Читать книгу Огонёк - Дарья Олеговна Востокова - Страница 4

Тем временем в нашем доме оставалась только моя сестра. Аркадия, мужа ее, они с Нюрой похоронили на берегу реки. За домом никто не следил – убитая горем Роза лежала день и ночь, а у соседской старухи хоть и маленькое, но своё хозяйство. Стояла гробовая тишина. Ни шума, ни плача, ни доброго слова. В дом к нам тоже никто не заходил, как раньше – мы стали кем—то вроде чужих, непринятых. Раньше я была негласной главой посёлка – «умная, маломальски образованная, мудрая, справедливая» – так говорили обо мне местные. «Без тебя, – всхлипывали старики, – нашим домишкам долго не продержаться. Тетки все хоть и добрые, хорошие, но ленивые, больше о себе, наперёд не смотрят.» Поговаривали что поначалу плакали по одиночке у себя дома, меня вспоминали. Некоторые даже Нюру проклинали – думали, что из—за ее детей меня и увезли. А потом как с цепи спустились – тихие, озлобленные. Боятся.

Бог милостив, хитроглазые несколько раз меня допрашивали, но не пытали, признаваться не заставляли, лишь пригрозили, стукнув несколько раз кулаком по столу, и отпустили. О сыне среди них я не упоминала, ведь выдавливаться по капельке жалость было бесполезно. Да и стыдно. Некоторых лишь раззадоривали тяжкие материнские всхлипывания, за что родительницам вскоре вручалось по статье. Я предвидела, что такое может произойти и со мной, поэтому отвечала односложно, без эмоций. О ребёнке я вспоминала перед сном, молилась шепотом и желала ему здоровья.

Все три дня заключения я провела в тесной камере с десятью женщинами. Одна из них постоянно истерично рвала на себе последние куски запутавшихся волос. Она кричала, что больше не женщина, не мать, не человек, умоляла каждую из нас вырвать ей сердце, раздирала ногтями кожу на грузи, называла какие—то имена и фамилии.. Затем резко напевала колыбельную и делала вид, что укачивала детей. Потом снова рвала волосы. На голове её виднелось множество кровавых ранок от зверски вырванных волос. На некоторых из них кровь запеклась и образовались горчично—красного цвета корки, послушно отваливающиеся при сильном прикосновении. Мне было очень страшно. Страшно от того, что свои же русские убивали своих же русских женщин. Женщин, подарившим жизнь палачам, нещадно доносивших на своих матерей. Таких среди нас было трое. Они уже не могли плакать, души их опустошила несправедливость. Когда они рассказывали о своих любимых сыновьях, глаза их щурились, как бы испуская слезы. Слез не было. Заметно было только, как напрягаются мышцы век, чтобы выпустить слезу. Потом женщины замолкали и слушали стук своего сердца. Они говорили, что через своё они слушают биение сердец их детей. И пока материнское сердце отстукивает быстро, сыночек жив и здоров.

Мне было жутко смотреть, как в нашу камеру заталкивали, как мусор в заполненное ведро, голых женщин с вырванными ногтями, как извивались они, корчась от спазмов, как хрипели, как умирали. Как били тяжёлыми сапогами тех, что поворачивался спиной к двери, как с хрустом ломали ребра… Когда избитые выли, те трое, кому свои собственные сыновья подарили эту участь, часто нервничали и пытались сделать замечание, ведь гораздо тяжелее почувствовать связь с родным сыном при посторонних звуках. Были здесь и веселые бабы—хохотушки, которые так и норовили кого—нибудь обчистить. Про родственников они не рассказывали, а из разговора тех трёх я узнала, что они сироты и никого, кроме друг друга, у них нет.

Я часто задавалась вопросом, почему меня так быстро отпустили. Почему не изувечили, как остальных? Может, потому что я ни разу не прилегла в неположенные часы? Или не поворачивалась спиной к двери? А может…

Когда я ступила на родную землю и посмотрела вокруг, страх все ещё не покидал меня. Теперь это страх за посёлок. Казалось, всё ушло вместе со мной. Но вернулась только я одна.

Следы пожарища, покосившиеся от утрат дома, пустынные дворы, разбитые окна… Я стояла посреди пустыря и ждала сына. Вот—вот он выбежит откуда— нибудь из—за куста тли спрыгнет с какого-нибудь дерева, накинется на меня и изо всех сил сожмёт в своих детских объятиях. Ждала неуклюжего рыжего парня с маленькими добрыми глазами. Надеялась, что вот—вот он, мой Огонек, прибежит и, громко рыдая, бросится мне на шею. Я вспомнила, как делали женщины в камере и положила правую руку на сердце. Оно билось с невероятной скоростью. Значит, мой сын жив. Я медленно подошла к нашему дому. Немытый, грязный, он представлял из себя беспризорного бродягу, с затуманенными, мутными окнами и отвратительно скрипучей дверью. Видно было, что ее давно никто не открывал.

– Огонек! – шепотом закричала я. – Сыночек! Я приехала, мальчик мой! Выходи, не бойся!

Тишина. Злая, уродливая, мерзкая тишина. Ком в горле намекал на самое худшее. Подталкивал самые страшные догадки к осознанию. Казалось, что наш старый дом тоже побывал на страшном допросе, как те русские женщины из моей камеры. И теперь молчит. Я взмолилась, беззвучно упала на крыльцо и закрыла лицо руками. Из ближней комнаты слышалось напряженное дыхание.

– Роза? – я встала на коленки, проползла несколько шагов, заглянула в комнату и увидела свою родную сестру. Она лежала на кровати. Левая рука её прижимала к груди икону Николая Чудотворца, а правая безжизненно свисала на пол. Под кроватью жадно скреблись крысы. Они выжидали, пока старуха отойдёт в вечность, чтобы полакомиться свежим трупом.

– Кшш.. ¬ протянула я.

– Чудо—о—о… Я умерла? Оксана, это ты? Ты… тоже умерла? Где… Аркадий? Это Николай Чудотворец отправил нас всех, соединил, связал… – Роза страшно закашляла, но рука её все так же крепко сжимала икону. ¬Оксана, ты прости меня, грешную, я не уследила… перед смертью… за Огоньком… – Роза не открывала глаз. Бесформенная серая слеза потекла по левой руке старухи. – Оксана…

Я не могла говорить. Господи, что тут случилось? Где мой сын? Что с Розой? Что с ее мужем? Десятки вопросов крутились в моей голове, каждый из них заставлял меня думать о самом худшем. На пару секунд я даже усомнилась, жива ли я. Не уследила за Огоньком… Насколько эти слова полны неискренности!

– Роза, ты не умерла. Розочка, Роза! —я стряхнула с её головы слой пыли и осторожно погладила по голове. —Роза, когда последний раз ты видела сына?

– Какого сына, Оксана? У меня был только… – Роза снова сильно закашлялась.

– Моего сына, моего Огонька!

Роза молчала. Я не знала, куда кидаться. Помочь Розе встать и хотя бы умыть лицо или бежать искать ребёнка? Но куда бежать? К соседям? Нюра замечала моего сына только тогда, когда он залезал на свой любимый тополь, а остальные люди жили на другом конце посёлка. Тем более после крайних событий… Думаю, им тоже не было дела до моего сына. А тряпка? Он нашёл её? Кто—нибудь нашёл её? Я побежала осмотреть место, где должна была лежать записка. Пустота. Может быть, ветер унёс её? Если Огонёк нашёл записку, благослови Господи, чтобы он понял и не выкинул…

Я принесла Розе воды, помогла ей встать и умыла её застывшее лицо. Она чуть морщилась, как ребёнок, что—то бормотала себе под нос и терла правой рукой пыльную икону. Стекло давно разбилось, и пальцы Розы скользили по осколкам, обнажая кровь. После я осторожно взяла Розу за руку и, придерживая спину, постаралась усадить на кровать. Мышцы задеревенели, поэтому процедура мне давалась с трудом. Когда сели, сестра приоткрыла один за другим глаза и вздрогнула. Тяжело вздохнув, я села рядом и положила руку Розе на колено.

– Я вернулась, милая. Все хорошо. Не бойся. Ты не одна. – я чуть приобняла сестру и положила голову ей на плечо. – Сейчас главное найти ребёнка. Я не злюсь на тебя, Роза. Я счастлива уже от того, что ты жива. Все будет хорошо, милая, слышишь? Я сейчас попробую найти нам еды, а после отправлюсь на поиски сына.

Как же мне тогда хотелось кричать. От страха, от беспомощности. Черные мысли, подвальные лысые крысы, теснились в моей голове. Немощная сестра, Аркадий, сын… Нельзя было подавать виду, ведь Роза рядом. Она сейчас как ребёнок, как Огонек, но пока такой слабенький…