Читать книгу Степная дорога - Дарья Иволгина - Страница 3

Глава третья
"…НАМ ЗАВЕЩАНА ЛЮБОВЬ"

Оглавление

– Не должен был ты так поступать! – горячился Соллий. В который уже раз возвращался он к старому разговору – все не давал ему покоя тот случай в степи…

Брат Гервасий с усмешкой поглядывал на молодого своего сотоварища. Ради пустого – как он искренне полагал – спора не считал нужным прерывать дела, которым усердно занимался с самого утра: растирал в ступе порошок, которому, смешавшись с жиром и густым отваром целебной травы, надлежит в конце всех превращений сделаться мазью, которая как рукой снимает любое воспаление.

Но Соллий все не мог утихомириться. Сколько уж дней прошло, а гляди ты, не отпускало Соллия беспокойство. Мнилось молодому Ученику, что поступил брат Гервасий довольно опрометчиво – дабы не молвить "глупо"…

– Говорим, говорим о справедливости! Везде ищем ее божественные зерна! И людей тому же учим – а сами так ли поступаем, как проповедуем? Собственными руками творим самый что ни есть неправедный произвол! – От обиды, что брат Гервасий, кажется, вовсе и не слушает его, Соллий готов был расплакаться. Не с пустыми же словами, в самом деле, к наставнику пришел – с тем, что подлинно жгло его сердце!

Брат Гервасий, слишком хорошо понимая это, наконец на миг оторвался от ступки.

– А не приходило ли тебе в голову, брат мой Соллий, что справедливость – понятие божественное, слишком неохватное для того, чтобы объять его слабым человеческим разумением? Смело же ты судишь, как я погляжу! Несправедливость, значит, мы с тобой в степи сотворили! Так?

Взгляд ясных светлых глаз брата Гервасия вдруг сделался пронзительным и даже каким-то жестким, однако Соллий выдержал его, не дрогнув.

– Да, я так считаю. Сказано: "По грехам и добродетель; иной раз справедливость есть меч разящий, остро отточенный."

Брат Гервасий еле заметно улыбнулся.

– А не в том ли высшая справедливость состоит, чтобы творить во имя Близнецов и Предвечного Их Отца добро, даруя благо подчас тем, кто еще не заслужил такой милости? Для Предвечного нет ни прошлого, ни будущего. Он – вне времени. И прошлое, и будущее существуют для Него одновременно. Стало быть, былые и будущие заслуги для Него суть одно и то же…

Соллий досадливо отмахнулся.

– Мудрено рассуждаешь!

Брат Гервасий пожал плечами.

– Это ты до сих пор рассуждаешь да умствуешь, Соллий. Беспокойная в тебе душа, нет в ней внутренней тишины. Нехорошо это, неправильно. А я-то, в отличие от тебя, давно уже все выбросил из головы и просто занимаюсь своим делом. И тебе советую…

Соллий, густо покраснев, вышел из лекарской лаборатории. Какое там – "вышел"! Точно стрела, пущенная из лука, вылетел! Брат Гервасий проводил его взглядом, куда более тревожным, чем можно было бы предположить, слыша его спокойный, всегда ровный голос.

Не в первый раз уже задумывался брат Гервасий над судьбой Соллия. Правильную ли дорогу избрал для себя молодой Ученик? Не сбился ли с пути еще в самом начале? По собственному опыту знал брат Гервасий, как тяжко иной раз бывает выбраться из того бурелома, в который волей недобрых сил вдруг превратилась твоя жизнь. И как непросто отыскать ту единственно верную тропку, что не заведет в болото, не исчезнет в непролазной чаще, а напротив – выведет на широкий тракт, по которому идти радостно! Не всегда был брат Гервасий Учеником Младшего из Близнецов – того, чьим именем вершатся дела милосердные…

Соллий же, если судить по чести, и выбора-то никогда толком не имел.

Кем была та несчастная, которая в недобрый для себя час подарила жизнь крошечному, никому не нужному существу? Бродяжка ли прохожая, над которой зло подшутили на большой дороге недобрые люди? Или балованная дочь знатных родителей, что нагуляла нежеланное дитя в тайной утехе? Этот вопрос так и остался без ответа. Да так ли уж и важен он был, ответ?

Дом Близнецов принял подкидыша как дар Богов. Братья растили мальчика, насколько доставало разумения. Кормили, одевали, учили. С самого раннего детства Соллий знал, что предназначен для одного – единственного, о чем имел ясное представление, – для служения Близнецам.

Брат Гервасий стал его наставником три года назад. Обучал молодого, ершистого Ученика лекарскому ремеслу. Вместе они творили дела милосердные, однако с каждым годом Соллий вызывал у своего наставника все больше тревог и опасений. Мальчик превращался в юношу, юноша становился мужчиной, и нрав у этого мужчины обещал быть крутым и очень непростым.

Наверное, так и должно быть, в который уже раз принимался уговаривать себя брат Гервасий. Если рассуждать по совести, то не было у парня никакого детства. Хоть и растили, хоть и баловали подкидыша всем Домом, втихомолку друг от друга совали ему сладости, а то и водили на ярмарку поесть чудесных гостинцев и поглазеть на выставленные там по праздникам различные дива, хоть и был мальчик всему братству родным – а главного для ребенка, ласки материнской, он так и не изведал. Тут уж уговаривай себя, не уговаривай, что лучше никакой матери, нежели дурная, которая рожденное ею дитя могла на улице бросить, а против исконной потребности всякого ребятенка иметь родительницу, что называется, не попрешь.

С возрастом Соллий начал чувствовать, а затем и понимать, и с каждым годом все острее и болезненнее, что был сызмальства обделен. За непонятную вину так страшно наказан. Выпадали у Соллия и такие дни, когда он готов был позавидовать даже чумазым уличным ребятишкам, что вертятся возле прохожих и на рынках, предлагая разные мелкие услуги, выпрашивая денежку, а то и просто норовя пошарить в кошельке у какого-нибудь незадачливого ротозея. Любой из них, думалось в черные минуты Соллию, знает, кто его мать. Пусть она стара и некрасива, пусть одета в лохмотья, пусть может в дурной час и прибить за какую-нибудь провинность! Все равно, к ней можно прийти с любой бедой, зарыться лицом в подол ее ношеной, латаной-перелатанной юбки и выплакать все свои горести…

А маленьким оборвышам, издалека поглядывавшим на приемыша Близнецов, всегда чистенько умытого, всегда одетого в добротные красно-зеленые двуцветные одежды, казалось, наверное, что счастливее Соллия никого на свете нет.

Хотя в чем-то они, наверное, все-таки были правы.

Соллию, никогда не гнувшему спину над непосильным трудом, всегда заботливо накормленному, не приходилось заботиться о куске насущного хлеба. Он много и с удовольствием учился, рано начал читать, радуя усердием наставников. И Дом свой любил непритворно, всей душой.

Чтение книг, написанных в разное время прославленными Учениками Божественных Братьев, с юных лет утверждало Соллия в стремлении жить служением – человечеству и светлым Богам. Наставники поощряли юного Ученика. И только несколько лет назад брат Гервасий начал задумываться: правильно ли воспитывали они пылкого молодого человека? Не рано ли начинает он судить всех, кто имел несчастье оступиться? И все чаще встревоженный старый Ученик примечал за Соллием стремление железной рукою загнать все человечество на единую стезю добродетели…

Вот и нынче – вишь как раздухарился! Наставник, по его мнению, поступки необдуманные совершает…

Соллию эта перепалка с братом Гервасием тоже недешево обошлась. И обида на непонимание – разве не сами братья учили его презирать грех лжи! – и желание доказать свою правоту, и боязнь задеть наставника – все это долго еще кипело в душе, не позволяло сосредоточиться на работе.

Соллий сидел в библиотеке, разбирая старинную рукопись, которая досталась Дому по завещанию одного купца из Аланиола, что в Аррантиаде. Купец, именем Гафан, как всякий торговец, был, конечно, изрядным разбойником. И за себя постоять, в случае чего, умел, и другого обидеть особо не затруднялся, коли это могло послужить к наживе. Однако на склоне дней вдруг посветлел душою – случается такое даже с закоренелыми злодеями, а Гафан, надо думать, таковым не стал, несмотря на весьма бурную жизнь, прожитую им. Начал старик читать книги, купив для этого десяток довольно ценных рукописей. И совсем уж неожиданно отписал в завещании одну драгоценнейшую рукопись Дому Близнецов.

По описи значилось, что рукопись эта, именуемая "Прохладный вертоград" и содержащая в себе немалые сведения в области врачевания, накопленные за несколько столетий учеными лекарями и собранные в единый свод мудрейшим Мотэкеббером, состоит из двухсот пятнадцати страниц, каждая – из выделанной буйволиной кожи, покрытая тончайшим золотым напылением. По этому напылению черными чернилами каллиграфически написан текст, причем каждый новый раздел начинается с искуснейшей миниатюры.

Так было указано в описании, приложенном к завещанию; однако книга, которую торжественно доставили в Дом Близнецов, оказалась – ко всеобщему изумлению – испорченной. В ней не хватало сорока страниц, причем именно тех, где помещались миниатюры. Потеря представлялась невосполнимой, поскольку именно иллюстрации могли прояснить многие "темные места", коими изобиловала старинная рукопись.

Вот над этими-то неясностями и бился Соллий, уже не первый месяц тщась прояснить хоть немногие из них. Не раз досадовал он вслух на похитителя: "картинки" ему, неведомому дурню, глянулись! Сидит теперь, небось, где-нибудь у себя в берлоге. Любуется, удовольствие получает. Еще и перед друзьями похваляется. Мол, сокровищем завладел. Невежда.

Или, что представлялось Соллию еще хуже, вор мог оказаться вовсе не невежественным любителем "картинок". Наоборот – высокообразованным ценителем произведений искусства. В таком случае, вина его вообще не имеет границ. Он-то, в отличие от полуграмотного воришки, должен представлять себе, какой ценностью обладает рукопись, какое значение она имеет для тех, чье ремесло – целительство, помощь страдающим людям!

Но кем бы ни оказался вор, а о том, что многие людские страдания, проистекающие от недугов, возможно было бы существенно облегчить с помощью этих "картинок", – об этом он не подумал. Пристрастие к прекрасному – оно, оказывается, тоже иной раз не к добру ведет.

К концу дня Соллий так устал, расшифровывая многочисленные сокращения, превращавшие старинный текст в настоящую шараду, что у него уже в глазах рябить начало. Дописал, превозмогая себя, скорописью на чистом листе последний абзац. Решил, что перебелит уже завтра – на свежую голову. И глаза будут лучше видеть, и рука будет не в пример тверже, чем сейчас, когда уже какие-то корявые чертики перед глазами в воздухе зарябили.

"О видах мяса. Мясо медведей непитательно и неудобоваримо, вызывает дрожание в нервах и бессилие в членах. Мясо старых кур является сухим по природе; бульон же из него, будучи выпит, изгоняет влажность из кишок…"

Соллий отложил остро отточенную палочку. Помотал головой, силясь прогнать усталость, но понял: тщетно. Сегодня он больше ничего путного сделать не сможет. Что ж, завтра тоже будет день. Так, бывало, приговаривал брат Нонний, загоняя спать расшалившегося мальчишку, которому все было мало – хотелось бегать с мячом по длинным, прохладным галереям. Соллий вздохнул. Брат Нонний давно уже умер. Светлый, радостный был старик. И скончался легко – во сне. На его могиле так и написали: "Здесь спит Нонний".

– Все еще работаешь?

От неожиданности Соллий вздрогнул. По пустой, темной библиотеке шел к нему брат Гервасий. От него, как всегда, терпко пахло какими-то пряными снадобьями.

– Я уже закончил, брат Гервасий. Завтра продолжу.

Брат Гервасий взял со стола лист, исписанный Соллием. Близоруко щурясь, прочел:

– "Мясо медведей непитательно…" – Отложил лист, усмехнулся: – Для какого-нибудь изнеженного арранта оно, может быть, и вправду несъедобно, а вот охотники и воины не стали бы брезговать медвежатиной. Кое-кому она и вовсе жизнь спасала…

Он присел на край стола, задумался о чем-то далеком.

Соллий потер усталые глаза тонкими красноватыми пальцами.

– Позволь, я соберу записи в папку, чтобы ничего не перепутать.

– А ты ставь на листах номера, чтобы в случае чего легче было разложить их по порядку, – посоветовал брат Гервасий.

Соллий поморщился.

– Терпеть не могу цифры в рукописях.

– Так ведь это черновик…

– Все равно. Уродство.

Брат Гервасий пожал плечами.

– У всякого своя блажь, – заметил он.

– Не будем начинать сначала, – взмолился Соллий. – Я и без того едва держусь на ногах. Оставь мне хотя бы этот недостаток, наставник. Не могу же я быть совершенством.

– Ты далек от совершенства, брат мой Соллий, – вздохнул брат Гервасий. – Не тратил бы ты столько сил на эту рукопись. Не все в ней верно, да и неполна она, сам знаешь. Стоит ли биться над лекарским рецептом, когда окончания у него все одно не сыскать? Состав мази, знаешь ли, – не стишок, недостающее, исходя из собственного разумения, не допишешь.

– Может быть, здесь и содержатся ошибки, однако всегда можно присовокупить к основному тексту исправляющие и дополняющие комментарии, – возразил Соллий. – Для того у меня собственная голова имеется, чтобы не доверять слепо любому чужому мнению. Да и ты не откажешься помочь советом, не так ли?

– Подскажу, – кивнул брат Гервасий, – и с охотой. А вот от писанины уволь.

– Писать я и сам горазд, – улыбнулся наконец Соллий. – К этому делу меня еще брат Нонний приохотил, звездный свет ему под ноги, праведнику… Так что ты говорил такого о медвежьем мясе?

– А… – Брат Гервасий усмехнулся и покачал головой, словно припоминая что-то очень давнее. – В детстве оно мне жизнь спасло…

***

Село стояло на крутом берегу, в самых верховьях Светыни. Исстари славилось своими ремеслами, но больше всего, сказывали, рождалось там добрых кузнецов. Если иные и покидали родные края, то везде оказывались желанными насельниками. Повсюду их привечали, заранее радуясь тому, что прибыло умелых рук.

Там, среди лесов, на высоком берегу реки, прошли первые годы брата Гервасия. Только звали его тогда, конечно, не братом Гервасием – другое имя носил. Мало сохранилось людей, которые могли бы окликнуть его этим прежним, давно оставленным именем…

Местила, местный кузнец – лучший среди умельцев! – целых пять лет ждал рождения сына. Лето сменялось осенью, в поле снимали урожай за урожаем, зима уходила, уступая дорогу светлой весне и свежим всходам – все кругом плодоносило и радовалось жизни. И только молодая жена кузнеца, русоголовая милая Ульяница, никак не могла подарить мужу ребенка.

И хоть царило в их дому мир и согласие, а стали находиться советчики – подсказывали кузнецу взять вторую жену. Негоже, чтобы в доме было без малютки! Присватывать даже пытались Местиле хороших девушек, да только не соглашался кузнец. Уперся – и ни в какую! Мол, разродится еще Ульяница, нужно только срок ей дать. И слова худого жена от него не слышала.

Сама еще пуще мужа убивалась. Тайком и плакала, и к бабке-повитухе бегала, чтобы та наговором помогла или какой-нибудь травкой. А Местила знай утешает ее да уговаривает. Мол, будут еще деточки.

Видать, по сердцу Богам пришлась такая верность между супругами. И то сказать, подобную любовь нечасто встретишь. Спустя пять лет понесла Ульяница и в срок разродилась мальчиком. Кузнец от счастья едва ума не лишился.

И лишь спустя несколько месяцев с тревогою приметила старая бабка, местилина мать: что-то часто синеют у ребеночка рубки. Видать, слабо, неровно бьется маленькое сердечко. Не сгубила бы бедняжку врожденная немочь!

Чей дурной глаз на ребенка лег? Кто поперек дороги кузнецу прошел? Дознаваться без толку; надо сынка спасать!

А малютке все хуже. Слабеет, угасает на глазах. Иной раз уже и задыхаться начинает. Ульяница губы в кровь кусает, по ночам, таясь, плачет. Кузнец и вовсе спать перестал – сторожит сынка, прислушивается.

Так бы и случилось, как опасалась бабушка, если бы не пришла удача: довелось мужикам медведя в лесу завалить. Снова сжалились Боги над кузнецом! И принялись выкармливать едва годовалого Ляшко – так кузнецова сынка поименовали – медвежьей печенью и медвежьим сердцем, отпаивать его звериной кровью, заворачивать в бурую шкуру со страшными когтями.

И случилось то, о чем просили Богов отчаявшиеся родители: окреп Ляшко, отступила Морана смерть от дитяки!

Вот тогда-то и обещал кузнец прилюдно: по истечении двух семилетий отдаст спасенного сынка на служение людям; а Боги – те, что милость к нему явили, – пусть объявят свою волю, когда настанет срок… Знал бы кузнец, кто из Богов тогда его услышал, – зарекся бы, наверное, подобные обещания давать, да еще во всеуслышанье!

Прошли годы, сравнялось Ляшко пятнадцать лет. Тогда-то и явился в село Ученик Богов-Близнецов. Родичи Ляшко о таких Богах и не слыхали, были им рассказы странника в диковину. А тот странничал не первый уже год, в беседы вступал охотно и отлюдей, охочих до любопытного разговора, всегда получал каши горшок да хлеба ломоть.

Местила тоже занятные беседы любил. Пустил к себе коломыку, и его рассказами несколько дней все семейство тешилось.

Ульяница после рождения Ляшко вся преобразилась. Потом еще троих родила, двух сынков и напоследок доченьку. От материнства расцвела, еще краше сделалась.

Детей, братьев и сестру Ляшко, чудной странник особенно притягивал. Добрым лицом, занятными побасенками, а особенно тем, что с ним – со взрослым! – можно было болтать как с ровней, не боясь преступить строгий обычай и порушить степенность, коей должны отличаться благовоспитанные дети.

Разговоры разговорами, баловство баловством, а за всем этим не забывал странник и главного своего дела – открывать людям правду о Богах-Близнецах. Ту, ради которой в путь пустился, презрев и уют домашнего очага, и семейное тепло – то, ради чего большинство людей и живет на земле, и умирает, если придется, с оружием в руках…

И только когда объявил отцу ляшко, что хочет учиться лечить людей и просит для того отпустить его в Дом Близнецов, припомнилось Местиле давнее слово…

До сих пор иногда дыхание пресекается, когда вспоминает брат Гервасий прощание с отцом и матерью. Хотя лет с тех пор прошло уже немало. Сейчас брат Гервасий старше, чем Местила – тогда. Порой так и тянет положить в дорожную кису хлеба ломоть и сыра кругляк и отправиться в пешее странствие к родным местам. Проведать братьев и сестренку, узнать, как живы отец с матерью. Но столько дел в Доме, столько забот – не вдруг их оставишь. А время, хитрое, неумолимое, так и протекает между пальцев. За трудами не заметил ведь, как первая седина испятнала бороду…

***

– Значит, медвежья печень помогает при слабости сердца? – Соллий быстро сделал заметку на полях своей рукописи. – Вот спасибо, наставник! Непременно внесу в комментарий к переводу.

– Внеси, внеси, – проворчал брат Гервасий, пряча глаза: некстати растревожили его воспоминания!

– Я ведь как хочу сделать, – Соллий пустился в рассуждения. Намолчался за день, надумался – теперь, когда сыскался слушатель, не мог остановиться. – Разделить лист надвое. Справа писать перевод сочинения Мотэкеббера, а слева – комментария, дополнения и, если потребуется, опровержения – вот как в этом случае с медвежьим мясом.

– Бабкины знания иной раз оказываются дороже книжной премудрости, – улыбнулся брат Гервасий. – Книжник – он за другим книжником записывает. Может и приврать для красоты. А старухиных познаний хоть и два корешка да одна травка с наговором, зато творят они подчас с таким скудным запасом самые настоящие чудеса!

***

Назавтра спокойно поработать Соллию так и не удалось. Силком выволокли из библиотеки, без всякой жалости отобрали у труженика рукопись и направили за ограду, в мир. Мол, там ты важнее. Помощь твоя, брат Соллий, потребовалась – и не книгам, а живым людям. Предназначил себя Младшему Брату – ступай и твори добрые дела.

– Почему бы другого кого-нибудь не послать? – ворчал Соллий, запасаясь необходимым для такого случая лекарским инструментом.

– Человек умирает, просит о помощи, – отвечал брат Гервасий. – Возьми-ка еще отвар мяты. Бодрит и освежает. Лишним всяко не будет. И поменьше рассуждай, Соллий! Поменьше умничай!

– Как раз, когда я добрался до интереснейшего фрагмента! – не переставал сокрушаться Соллий. Даже от сборов оторвался, прижал руки к груди, в глазах слезы блеснули. – Представь, о желчекаменной болезни…

– Ступай, ступай, – приговаривал, хлопая огорченного Соллия по спине, брат Гервасий. – Тебя ждет другой "интереснейший фрагмент"… бытия. "Человек" называется.

Несмотря на все увещевания, Соллий покинул обитель в настроении, далеком от кроткого и доброжелательного. Конечно, он всегда, по первому зову готов помогать страждущему, но…

Как успел выяснить Соллий, звал кого-нибудь из Учеников некий Балдыка, родом, кажется, сольвенн – впрочем, сие никак пока не подтверждалось. Зареванная служанка, стучавшая у ворот Дома Близнецов, толком ничего не объяснила. Сказала только, что хозяину совсем худо и что просит он, заклиная Божественными Братьями и Отцом Их Предвечным, прислать к нему ученого лекаря.

– И чтоб непременно книгочея просил, – добавила девушка.

Просьбу Балдыки решили уважить. Потому и обошлись с Соллием столь беспощадно.

Соллий решил не ломать себе голову над странной прихотью больного. Книгочея ему подавай, надо же! Может быть, он боится дурноглазья? Иные суеверы полагают, будто лишь лечащие по книгам чисты, мудры и достойны доверия, в то время как те, кто целит по наитию, двумя корнями и одной целебной травкой вкупе с наговором – вот как бабушка брата Гервасия – те и сглазить могут. Еще хуже лихоманку наслать.

Да мало ли что может взбрести в голову какому-то Балдыке!

Однако Балдыка оказался вовсе не "каким-то". В этом Соллий убедился воочию, едва только увидел большой, богато обставленный дом, принадлежащий больному.

Врача уже ждали. Все та же заплаканная девушка без лишнего разговора потащила Соллия наверх, в господские покои. Только шепнула на ухо:

– Ему хуже.

И почти силком втолкнула лекаря в комнату, где лежал больной.

С первого взгляда Соллию стало ясно, что человек, простертый перед ним на широкой кровати, застланной шелковыми покрывалами, умирает. И, что также бросалось в глаза, доподлинно знает об этом. Однако не в том долг целителя, чтобы рассуждать о странностях нрава человека, позвавшего на помощь, но в том, чтобы по возможности облегчить страдания, если уж отогнать злодейку-смерть не достает ни умения, ни запаса сил…

И потому Соллий без лишних слов вынул из заветной кисы, привешенной к поясу, корешок с обезболивающими свойствами и протянул Балдыке:

– Попробуй пожевать это, почтеннейший, да смотри – не глотай сразу. Пусть под языком полежит. Должно полегчать.

Балдыка – тучный немолодой мужчина с окладистой бородой – доверчиво, как дитя, сунул снадобье в рот. У Соллия, на что полагал себя, по юношеской глупости, закаленным в подобных вещах, при виде этой доверчивости защемило сердце. Ох, прав оказался брат Гервасий, во всем прав: к зрелищу смерти не притерпишься, сколько ни старайся, сколько ни мни себя жестокосердым и твердым. А если паче чаяния случится такое – плачь по самому себе как по безнадежно больному, ибо отмерла в тебе какая-то самая важная, самая существенная для лекаря часть души.

– Не трудись, – тихо молвил умирающий. – Меня не спасешь. Зря только снадобья переведешь. Полегчало вот от твоего корешка – и ладно.

– Позволь хотя бы попытаться… – начал было Соллий, но Балдыка только рукой махнул:

– Не позволю. Нечего нам с тобою время терять. Тебя как зовут? Соллий? Меня – Балдыка, знаешь уже, поди… Я тебя, Соллий, не для того позвал, чтобы ты понапрасну лекарствами меня пичкал. И тебе морока, и мне лишние мучения. А с этим светом, хоть и мил он мне, не скрою, я давно уже простился…

– Для чего же… – снова попытался заговорить Соллий, но Балдыка с неожиданной для умирающего силой стиснул его руку:

– Ты – из Дома Близнецов, верно?

– Да…

– Я просил прислать ко мне книгочея!

Соллий во все глаза глядел на Балдыку. Человек, можно сказать, одной ногой уже в могиле. Долгая, неизлечимая болезнь выбелила его некогда загорелую кожу, одела лицо морщинками. Пальцы истончали – а ведь некогда, по всему видать, хваткой обладали медвежьей. Для чего такому человеку на смертном одре потребовался книгочей? Каких знаний жаждет его душа – жаждет столь сильно, что и последних мгновений жизни расточить на ученую беседу не пожалеет?

Собравшись с силами, больной заговорил снова:

– Купец… аррант… завещал вам один манускрипт…

Соллий так и подскочил на месте, выронив кису. Балдыка усмехнулся, откровенно довольный произведенным эффектом:

– Что, удивил я тебя напоследок?

Соллий вдруг весь напрягся. Шею вытянул – да так и застыл. Почуял нутром: услышит сейчас что-то настолько важное, что и загубленное, пропавшее для работы утро покажется светлым. И даже лекарское бессилие перед смертью, торжествующей здесь победу, – даже оно не в силах омрачить надвигающейся радости.

– Под периной у меня поищи, – сказал Балдыка. Чуть повернув голову, ревниво стал следить, как Соллий торопливо шарит под пышной пуховой периной. – В головах смотри, непутевый, – добавил досадливо.

Соллий наконец нащупал и вытащил сверток, перевязанный широкой шелковой лентой.

– Этот? – выдохнул он, поднося к глазам Балдыки драгоценную находку.

– Да ты разверни… разверни… – попросил Балдыка.

Соллий осторожно снял обертку, отложил в сторону ленту – да так и задохнулся. Перед ним оказались те самые сорок листов книжных миниатюр с недостающим текстом и пояснениями. Прикасаясь к ним с благоговением и опаской, как к сокровищу, и все еще не веря, что не грезит от усталости, пав лицом на рукопись в библиотеке Дома Близнецов, Соллий трясущимися пальцами перебрал листы. На каждом подолгу задерживал взгляд, любуясь тонкой, почти ювелирной работой художника.

Не только точность деталей, сразу проясняющая более половины тех невнятных рассуждений, над расшифровкой которых столько времени бился Соллий, но и своеобразный, довольно острый юмор отличали стиль неведомого мастера. Вот больному желчекаменной болезнью делают сложнейшую операцию, а молоденький помощник лекаря выпучил от удивления и ужаса глаза – кажется, вот-вот бедняга хлопнется без чувств. А вот лекарь рассматривает на просвет мочу больного в банке, а кошка вьется у него под ногами, явно изнывая от любопытства…

– Нравится? – спросил Балдыка.

Ученик Богов-Близнецов вдруг обнаружил, что, потрясенный чудесной находкой, совершенно позабыл о том, в каком месте находится. Голос Балдыки вывел его из оцепенения.

– Как к тебе попали эти листы, почтеннейший? – не удержался от вопроса Соллий.

Балдыка усмехнулся и потер бороду.

– Видишь ли, сын мой, я работал секретарем у покойного Гафана.

– У того купца, что завещал рукопись Мотэкеббера нашему Дому? – переспросил Соллий озадаченно. – СЕКРЕТАРЕМ?

Да уж. В такое непросто было поверить. Больно уж не вязался облик Балдыки, схожего со старым, отошедшим от дел цирковым борцом или, к примеру сказать, заслуженным вышибалой в каком-нибудь придорожном трактире, с мирным, требующим тишины, терпения, известной гибкости ума секретарским ремеслом.

Балдыка, конечно, знал об этом не хуже Соллия. И потому хмыкнул.

– Удивлен? Эх ты… Ученик. Многому еще научат тебя твои Боги… Да, я грамотен – можешь себе представить! Из всех людей Гафана – да ляжет звездный свет ему, милостивцу, под ноги! – я один и умел кое-как сложить буквы в слово, да так, что после это слово еще и разобрать можно было… Потому и поручил он мне эту книгу.

– А книга… Как рукопись Мотэкеббера оказалась у Гафана? – спросил Соллий. Заранее – нутром! – чуял: ох, не след любопытствовать об этом. Ну, добыл купец Гафан книгу – и добыл. дело прошлое. Главное ведь не то, каким образом и где завладел купчина сокровищницей человеческого знания. Главное – оказалась она в конце концов именно у тех людей, которым нужнее всего: у лекарей. Служителей Младшего из Братьев. И уж Дом Близнецов сумеет сберечь лечебник для будущего. Перепишет, снабдит комментариями, дополнит. Сделает достоянием многих.

И имя купца Гафана, записанное на полях первой страницы, будет сохранено потомками. С благодарностью сохранено! И потому незачем вдаваться молодому Ученику в совершенно излишние подробности.

И это Балдыке было ведомо. Прожженная бестия, отменный знаток людей – и особливо слабостей человеческих – таким и должен быть "секретарь" такого человека, каким являлся купец Гафан.

– Покойный Гафан книгу эту сменял у одного дурака, – промолвил больной и закашлялся. Долго кашлял, нехорошо, взахлеб, платок к бороде прижимая. А когда отнял – и платок, и борода оказались окрашены кровью.

– На бочонок грошового вина сменял, – добавил Балдыка. Поморщившись, отложил платок, потянул витой шелковый шнур, висящий возле постели.

Вошла все та же служанка. Испуганно глянула на Соллия. Тот почувствовал себя неловко. Каким-то боком все время так выходило, словно он, Соллий, виноват в том, что Балдыке ничем нельзя помочь и спасти его может только чудо. А творить чудеса – не в смертного лекаря власти. К великому огорчению Соллия. Ибо многое он сейчас бы отдал за возможность если не полностью избавить Балдыку от жестокой участи, то, по крайней мере, облегчить его страдания.

Девушка подала умирающему воды и свежее полотенце, а окровавленный платок поскорее спрятала и унесла.

– Ну вот, – как ни в чем не бывало продолжал Балдыка, – стало быть, досталась книга Гафану, покойничку, самым что ни есть гнусным обманом… Он-то, хоть и был не бог весть каким грамотеем, хоть и подписывал свое имя двумя корявыми загогулинами, а оценить драгоценную рукопись сумел. А страницы с рисунками я украл у него давно. Когда забрал свою долю из гафановых денег и своими делами жить начал. Теперь уж недолго осталось… Пусть, думаю, послужат эти листы людям. Прежде-то я от них оторваться не мог. Всякий вечер, как лавку запру, так сундук открываю и разглядываю. Веришь ли, всегда там что-нибудь новенькое отыскивалось. То вдруг птичка, раньше не замеченная, выскочит, а то приметишь, какое потешное лицо у слуги на рисунке – и смеха не удержишь… А теперь вот и я… по примеру Гафана, значит… по его следу…

Соллий встал. Собрал листы, разложенные на постели больного, прижал их к груди и низко поклонился старому торговцу.

– Святы Близнецы, чтимые в Трех мирах, – медленно, торжественно возгласил он, ибо ничего более подходящего случаю, чем братское благословение Учеников, на ум ему не пришло.

– И Отец Их… – прошептал Балдыка. – Живи, молодой Ученик, с доброй памятью обо мне, разбойнике…

Соллий еще раз поклонился ему и поскорее вышел, унося с собой драгоценную находку.

Оказавшись в библиотеке Дома и вложив чудом обретенные листы в те места книги, где их так недоставало, Соллий открыл первую страницу рукописи. Перечитал словно бы новыми глазами давнюю запись на полях: "ДА ПОСЛУЖИТ В НАЗИДАНИЕ ЗДОРОВЫМ И К ИСЦЕЛЕНИЮ СТРАЖДУЩИХ. ДАР ДОМУ БЛИЗНЕЦОВ В МЕЛЬСИНЕ ОТ ГАФАНА-КУПЦА."

Соллий обмакнул в чернила остро отточенную палочку и твердым почерком приписал:

"…И БАЛДЫКИ СОЛЬВЕННА, ТОРГОВЦА ТКАНЯМИ В МЕЛЬСИНЕ. МОЛИТЕСЬ, БРАТИЕ, ЗА ОБОИХ – ДА ЛЯЖЕТ ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ ИМ ПОД НОГИ! ПО ГРЕХАМ И ДОБРОДЕТЕЛЬ; НАМ ЖЕ ЗАВЕЩАНА ЛЮБОВЬ".

Несколько дней спустя брат Гервасий прочитал эту приписку, когда зашел в библиотеку продиктовать Соллию новые комментарии к его труду. А прочитав, вдруг как-то просиял: возможно, и поторопился старый наставник с грустными выводами насчет Соллия. Не исключено, что именно в служении Младшему на многотрудном поприще милосердия Соллий обретет истинное свое призвание.

***

Все в новой его жизни казалось Салиху дивом. Казалось, не нашлось бы среди окружающих его сейчас вещей, людей и их обычаев такого, что не вызывало бы у него искреннего и глубочайшего изумления. Алаху же невежество чужака попеременно то смешило, то раздражало.

Заметив висящих у входа в юрту Трех Небесных Бесноватых – наиболее чтимых в роду Алахи идолов – Салих остановился, поглядел на них с каким-то непонятным для Алахи умилением и уже потянулся было, чтобы взять их в руки, когда девочка, опомнившись, хлопнула своего раба по спине.

– Стой! Что ты делаешь?

Он обернулся, все еще глупо улыбаясь:

– Разве это не твои куклы, госпожа?

– Это… это духи! Боги! – оскорбленно ответила Алаха. На ее щеках вспыхнул румянец. Какой беды мало не натворил! И то неизвестно, не прогневались ли Трое – норов у них покруче, чем у Алахи и ее брата вместе взятых, а могуществом они превосходят самого великого из хаанов Вечной Степи! Что с того, что на сторонний погляд кажутся они малы и неказисты!

На длинном куске белого войлока крепятся в ряд три фигурки, сшитые из черного войлока и украшенные вышивкой и бисером. Их лица с круглыми ртами и глазами-щелками нарисованы краской. Алахе они всегда казались разными, вечно меняющими выражение, точно войлочные идолы и впрямь были живыми существами и умели гримасничать.

К войлочному телу каждого из Трех было пришито еще по одному человечку, вчетверо меньшему, сделанному из тонких серебряных пластин. Когда идолы гневались или хотели о чем-то предостеречь людей, или, скажем, требовали подношений, серебряный человечек внутри войлочного начинал звенеть. Тогда звали шаманку, и она вопрошала Трех Небесных Бесноватых. Они, как правило, охотно отвечали ей – ведь они были духами домашнего очага и по-своему любили людей, гревшихся одним с ними теплом и евших одну с ними пищу. Трое давали добрые советы. Они предупреждали об опасностях и несчастьях. По слову шаманки для идолов иной раз убивали овцу, черную или белую. Мясо животного ели на торжественном пиру, где выпивалось огромкое количество кумыса и арьки. Кости, оставшиеся после трапезы, сжигали. Сердце животного всю ночь на особом блюде стояло перед идолами, а утром его куда-то уносили.

Алаха от всей души чтила идолов. Она так привыкла к тому, что один только вид Трех Небесных Бесноватых внушает нормальному человеку глубочайшее уважение, что даже растерялась, когда Салих допустил столь ужасный промах. Воистину – дикарь он, этот человек из Самоцветных Гор!

Потому только и сумела, что вымолвить в ответ на целый рой невысказанных вопросов, готовых уже вылететь из уст невоздержанного чужака:

– Это идолы! Кланяйся им!

Слегка помедлив, он все же склонил перед войлочными фигурками голову. Мимолетно подумал: видел бы сейчас его брат Соллий! Тот, что хотел вернуть лжеца в Самоцветные горы…

Но боги Алахи – в отличие от Божественных Близнецов – похоже, и не требовали от человека искренней веры и почитания. Они легко удовлетворялись внешними признаками уважения.

Юрта показалась Салиху самым теплым и уютным домом из всех, где ему когда-либо случалось преклонить голову. За исключением отцовского дома, конечно. Но в отцовском доме в последний раз он был так давно, что это воспоминание даже самому Салиху уже начало казаться всего лишь плодом воспаленного воображения.

В доме Алахи (про себя, мысленно, Салих – человек оседлого образа жизни, несмотря на постоянное вынужденное скитальчество из огня да в полымя – сразу стал называть обиталище своей хозяйки "домом") – в доме пылал очаг. По стенам висело самое разнообразное платье, и повседневное, и нарядное, украшенное шитьем, и теплое, зимнее, на меху. Здесь же хранилась домашняя утварь, а также луки, колчаны, полные стрел, две тонкие кривые сабли. Пол был густо застлан коврами и шкурами.

Пока Салих стоял у порога и озирался, щуря глаза и свыкаясь с новым обиталищем, его, в свою очередь, с любопытством разглядывали подруги Алахи и служанки ее матери. Все эти девушки и женщины, одетые, по степным меркам, довольно богато, переглядывались и пересмеивались. То и дело какая-нибудь из них, пристально посмотрев на Салиха, вдруг прыскала и тотчас принималась шептать на ухо соседке. Та, в свою очередь, заливалась веселым смехом, а еще две уже тянули шею, желая принять участие в новой шутке над пришлецом.

Салих не без оснований подозревал, что все эти шуточки отпускаются в его адрес. И вряд ли девушки говорили о нем что-то лестное. И добро бы только девушки! Одна вполне пожилая матрона – похоже, пестунья Алахи, нянька или кормилица – отпустила скабрезное замечание, от которого девушки дружно захохотали, Алаха покраснела, а Салиху сделалось очень не по себе. Хотя, казалось бы, на рудниках успел наслушаться всякого… Но то было на руднике, среди грубых каторжников. Им и ответить можно было подобающе, если, конечно, язык подвешен как надо и в кулаках уверенность еще осталась. А что прикажете делать здесь, в бабьем царстве? Салих нахмурился, опустив голову.

И этим тотчас же не на шутку прогневал свою маленькую госпожу!

Алаха даже ногой топнула от негодования. Запунцовела.

– Беду накличешь! – вскрикнула она. – Что потупился? По ком скорбишь? Зачем смотришь себе под ноги? Почему спрятал глаза?

– Ни по ком я не скорблю… – пробормотал Салих, чувствуя себя дураком – уже в который раз.

– Тогда для чего ты смотришь под землю?

– Я не смотрел под землю…

– Духи смерти, – Алаха понизила голос, – они там, под землей. Сторожат человека. Только и ждут случая встретиться с ним глазами…

– Я… разглядывал ковер, – брякнул Салих первое, что пришло на ум.

Служанки опять дружно расхохотались, а Алаха досадливо махнула рукой.

– Ты совсем глуп! Ты хуже несмышленого ребенка! Я попрошу матушку Ширин водить тебя за руку! – Она кивнула в сторону "почтенной матроны", которая незадолго до этого одним замечанием сумела вогнать в краску бывшего каторжника.

Салих молчал, не пытаясь ни объясниться, ни оправдаться. Что толку в словах? По собственному горькому опыту он знал: хозяева не любят, чтобы слуги огрызались или умничали. Сказано "виновен" – значит, молчи и жди, какое тебе определят наказание. Сказано "глуп" – не противоречь, не то и вправду выйдешь полным дураком. Не было никакого смысла вступать с Алахой в препирательство и растолковывать ей, что в других странах рабу наоборот предписывается иметь взгляд опущенный, голову скорбную, поступь бесшумную. Сколько народов, столько и обычаев. К примеру, гордые венны сложили пословицу: "голоден поле перейдет, наг – нет". А сольвенны по-своему ее переиначили: "гол поле перейдет, голоден – нет". И ведь по-своему и те и другие правы. А на родине Салиха, в Саккареме, говорят: "сыт да одет – вот и молодец". Поди разбери, как вывернул бы эту пословицу народ Алахи…

Алаха уселась перед Салихом на низенькую, застланную козьей шкурой скамеечку и подняла палец в знак того, что будет говорить. Служанки замолчали, не желая перебивать госпожу. Салих заметил, что Алаха, несмотря на свой почти детский возраст, пользуется в этой юрте большим уважением. Когда она повышала голос, некоторые девушки поглядывали на нее даже со страхом.

– Запоминай, – начала Алаха степенно, произнося слова нараспев, явно в подражание кому-то из старших. – Запоминай, дабы не навлечь на нас гнева Богов. Никогда не делай запретного! Ибо ТЕБЕ за любой грех одно наказание – смерть.

"От плети шаг до смерти", вспомнилась Салиху старая невольничья присказка. А здесь, в степи, и одного этого шага рабу, похоже, давать не принято. Сразу – смерть. Может, оно и к лучшему…

– Никогда не садись с ножом у огня, – начала Алаха. – Не касайся огня лезвием, не руби и не режь ничего вблизи очага.

– Почему? – неожиданно для себя громко спросил Салих. Больно уж диковинным показался ему первый запрет. И не захотел, а вспомнил, сколько раз рубил дрова у самого костра, сколько выстругал палочек, на которые насаживал для копчения рыбу или лягушек…

– Ножом можно отнять у огня голову! – пояснила Алаха и слегка поклонилась Бесноватым. – Простите меня, Небесные, что в вашем присутствии вслух вспоминаю о подобном.

Служанки отводили глаза, отворачивались, когда Салих смотрел на них, пытаясь по выражению их лиц понять, что происходит: милость ли ему оказывают, заранее предостерегая от нарушения запретов, или же зло высмеивают в присутствии рабынь. Ему так и не удалось это выяснить.

– Храни тебя Боги от того, чтобы ломать кость о кость, – продолжала Алаха, полузакрыв глаза и слегка откинув назад голову. Салих вдруг догадался: этой позой девочка имитирует шаманку, погруженную в свои видения.

Помолчав немного, Алаха добавила назидательно:

– Смертная душа человека живет в его костях и при жизни, и после смерти, доколе кости не рассыплются прахом. Убьешь кость – убьешь обитавшую там душу и выпустишь на волю злого бесприютного духа…

– Я понял, – тихо сказал Салих.

– Не проливай на землю молока, не касайся при входе ногой порога, не дотрагивайся до стрел кнутом, не разоряй птичьих гнезд, не бей лошадь уздой…

Алаха замолчала.

Выдержав долгую паузу и поняв, что больше говорить она не желает, Салих поклонился:

– Благодарю тебя, госпожа.

Степная дорога

Подняться наверх