Читать книгу Наследница трех клинков - Дарья Плещеева - Страница 3

Княгиню ждали. Стоило из-за угла появиться паре скороходов, как дежурившие у ворот парнишки засвистели в жестяную дудку, подняли переполох. Когда экипаж, покачиваясь на ухабах, подъехал, ворота были уже распахнуты, слуги с фонарями стояли во дворе.

– Ваше сиятельство, извольте!

Ее сиятельство оперлась о руку дворецкого и вышла на мощеный пятачок перед крыльцом.

– Погоди, Семеныч, дай воздуху дыхнуть. Какая дура в карету с курильницей лазила? Вонищу развели! Дознаюсь – на хлеб с водой посажу.

Дворецкий благоразумно промолчал. Сама же княгиня третьего дня жаловалась, что в экипаже неприятный запах откуда-то взялся, словно мышь подохла или, Боже упаси, крыса. И ничего удивительного – в таком сооружении много всяких щелей и закоулков, есть где крысам плодиться.

– Тоска… – сказала, немного помолчав, княгиня. – В Москву хочу. Там хоть сады, сейчас травой скошенной пахнет… ей-богу, укачу в Москву…

Летняя ночь в столице была далеко не столь ароматна. Сирень, высаженная во дворе, отцвела, а от Фонтанки тянуло какой-то сомнительной вонью.

– Ваше сиятельство, госпожа Егунова дожидаться изволят.

– Как? И ты молчишь, дурак? Кой час било?

– Третий, ваше сиятельство.

– Вот ведь реприманд… И что – где она? Как она?

– В малой гостиной на диванчике прилечь изволили. С ними там Ирина Петровна, да они с собой особу дамского пола привезли, в карты играют.

– В третьем часу? Пусти, что встал на дороге?

Княгиня подхватила юбки и с девичьей прытью взбежала по ступенькам. Вдруг обернулась:

– Коней не выпрягать! Я сейчас эту вертихвостку домой отправлю.

Заспанные сенные девки, что вышли ей навстречу в ожидании приказаний, вразнобой кланялись; она, не обращая на них внимания, спешила к лестнице; ее пышные букли немного развились, растрепались, а наколка из кружев и лент, венчавшая высокую прическу, покосилась.

– Ирина Петровна, ступай сюда, прими веер, прими серьги – все уши оттянули! – звала княгиня, и ее верная казначейша тут же выбежала навстречу из малой гостиной.

– Каково играть изволили, матушка? – спросила она, низко присев.

– Отменно! Государыня за свой стол усадила, я браслеты проиграла, те, что князь к именинам подарил, помнишь? А фаворит мне под честное слово китайские каминные вазы проиграл, завтра пришлет. Браслетов-то у меня – полные укладки. А вазы такие – одни на всю столицу! Где Авдотья?

– Задремать изволили Авдотья Тимофеевна.

– Как же быть? Может, не трогать ее, пусть уж до утра поспит?

– И я, матушка-княгиня, того же мнения.

Княгиня Темрюкова-Черкасская и ее казначейша были ровесницами, и это сильно Ирину Петровну беспокоило: непонятно, как себя вести и как одеваться. Наденешь темное, причешешься гладенько – княгиня расстроится: неужто и я такая ж старуха? Нацепишь кружева, подрумянишься – княгиня опять же расстроится: дура-Иринка моложе меня глядится!

– Или разбудить, раздеть, уложить в кровать? Что ж спать-то одетой, нечесаной да и напудренной? Чай, не фрейлина на дежурстве.

– И я, матушка-княгиня, того же мнения.

– Зови девок, пусть меня разденут. И вот что… спустись-ка во двор да отвори калитку… поняла?

– Как не понять, матушка-княгиня!

– И сразу – ко мне. Книжку дай, пусть сидит, ждет…

Отдав это, самое важное сейчас, распоряжение, княгиня поспешила в малую гостиную.

Особу дамского пола она знала – это была дальняя родственница и воспитанница Авдотьи Тимофеевны Егуновой, Наталья, девица молчаливая, норовистая и при том богомольная, без всякой склонности к девичьим утехам – как запрется в своей комнате с душеполезными книжками, так не дозовешься, а как выпросится в храм Божий, так и выберет тот, где службы самые длинные, по пять, по шесть часов там пропадает. Сейчас она сидела за карточным столиком и глядела на разложенные карты с истинной ненавистью. Одевала ее Авдотья, впрочем, прекрасно – все надеялась, что сыщется жених. Но женихи этакое сокровище за семь верст обходили.

Сама госпожа Егунова, дама лет тридцати семи, а на вид – чуть ли не сорока пяти, лежала на диванчике, но не спала – услышав стук княгининых каблучков, приподнялась на локте.

– Лизетта, я уж не чаяла дождаться! – воскликнула она. – Присядь сюда, Лиза, послушай, я что выдумала – для Катеньки нужно взять женщину из воспитательного дома. Там надзирательницы опытные, а я приличное жалованье положу. Ты хороша с господином Бецким – пусть велит выбрать мне опрятную, добросердечную, и тогда мы поселим их вдвоем в Царском Селе, чтобы удобно было навещать…

– Угомонись, Авдотья, – отвечала на это княгиня. – Тебе вредно беспокоиться, а ты все что-то выдумываешь. Пусть сперва ее привезут, тогда поглядим. Может, она и не безнадежна.

– Она, голубка моя, и по-русски-то, я чай, ни словечка не знает…

– Погоди, сейчас девки меня расшнуруют.

Но гостья не унималась.

– Дня три всего осталось, или четыре, если от дождя дорогу развезет. Я узнавала – до Митавы верст семьсот. А Бергман обещал поторопиться. Что, коли они быстро управятся? Что, коли уж завтра Катеньку привезут?

Княгиня только вздохнула.

Госпожа Егунова была отдана замуж шестнадцати лет за человека чуть не вчетверо ее старше. Казалось бы, молодая жена, проникнувшись отвращением к старому супругу, вскоре заведет себе амантов в должном количестве. Однако они подружились, Артемий Петрович баловал и ласкал свою Дунюшку, ни в чем ей не делая отказа, звал своей пышечкой и пампушечкой, своим жирненьким купидончиком, и страстно желал, чтобы она ему нарожала детей. Первая его супруга оказалась бездетной, вторая принесла в приданое какую-то загадочную хворь – младенцы рождались, да не заживались на свете. Артемий Петрович, глядя на кругленькую и румяную жену, надеялся, что эта родит здоровых малюток. Он не хотел оставлять свое огромное богатство зловредной родне.

В девятнадцать лет Авдотья Тимофеевна родила дочку. Радость в доме была невозможная – все говорили втихомолку, что грешно так радоваться. И точно – не к добру вышло, годовалое дитя пропало. Несколько дней спустя в особняк Егуновых было доставлено гнусное письмо: коли не станете выдавать ежемесячно некоторую сумму, то дитя к вам вернется – мертвым. Артемия Петровича разбил удар. С большим трудом распорядился он исполнить просьбу похитителей.

Полиция сбилась с ног, но выследить, куда переправляются деньги, сыщикам не удалось. Казалось бы, чего уж проще – сверток с монетами оставляется вечера на паперти известного храма, причем главное условие – что деньги должны быть замотаны в холстину. Вокруг храма спрятаны соглядатаи, они не спят до утра, а наутро свертка-то и нет! Или, ежели возле него ставится фонарь, сверток остается на месте, зато приходит гневное послание с угрозой, что дитя и трех дней не проживет, коли Егуновы вздумают устраивать ловушки.

Впоследствии докопались до правды – деньги забирала ученая обезьяна, приходившая по верхушкам деревьев. Зимой злоумышленники ее наряжали в черный теплый кафтанчик и штаны.

Авдотья Тимофеевна выхаживала больного мужа и страстно мечтала о другом ребенке, но это было невозможно. В свете она бывала редко, еще больше раздалась вширь, подурнела, да еще прицепилась к ней сердечная хворь – вдруг как забьется, как затрепещет, и вот уж дышать нечем. Так прошло около пятнадцати лет. Наконец Артемий Петрович умер. Когда прочитали завещание, оказалось, что большая часть его богатств оставлена дочери, буде дочь найдется – то опекуншей при ней быть Авдотье Тимофеевне и распоряжаться деньгами по своему усмотрению. А буде не найдется – то пусть уж имуществом распоряжается жена до самой своей смерти, как ей угодно. Родне же – шиш с маслом: которому – табакерка, которому – мебель с чердака.

В сущности, госпожа Егунова осталась богатой вдовой и могла бы уже согласиться на второй брак. Но она отвыкла быть женой, а привыкла быть сиделкой. В этом нашла она свое призвание – и то, что для других матерей стало бы неизбывным горем, ей казалось радостью: она уже мечтала возиться с беспомощной дочерью, учить ее, праздновать крошечные успехи.

А вот княгиня Темрюкова-Черкасская, три года назад овдовевшая, не представляла жизни своей без мужского внимания. Оба ее сына уже служили, делали карьеру, не требовали ежедневной заботы, и она полагала еще немного побыть красавицей на выданье, общей любимицей, а потом вступить в законный брак с достойным человеком. Ей уж и государыня изволила намекать, что сама посватает и на свадьбе у нее спляшет русскую, как же отказаться?

С самого того дня, как за немалые деньги Авдотья Тимофеевна вызнала наконец, куда увезли ее единственную дочь, украденную из колыбели еще младенцем, от нее спасу не было – о том лишь и толковала. Помог в этом деле надежный человек, которого по просьбе княгини предоставил ей петербуржский генерал-полицмейстер Чичерин; это был именно тот, кто мог тайно побывать в Курляндии и собрать все сведения, потому что сам происходил из тех краев. Звали его Августом Бергманом, он служил в полиции со времен Девиера и уже тогда был далеко не юноша. Сейчас, выйдя в отставку, он брался выполнять всякие заковыристые поручения.

Когда Бергман вернулся и доложил, что похищенное дитя живет под Добельном в небольшой усадьбе и содержится взаперти из-за помутненного сознания, так что даже соседи ничего о девице не знают, слез пролилось много. Княгиня насилу уговорила подругу не мчаться самой в Курляндию. Но Авдотья Тимофеевна твердо решила забрать к себе дочь и командировала в эту экспедицию Бергмана и еще четырех молодцов, которых он ей представил и за честность их поручился.

Теперь она ждала их с огромным нетерпением и даже сама немного тронулась рассудком от этого ожидания. Княгиня, которую происхождение и положение обязывали постоянно бывать при дворе, уж не знала, как быть – она приезжала довольно поздно, на следующий день должна была появляться хотя бы к обеду, свежей и причесанной к лицу, да и на ночь у нее имелись свои планы. Однако оставалось всего несколько дней потерпеть – и она смирилась.

– Что ты предпримешь, когда Катеньку привезут? – спросила княгиня. – Будешь ли преследовать своих злодеев? Ведь сколько денег они у тебя и у покойного Артемия Петровича вытянули!

– Преследовать надо, – неуверенно ответила подруга и пожала полными плечиками. – Непременно надо, и я государыне в ноги брошусь… их надобно судить – и в Шлиссельбург!.. Вот погляди – не из-за них ли?

Она приподняла кружевную наколку и показала княгине седину на виске.

– Я знаю тебя, ты это дело не доведешь до конца.

– Доведу.

– Ты добьешься, что исполнителей покарают, мелкую сошку, а до главного затейника не доберешься.

– Доберусь, мне бы лишь поскорее Катеньку вернуть и спрятать!

Княгиня не поверила. Лишь головой покачала. Сама она, поместив найденное дитя в безопасное место, объявила бы злодеям войну и не угомонилась бы, пока не узнала, что они благополучно доставлены в Нерчинские рудники и добывают там свинец с серебром на пользу Российского государства.

– Лизанька, – сказала Егунова. – Ты о чем задумалась?

Княгиня стояла перед ней, как статуя, вокруг платья и прически хлопотали девки, отцепляли ленты, распускали шнуровку; наконец, они спустили платье к княгининым ногам, и она осталась в ослабленном лифе и фижмах поверх тонкой сорочки. Перешагнув через платье, она позволила надеть на себя шлафрок, села в кресло, и ловкие руки захлопотали над ее волосами, бережно вытягивая и расчесывая напудренные пряди, убирая их назад. Заспанная девчонка, стоя рядом, держала на вытянутых руках большой батистовый чепец с рюшами и лентами – Боже упаси помять!

– Я думаю, что пора тебя уложить, голубчик мой. И Наташу также.

Наталья все это время сидела за карточным столом, читая крошечную книжечку в черном переплете – надо полагать, молитвослов. Она лишь сделала реверанс, когда вошла княгиня и ни единого слова не произнесла.

– Беда с Наташей, – ответила Авдотья Тимофеевна. – Белиться и румяниться не желает, а ты погляди – ведь черна, как арап! Может, и впрямь отпустить к матушкам в обитель?

Воспитанница и впрямь была смугловата, да ведь белокожая брюнетка – большая редкость. А у нее ненапудренные волосы, судя по треугольничку надо лбом, видные из-под чепчика, были черны, как вороново крыло. Брови же наводили на воспоминания о давней моде – приклеивать над глазами кусочки мышиной шкурки, вымазанные сурьмой, так они были черны и густы. Глаза Наташе полагалось бы иметь темно-карие или черные, многие думали, будто так оно и есть. Только Авдотья Тимофеевна, растившая сиротку уже десять лет, знала, что эти глаза – темно-серые, удивительного свойства, они могли быть и бархатными, и стальными.

– Я на нее, помнишь, карты раскидывала, так нет там обители, а есть трефовый король со своей любовью и семейный дом, – сказала княгиня. – Это кого еще черт несет?

Уверенные шаги приближались – кто-то, обутый в сапоги, почти бежал по паркету; наконец ворвался, встал в дверях, быстро поклонился, выпрямился и громко вздохнул, переводя дух.

– Ты, Громов? Что стряслось? Петруша?… – княгиня вскочила.

– Ничего, ваше сиятельство, ранен в руку, пустяки, только жилу повредили, крови много потерял, – ответил, чуть заикаясь, молодой офицер-преображенец. – Мы перевязали. Другая беда – он, кажись, риваля своего заколол. Я его сюда привез – что прикажете делать?

– Ах, Боже мой! – воскликнула Авдотья Тимофеевна. – Велите его нести сюда, за доктором пошлите!..

Наташа вытянулась в струнку, подалась вперед, словно боясь упустить хоть слово.

– Не пори горячки! – прикрикнула на нее княгиня. – Кто риваль?

– Измайловец, немчик, курляндец… Самый из всех злоязычный!.. Вот что плохо – его товарищ в казармы побежал… Дрались при свечах, он сдуру решил, что свет поделили не поровну, что удар был предательский, исподтишка, не следовало пользоваться преимуществом… а свет как раз поровну поделили!..

– У девок были?

Громов ничего не ответил.

– Черт бы побрал этих курляндцев!

Измайловский полк в российской гвардии был особенный.

Еще когда сорок лет назад возвели на престол государыню Анну Иоанновну, гвардия этого события не поняла. Семеновцы и преображенцы были в недоумении, о любви и речи быть не могло, и царица это отлично знала. Ей даже приходило на ум, что неплохо бы эти два полка распустить, офицеров и солдат растолкать по гарнизонам, но умные люди внушили, что делать это не следует. Тогда Анна Иоанновна в противовес старой гвардии решила по совету мудрого Миниха создать новую – ровно в том же количестве, два полка, а назвать их – Измайловский и Конный. Измайловский был собран по образцу Семеновского, из одной гренадерской роты и двенадцати фузилерных, а офицеров набрали из остзейских немцев – лифляндцев и эстляндцев, но главным образом курляндцев – прожив в Курляндии чуть ли не двадцать лет, она тамошнее дворянство узнала и с ним поладила, она вслед за Анной Иоанновной и по ее призыву охотно поехала в Санкт-Петербург…

Измайловский полк был неким гвардейским Вавилоном – туда и прочих иноземцев охотно брали, первым командиром стал сформировавший полк лифляндец Левенвольд, а его помощником государыня назначила шотландца Кейта. Немудрено, что измайловцы и много лет спустя считались не столько своими, сколько некими временными союзниками, а ссоры между гвардейцами приводили к дуэлям еще и по такой причине: среди офицеров, что приехали из маленьких немецких княжеств, было немало студентов-недоучек, а быт студента в германском университетском городке состоял не столько из лекций, сколько из пирушек и поединков. Эту славную традицию они привезли с собой, и она стала укореняться в гвардии, невзирая на недовольство сперва Анны Иоанновны, затем Елизаветы Петровны и, наконец, ныне царствующей Екатерины Алексеевны.

Государыня понимала, что в деле защиты чести дамские понятия неуместны, однако в случае, когда один из противников бывал убит, наказывала второго строго. Отсюда и сильное беспокойство княгини Темрюковой-Черкасской.

– Слушай, Громов, – сказала она. – Его тут оставлять нельзя. Ты ведь его в экипаже привез?

– В экипаже, ваше сиятельство.

– Поезжай с ним немедля в Царское Село. Авдотья, растолкуй, где там твой дом… или пошли с ними своего лакея проводником! Так оно умнее будет! В Царском Селе курляндцы его искать не догадаются, а я к государыне поеду, и если обошлось – сумею ее улестить! Два дня на меня дуться будет, потом, Бог даст, отойдет, она отходчива.

– Как прикажете, ваше сиятельство. Но коли немчик не выживет…

– Тогда и тебе достанется. Сиди в Царском Селе, носу оттуда не кажи! И дурня моего не выпускай. Я к твоему начальству сама поеду. Постой! Ты тоже дрался? Не смей врать!

– Дрался, ваше сиятельство. Да я-то что? Я своего поцарапал лишь, а сам – цел.

– Деньги есть? Да что это я! Какие деньги, если от девок приехал! Ирина Петровна, неси мою шкатулку, ту, черепаховую! – приказала княгиня. – И вели живо собрать чемодан – простыни, исподнее, мой несессер дорожный туда же! Где это было, что за девки?

– За Исаакием, там, где новый собор возводят и уже яму вырыли, там в переулке сводня… – немного смутившись, ответил офицер.

– Как ее сыскать? Я туда спозаранку своего человека пошлю, чтоб дуры лишнего не наболтали.

– Ей уж уплачено! Да она сама курляндцев невзлюбила!

– Тем лучше. По дороге заедешь к моему Францу Осиповичу… ты по-немецки знаешь?

– Довольно, чтобы усадить его в экипаж.

– Скажи ему – я за все заплачу. Лишь бы только проклятый курляндец остался жив!

Авдотья Тимофеевна глядела на княгиню с ужасом – у женщины сын ранен, а она не в обмороке и слезами не изошла! И не мчится вниз, не припадает с рыданиями к коленям сына! Диво, диво!

А вот Наташа глядела на Громова – да и немудрено, преображенец был очень хорош собой, высок и статен, несколько смахивал на многолетнего фаворита государыни, с которым теперь она пыталась окончательно порвать. Тот тоже с виду – Геркулес, лик – дивной красоты… впрочем, громовская физиономия была суше, строже и с некоторой неправильностью черт, придававшей особое очарование, – именно такова, чтобы влюбиться без памяти…

– Вы, ваше сиятельство, разузнайте…

– Не дура! Мог бы и не говорить! Петрушке скажи – его счастье, что ко мне сюда не поднялся, надавала бы оплеух! Невзирая что раненый! А ты… ты друг истинный, я знаю. И за твое добро к дураку Петрушке отплачу.

– Не ради платы!..

– Молчи. Я – мать, от меня принять не стыдно. Ты, я чай, последнее из карманов выгреб, чтобы девкам рты позатыкать. Да долго ли мне ждать?!

Вбежала Ирина Петровна со шкатулкой, и княгиня высыпала три пригоршни золотых монет прямо в карман гвардейского мундира, приговаривая:

– Молчи, молчи, перечить мне не смей!

Чемодан был собран едва ли не мгновенно, егуновский лакей получил от изумленной хозяйки наставление, более медлить было незачем.

– А теперь ступай… стой!.. – воскликнула княгиня, подошла вплотную и перекрестила преображенца.

– Теперь – ступай.

Выпроводив офицера, она подошла к диванчику и присела рядом с госпожой Егуновой. Та от волнения тихонько плакала.

– Вот так-то, Авдотьюшка, с детьми… Ты не плачь, тебе вредно плакать. Поправится – женю дуралея! Пока по девкам не избегался да самого не закололи…

– Хорошо, товарищ у него догадливый, – заметила, утирая глаза, Авдотья Тимофеевна.

– Громов-то? А что, ведь и лицом хорош, а? Что скажешь? Только денег нет, одно жалование. А служить в преображенцах – дорого выходит… Ведь полюбился он тебе?

– Полюбился, Лизанька. Сейчас видно человека доброго и порядочного.

– Коли твоя Катя не совсем безнадежна… разумеешь?… Лучше такое приданое отдать нищему, да честному. Ты ведь понимаешь, что к Кате всякая сволочь свататься понабежит?

– Не захочет он взять мою Катеньку.

– Погоди, погоди… мы ведь ее еще не видали… Может, все не так уж скверно. А я бы хотела ему помочь.

– И тебе полюбился?

Княгиня задумалась.

– Знаешь, вокруг меня многие вьются, есть из кого выбирать. А на этого гляжу – просто сердце тихо радуется оттого, что так хорош душой и всей фигурой. Плоть молчит, а сердце радуется… как в раю, право!

Наташа улыбнулась. Она прекрасно поняла княгиню – у самой то же чувство родилось.

Но этой улыбки никто не заметил.

– Время позднее, Авдотьюшка, я устала – сил нет, – несколько торопливо сказала княгиня. – Я распрягать не велела – коли хочешь, оставайся у меня с Наташей, уложу в парадной спальне, а нет – мой Андрюшка домой с ветерком доставит. Я же на ногах не держусь, того гляди, засну стоя, как кобыла. А утром к тебе приеду на пироги, вдругорядь все переговорим.

Она обменялась взглядом с Наташей.

– Поедем домой, матушка Авдотья Тимофеевна, – сказала девушка. – Поедем, право! Я бы с утра на службу побежала, а тут – я и не знаю, где храм Божий…

Княгиня подумала, что после возвращения Катеньки Авдотье будет не до Наташи, и положила себе посоветоваться с Ириной Петровной – забрать ли девушку к себе, приискать ли ей жениха и поскорее отдать замуж. Наташа сообразительна – отчего бы и не держать такую в компаньонках? Лишь бы не чересчур сообразительна…

Проводив любезную подругу до крыльца, она пошла к себе в спальню – не парадную, а другую, в которой все было устроено и красиво, и разумно, а главное – имелась потайная витая лесенка, очень полезная для некоторых дел. Там Ирина Петровна уже приготовила все необходимое – поднос с заедками, вино и бокалы на прикроватном столике, мужской шлафрок.

Сердечный друг, с которым сегодня обменялись тайным знаком, сидел в кресле, читал книжку – Вольтерова «Кандида» в русском перекладе; читал и посмеивался. На то книга и была куплена, чтобы вволю повеселиться, – княгиня не верила, что русские борзописцы сумеют перевести французский роман складно и без глупостей. Сама она знала французский отменно, сердечный друг – не хуже, и амурные их свидания были совершенно парижские – русская речь звучала редко и более для смеха.

Он повернулся, увидел любовницу и встал.

Княгиня улыбалась – он нравился ей безумно. Десять лет разницы в возрасте ее не смущали – ей сорок два, и где сказано, что непременно нужно сходиться с ровесником? Ровесники, поди, уже маются подагрой и еле таскают толстое брюхо – как покойный супруг. А она стройна, легка, и грудь у нее совершенно девичья, хотя родила троих.

– Дени, друг мой, – сказала она. – Прости, никак не могла отвязаться от госпожи Егуновой. Чем ближе час встречи с дочкой – тем она сумасброднее.

– Лизетта, друг мой, – отвечал он, – ты платишь за свое доброе сердце. Ведь лишь с тобой она советуется об этом странном деле.

– О да, другим она не доверяет. Когда живешь уединенно, поневоле становишься боязливой и недоверчивой…

Больше княгиня не произнесла ни слова.

Он совершенно не был похож на преображенца Громова – он вызывал совсем иные чувства, этот Дени (звать его по-русски Денисом она не желала). Он был воплощенным желанием тела – а Громов, высокий и статный, тела словно бы не имел вовсе, по крайней мере, для княгини. Если бы выбор сделала ее душа – то, несомненно, в пользу преображенца. Но выбор был доверен телу…