное множество путей возвращения к дому своему.

И имя их – и имени им лучше изначального и не найдется, как бы чудесно оно не звучало, как бы ни шло, и как бы красиво не ложилось на верный их портрет…

Рассказчик совершенно сбился. Казалось, устал.

Но тотчас же продолжил, как только в залу – в эту маленькую душную залу, служившую хозяевам дома белокаменного не то библиотекой, не то кабинетом, не то гостевой и вечерней – вошла молодая совсем еще барышня, прелестно сложенная и очаровательно недовольная всем, что ее окружало – и очень чем-то обеспокоенная.

Это была вторая дочка прежних хозяев – Агрелия. В темных волосах ее была убрана изящная резная шпилька из очень светлой кости.

– И все-таки между нами пропасть. Между теми, кто вынес из сказок «надо» и теми, кто вынес «можно»… «Верю». Кто не растерял это «можно» и «верю» из сказок, и не оставил его лишь воспоминанием расчудесным и неизмеримо поучительным; воспоминанием от поры Золотой.

Казалось, он ее в чем-то обвинял. И совершенно точно, очевидно было, что барышня прекрасно понимала, о чем припомнить стоит ей. И она припомнила.

Но, словно в ответ на упрек, более чем дерзкий, ни малейшим же своим движением не выдала того, и молча заняла свое место в зале – у самого крайнего окна, почти в углу, возле алой шторы.

А полуночные разговоры шептали, и уже скоро рассказчик совсем вымотался, и ему пришлось таки замолчать – и его тут же сменил на этом посту другой, уже заведенный предшествующими речами совсем молодой и очень возмущенный каким-то одним обстоятельством. Он решил взять на себя такую смелость и предположить – заявить это правдой, как истинно было – свою историю, так сказать, самого происхождения той пропасти между «героями» и «волшебниками», в которых в этой зале, в этот вечер, никто кроме него и его предшественника-оратора не верил еще. Не верил совершенно. Но все слушали их – слушали, зачарованные в стенах дома белокаменного.