Читать книгу Горбатый Эльф - Дарья Власова - Страница 4

Они так и проснулись в обнимку. Шмель, которому выпало невиданное счастье – спать в доме, да на овчине, да рядом с хозяйкой – блаженно потягивался и выглядел почти здоровым, если не считать налитых кровью глаз. Зелла ушла, над очагом грелся медный котел с водой, рядом – лохань, на лавке разложена чистая одежда. Это был обычный горский наряд: вязаные штаны с узорчатыми полосами, черная шерстяная юбка с разрезами по бокам, расшитая красным, черным и голубым рубашка и меховая безрукавка. Все это осталось от Ниты, у Тайры тоже была похожая одежда, в ней удобно ездить верхом. А дома Джан приучил дочку носить городское платье. Она опустила глаза – и вскрикнула. Подол чуть не до пояса пропитался уже задубевшей кровью, белый фартучек весь заляпан бурыми брызгами. Срывая с себя омерзительные тряпки, она нащупала в кармане фартука какой-то сверток – это был мешочек с картой. Одежда со следами смерти человека по имени Марти полетела в огонь, мешочек чуть было не последовал за ней – но тут Тайра вспомнила, что бородач попросил сберечь карту. Получалось, что это его последняя воля, которую нельзя нарушать. Хотя и особого смысла хранить вещь, потерявшую владельца, не было.

В этой самой лохани они с Нитой мылись вдвоем, когда были маленькими. Тайра отмокала в горячей воде, сколупывала с ног присохшие корки грязи, ей было хорошо и уютно, как в детстве. Отец ушел в горы и вернется через пару дней. Расцелует Тайру, а потом поедет в город покупать ей платье на свадьбу. Самое лучшее, как и обещал, красивее, чем у королевны… Вот только в доме очень сильно пахло гарью. Какой смысл рассказывать себе сказки, если сама в них не веришь? Нет у нее отца, и не вернется он. Надо в долину съездить, скотину собрать.

Маяк так и рвался из хлева, еле дал себя поседлать, а у ворот радостно заржал. С улицы донеслось ответное ржание. В сером, пропитанном дымом утреннем тумане мимо зеллиного двора гнали стадо Джана. И обе коровы тут, и овцы все, может, двух-трех не доставало. Чужой жеребец был только один, на нем – страхолюдный мужик со сморщенным от уродливого шрама лицом. На взмыленном Вороне – другой, помоложе, без шрамов, зато весь в оспину.

Это были работники Баркетов. Как их зовут, Тайра не знала, да и знать не хотела – у наемников Гутриса рожи всегда такие, как будто он их набирает среди беглых каторжников.

Она обогнала их и поставила коня поперек дороги.

– Куда мое стадо гоните?

– Какое еще твое? Было джаново, а теперь Гутрис велел его на нашем дворе поставить.

– Это моя скотина, а не Гутриса.

– Не, посмотри, какая краля выискалась! Ее стадо, понимаешь? Ну, раз ее – так давай к ней и загоним, прямо в хлев, отличное жаркое на углях получится!

Отсмеявшись, старший из работников буркнул:

– Ты иди с Гутрисом договаривайся, нам-то что – мы люди подневольные. Только с коня слезь, хозяин сказал – всю джанову скотину пригнать.

Разъяренная Тайра пришпорила Маяка и полетела к Баркетам.

Господин Гутрис как раз распахивал створки ворот пошире. Был он маленький, пузатенький, но при виде Тайры приосанился.

– Сочувствую твоей беде, очень жаль, да, очень.

– Спасибо. Дядя Гутрис, ваши работники угнали мое стадо и говорят, что это вы им велели.

– Конечно, я. Только не угнать, а собрать, чтобы оно без присмотра не погибло. Ты знаешь, что у тебя одна овца уже в Тану свалилась? А сколько они людям винограда попортили?

– Но почему к вам?

– У меня хлев большой. Не хочешь – обратно в горы твою скотину выгоню, если тебе ее не жалко. Только за потраву людям плати, а так – твое дело.

Тайра растерянно смотрела, как мимо нее гонят стадо. Работники пощелкивали кнутами, поторапливали животных.

– Да не переживай ты, отстроишься – заберешь. Я их не обижу.

Гутрис взял Маяка за повод:

– Слезай, я его в конюшню поставлю, овса ему задам.

Тайра вырвала уздечку и ускакала, ни слова не говоря. Может, и прав Гутрис, у Зеллы в хлеву лишнего места нет. Да и все равно после свадьбы ей придется к Баркетам в дом идти, куда теперь деваться. Но она твердо знала, что ее обокрали.

Только к полудню пепелище остыло настолько, что можно было начать разбирать завалы. Подвезли на телегах бочки с водой, заливали и растаскивали еще дымящие бревна и доски. Под ними нашлись обугленные трупы пятерых человек. Сначала и не поняли, кто из них – Джан, потом догадались – одно только тело без брони и без руки. Его вытащили самого первого и положили на носилки, которые мастерили парни перед домом. Кому-то вздумалось заглянуть в то, что осталось от хлева. Он выгорел полностью, даже стены развалились – слабые были, глинобитные. У самого входа валялся почерневший скелет, все кости переломаны и почему-то без головы. Раздавленный череп в смятой каске обнаружился шагах в пяти поглубже. Непонятно было, кто его так – но в суматохе не стали разбираться, просто крикнули, чтоб сколотили еще одни носилки.

На этот раз Зелла не выпустила Тайру за ворота, заставила помогать поминки готовить. В Ашере было не принято хоронить так быстро, полагалось, чтобы умерший провел последнюю ночь в своем доме. Но дома-то не было, а главное, все боялись, что ракайские солдаты – мужчины по высокому гребню на шлеме у их главного сразу определили, что это были ракайцы – вернутся с подкреплением.

– Смотрите-ка, а джанов меч целый совсем, – парень лихо срубил черной от копоти железякой верхушку куста, – я его себе заберу, никто не против?

– Он вроде как его дочке должен достаться.

– Да зачем девке меч?

– А ты у нее и спроси, отдаст, ну и забирай.

Но Тайра так и вцепилась в меч, вырвала его у огорченного парня и побежала чистить. Больше от отца у нее ничего не осталось.

Процессия тронулась. Шла вся Ашера, даже дети, только несколько женщин остались собирать на стол. Впереди молодые мужчины несли носилки с обугленными костями, покрытые разноцветными покрывалами – столько черных в деревне не нашлось. За ними Тайра, на которую кто-то накинул темный платок, вела разрыдавшуюся напоследок Зеллу. Потом старейшины, остальные мужчины, сзади женщины с детьми. Сначала нестройно, потом слаженней и громче люди запели:

– О Единый, Всемогущий, прими детей своих. О Единый, врата открой в Небо Светлое…

Через селение, через мост, вокруг горы Ман, вверх по заросшей тропе. Это было самое красивое место в окрестностях – небольшая седловина с рощей грецких орехов. Называлась она Долина Теней. Трава там росла пышная и свежая, скот туда никогда не гоняли. Среди раскидистых мощных деревьев стояли сложенные из булыжника пирамиды склепов, высокие, как башни. И еще там жило множество бабочек и птиц.

Перед усыпальницей Карисов процессия остановилась, носилки положили на землю. Почтительно, под руки, вывели вперед старого Лепанида. В Ашере никогда не было священника, люди больше молились местным духам, чем Единому. В торжественных случаях пастух Лепанид, знавший наизусть несколько гимнов и псалмов, обретал статут жреца и творил обряды. Это было наследственное служение, умрет он – таинства будет совершать его сын. Дрожащим голосом старый пастух нараспев произнес все положенные слова. Отвалили камень. Солнце впервые за много лет упало на останки Карисов, покоившиеся на широких постаментах по периметру склепа. У самого входа лежали родители Джана, покрывала на них еще не истлели, даже лица можно было узнать под расползающейся тканью. Дальше ютились ветхие ссохшиеся мумии, а в самой глубине – скелеты. Свободного места не было. Двое мужчин сгребли чьи-то неведомые кости в сторонку, втащили носилки с Джаном, бережно установили на возвышении. Остальных положили прямо на пол, и разбойников, и солдат.

– Если кому надо – пусть сами разбираются, кто тут ихний, – сказал один из мужчин в виде напутственного слова.

Задвинули камнем вход. Вот и все.

На обратном пути шли, как придется, не соблюдая чина. Тайра углядела в толпе семейство Баркетов со старшими сыновьями и невестками, Мариса с ними не было. При виде девушки Гутрис с важным видом заговорил с родней, а Виринея подотстала. Была она в черной кружевной накидке до самых пят, лицо скорбное.

– А Мариса отец в город отослал по делам, – ответила она на невысказанный вопрос в глазах Тайры. Какие у шалопая Мариса могут быть дела в городе, Виринея не уточнила.

– Сколько раз я говорила Джану, чтобы не водился с разбойниками, дочку бы пожалел… Ну и осталась ты одна-одинешенька… И где же ты ночевала, бедная, неужели прямо на улице?

– Меня тетя Зелла к себе взяла.

– И что же ты, будешь теперь вдову объедать? Перебирайся лучше к нам, у нас как раз вчера работница ушла.

– Матушка, разве можно до свадьбы в дом к жениху идти?

– Ну какая теперь свадьба? Ты девушка взрослая, разумная, сама все понимаешь. Подумай, что люди скажут. Будут глаза колоть: Баркеты совсем жадные стали, сына на бездомной сироте женили, чтобы выкуп не давать. Зачем нам это? Ну а так – живи. Буду тебе деньги платить за работу. Марис отцу плешь проел, как он без тебя с тоски помрет, а я что? Я вам мешать не буду.

Тайра отшатнулась:

– Как вы можете мне такое говорить?

– А что я такого сказала? Вы с Марисом все лето по кустам миловались, может, ты уже и непраздная…

Тайра отскочила, как ошпаренная, чувствуя, что еще одно слово – и она наотмашь хлестанет прямо по сладкой улыбочке госпожи Виринеи. А та шла довольная. Ну не хочет дура нищая – и не надо, Гутрис в городе найдет Марису приличную девушку. Там нет дикарского обычая платить за невесту выкуп, наоборот, девку еще и с приданым отдают.

На поминки Тайра не вышла, лежала на зеллиной постели, глядя пустыми глазами в потолок. Люди расстелили ковры прямо перед домом, натащили снеди и вина немерено, ели, пили, Джана нахваливали. И скот-то у него не болел, и дочку после смерти жены один поднимал, ходила она разодетая, как куколка, и охотился он с одной рукой лучше многих. Даже вспомнили, что в молодости стражником был, вот и погиб как воин, в бою. Зелла, забегая в дом по разным надобностям, видела, что Тайра лежит, будто неживая, да сделать ничего не могла: людей же не бросишь голодными. Только когда совсем стемнело и женщины стали свертывать ковры да разбирать по домам недопитое-недоеденное, Зелла присела на краешке постели и тихонько погладила Тайру по плечу.

– Вставай, поешь, вина выпей, я тебе ужин собрала.

– Спасибо, тетушка, не хочется что-то.

– Поешь, тебе силы нужны.

– Зачем?

– Завтра к дяде Джакобу поедешь, прямо с утра.

– На что я ему сдалась?

– Джакоб для дочки брата своего в лепешку расшибется. Думаешь, почему у Джана деньги всегда водились? Джакоб помогал. Сам-то не навещал, да Джан к нему ездил. А тебе здесь нельзя оставаться. Люди, как выпили, судачить стали: почему солдат безголовый такой помятый был? Вспомнили, что ты скотину выпустила, значит, прямо по нему стадо гнала. А кто тогда голову ему отрубил? Ты и отрубила. Вернутся солдаты, кто-нибудь обязательно им проболтается про безголового. Так что завтра до свету тебе уехать надо.

– Зелла, а почему нас с отцом люди так не любили?

– Как тебе сказать, дочка, – она подложила Тайре второй кусок пирога. Первый был раскрошен попусту, глоток вина сделала – и то хорошо.

– Наверное, из-за матери твоей, странно все с ней было. Надо ли старье это ворошить, не знаю, ну уж раз спросила… Джан с Джакобом ведь лучшими женихами у нас считались, все девки ревели, когда их нелегкая понесла в солдаты наниматься.

– И ты?

– И я, – Зелла опустила глаза и помолчала чуть-чуть, – по Джакобу. Ну, что говорить… Рон мой хорошим мужем был. Восемь лет о братьях ни слуху, ни духу, отец их помер, мать болела, совсем плохая стала, мы с Роном помогать ей ходили. И тут вдруг Джан появляется с Литой. Кто такая – никто не знает, но сразу видно, что городская, из богатых. По хозяйству ничего не умела, я ее готовить учила. Скоро стали болтать, что она и не жена ему вовсе, а так, краденая.

– Насильно? Не верю я!

– Почему насильно? Она за ним как овечка на веревочке бегала, Джан со стадом уйдет, а она в доме запрется и сидит, тоскует. Потом уж ткать-вышивать стала, и тоже не по-нашему: петелькой или крестиком, а гладью, как знатная. Или читать вздумает, ей Джан книги из города привозил. Ну, кто у нас когда читал? Вот и сомневались люди – как такую девушку за простого солдата отдали, да еще в деревню, в горы? Она ж красивая была – глаз не отвести, коса толще моей руки, до колена, даже лучше, чем твоя, глаза голубые-голубые, кожа белая… Может, и болтать бабы начали от зависти. Только одна вещь и правда непонятная была: о своей семье она никогда не говорила, спросишь – молчит, или скажет – в дальних краях они. А потом, когда уж ты родилась, она петь затеяла, сядет с тобой на пороге и разливается. Голосок серебряный, песни красивые, как лютнисты на ярмарке поют – баллады. Кстати, по-нашему пела, по кадарски, так что в дальние края не очень-то и верилось. Выйдет, запоет – сначала дети во двор сбегутся, потом и мужики подойдут, стоят за воротами, уши развеся. Тут уж бабы совсем ее возненавидели.

А умерла она как-то странно. В Тане утонуть не мудрено, речка бешеная, но ведь далеко-то не должно унести, тело на перекате в камнях застрянет. Джан тогда прибежал к нам, весь белый, тебя мне на руки сунул, говорит – Литу рекой унесло, еду искать – сел на коня и ускакал. Вернулся через три месяца, без руки. Будто бы руку валуном передавило, когда он Литу из воды вытаскивал, ну а потом он в городе лежал, выздоравливал. Может, и так, только долго что-то болел. Маму твою он в предгорьях нашел, там и похоронил, я сама видела – холм большой из камней насыпан и круг деревянный на палке. Вроде так жену любил, как никто не умеет, а на могилу никогда не ездил. Может, не хотелось ему думать о ней, как о мертвой? Теперь-то они в Светлых Небесах друг на дружку радуются… А тогда он чуть умом не тронулся, напьется и сидит на пороге, качается. В то время его все жалели, хотя некоторые даже горю его умудрялись завидовать – что по ним так убиваться никто не будет. Мы с Роном думали тебя насовсем забрать, ты и так у нас, считай, жила, вы же с Ниткой моей как сестрички. И тут откуда ни возьмись – Джакоб, со своей женой иноземной. Пятнадцать лет ведь не появлялся, я и не узнала его поначалу, видный такой стал, купцом заделался. Ну, Джан и ожил понемножку.

А потом, когда он беженцев стал через перевал водить, вся Ашера на него взъелась. Ладно бы беженцев одних – он и дезертиров водил, и мятежников. Видишь, одно дело – детишкам про разбойничьи подвиги рассказывать, другое – ждать, когда ракайцы наедут и за одного Джана всю деревню вырежут.

Почти все это Тайра и сама помнила – и мамины песни, и как она нахваливала первый вышитый дочкой кривой и лохматый цветочек, и страшного, воняющего перегаром отца, от которого Тайра пряталась у соседки, и дядю Джакоба, показавшегося ей очень важным господином. И как потом все наладилось, и отец учил ее ездить на лошади и стричь овец, а когда ей исполнилось десять лет, подарил гнедого жеребенка с белыми гривой и хвостом и сказал, что он будет отовсюду виден – как маяк. Даже могилу мамину помнила – один раз упросила все-таки отца свозить ее в предгорья. Не знала она только одного: как их жизнь виделась со стороны извечно настороженными глазами односельчан.

Зелла усердно набивала подседельные сумки всем, что, по ее мнению, может пригодиться в дороге.

– Ну зачем мне столько? До города два дня ехать, в крайнем случае, по дороге куплю.

– Да вот денег дать тебе много не получится, поиздержалась я…

– Так у меня самой есть! У отца в саду два горшка с монетами зарыты, пойдем выкопаем.

Зелла подвязала под фартуком большой кошель.

– Не нести же по деревне горшки с деньгами, людей в соблазн вводить…

Уже начинало светать.

Отцовский тайник был в дальнем конце сада, не пострадавшем от огня. Не то, чтобы он был глубокий, но Тайра помнила место приблизительно, так что они наковыряли немалую кучу земли, прежде чем заступ зазвенел о глиняный бок. Горшок оказался куда легче, чем можно было судить по размеру, заполнен монетами только на треть. Правда, попадались и золотые.

– Может, сразу и вторую захоронку выкопаем? Она за оградой, возле скалы.

Зелла ссыпала добычу в кошель и оправила фартук.

– Эту бы до дому донести, а там видно будет.

Наверное, она уже услышала или почувствовала что-то неладное. Из-за дома показались две вполне четкие в редеющем сумраке тени. Сначала вроде крались, а когда поняли, что их заметили, перешли на ту ленивую походку вразвалочку, которая подчеркивает сугубую готовность на всякое худое дело. При виде теней Зелла зачем-то грохнула заступом по пустому горшку и сгребла половину осколков в раскоп.

– Утро доброе, ребятушки, видно, вас Светлые Небеса нам в помощь послали.

"Ребятушки" – те самые баркетовы работнички – так и впились глазами в яму.

– И что вы тут накопали? Говорят, у Джана в саду золотишко было припрятано, не поделитесь?

– Да берите, не жалко, – Зелла весело махнула рукой в сторону битых черепков, – вон его сколько, я уж думала: горшок склею, кашу варить буду. Подмигнула младшему и вручила ему заступ.

– Вот досюда яму копай, и глубокую, в твой рост.

– Чего это я копать буду? На кой ляд яма-то?

– Да могила для Хмурого, пса ихнего. Что ж он гнить во дворе будет. Вы уж подсобите, ребятки, а я вам хорошего вина вынесу.

Наемники переглянулись.

– Ладно, подсобим. Только падаль вашу сами таскайте. И вина за такую работу не по кружечке, а целый кувшин причитается, ну и пожрать тоже вынеси.

Зелла поплыла как лебедушка, плотно прижимая фартук к бедрам, а Тайра нарочно погромче шаркала по сухим листьям – вдруг все-таки звякнет.

Яма получилась не в рост, а по пояс – ниже было скальное основание. Работники, подобревшие после вина и целой корзинки мясной снеди – остатков со вчерашнего стола – сами предложили глянуть на пса. Его как оттащили прошлым утром к ограде, так и забыли. По морде ползали блестящие зеленые мухи, и запах уже пошел. Парни состроили брезгливые гримасы, но углядели насаженную на клык железяку и пришли в полный восторг.

– Ты глянь, это ж наплечник! От молодец!

– Красиво как ракайца-то порвал! Эх, если б его мечом не рубанули – сжевал бы со всеми доспехами…

Работники отхохотались, утерли слезы и торжественно заключили:

– Да, такого кобеля по-людски хоронить надо. Девкам рассказать – вот ржать-то будут! Ну, понесли.

Они даже насыпали холм над могилой Хмурого, после смерти сослужившего свою последнюю службу – отведя от хозяйки беду.

Старые ножны Рона не вполне подходили, у Джана меч был поуже и теперь немножко болтался, но и так сойдет. Зелла привязала меч к седлу и критически оглядела Тайру.

– Плащ получше запахни, продует. Ну а теперь возьми на прощанье подарочек, это мама твоя вышивала, – она достала из-за пазухи маленькую, только поставец какой-нибудь накрыть, скатерочку. Увернулась от объятий чуть не свалившейся с коня Тайры, очертила их святым кругом:

– Езжайте, родные, солнце-то уже вышло. Да хранит вас Единый, – шлепнула Маяка по крупу и спряталась за воротами. Плакать при расставании – дурная примета.

Небо и правда было ярким, хотя в ущелье солнце покажется не скоро. Ашера отсыпалась после вчерашнего, даже сытые собаки молчали – да и чего на своих лаять? Тайра расстелила скатерку на колене. В центре был вышит замок с красными крышами, а по кругу – птицы. Все пять – орел, цапля, ворон, лебедь и сова.

Если бы не Шмель, они столкнулись бы в лоб. Но у реки пес остановился, как вкопанный и глухо заворчал. "Неужто опять баркетовы работнички?" – Тайра на всякий случай припрятала вышивку и осторожно подвела Маяка к просвету между прибрежными кустами. Через Тану переправлялось чуть не целое войско ракайцев. Одни вели лошадей по висячему мосту, другие гуртом штурмовали обмелевшую к осени речку. Тайра осторожно повернула коня и сначала шагом, а потом во весь опор поскакала назад через Ашеру. Пес отставал, ей пришлось остановиться и затащить его в седло. Маяку это совсем не понравилось, и он перешел на рысь – хоть тресни, в галоп не поднимался. Если кто-то уже проснулся и выдаст ее солдатам, то наверняка их догонят… Мимо своего выжженного дома, вниз по склону, через поля и пастбища. До тех пор, пока не стало ясно – нет никакой погони.

Дорога огибала невысокий холм с белым камнем на вершине, отсюда открывался вид до самой горы Кайи, за которой пряталась Ашера. В золотом утреннем свете долина казалась прекрасной и совершенно безлюдной. Справа по широкому ложу из щебня петляла серебряная Тана, сейчас ее можно было перейти вброд почти в любом месте, хотя громадные валуны и корни деревьев, разбросанные по берегам, напоминали про свирепый нрав реки во время половодья. Слева по горному склону поднимались багровые кудрявые виноградники. Белая утоптанная дорога была совершенно пустой, ни облачка пыли не замутняло стеклянную прозрачность утра. А ведь давно уже пора выгонять скот. Значит, в деревне что-то случилось. У Тайры похолодело в животе. Вдруг солдаты решили отомстить жителям за гибель отряда? И сейчас в Ашере плач и крики? Но если она вернется, то вряд ли чем-то поможет, скорее – навредит и уж точно погибнет.

В самом конце долины широкой полосой заклубилась пыль. Кто-то все-таки выгнал стадо, скоро придется ехать дальше, чтобы не попасться людям на глаза. Только куда ей ехать? Когда солдаты покинут деревню – сегодня, завтра? Беда была в том, что на равнину можно попасть только по берегу Таны, то есть – через Ашеру. И тут девушку осенило. Ведь в горах много ущелий, по ним тоже бегут реки, и все они текут на равнину. А у нее есть карта.

Она спрыгнула на землю, ослабила подпругу, чтобы Маяк немножко попасся и развернула свиток. Да, от Верблюд-горы есть путь в соседнюю долину, и там обозначена река, пунктирная линия вдоль нее – наверняка дорога. Отец не показывал ее Тайре, ему надо было свернуть чуть раньше – наверх, на плато. Тайра придавила начало свитка камешками и размотала его до конца. Вот тот план, где лестница, а вот с подземельем. Его она еще не рассматривала. Это точно была пещера, а не подвалы замка – слишком извилистые проходы. Тут метка: "ручей", тут – "фигуры". Дальше – "оружие", "камни", "магия". Вряд ли кто-то будет на карте пещеры специально обозначать простые камни, скорей всего речь идет о драгоценных. А что значит "магия"?

Эту карту бородач доверил ей за несколько минут до смерти, она была чем-то очень важным для него. В пещере, скорей всего, тайник. Почему бы не съездить и не посмотреть самой? Она обернется за два-три дня, к тому времени солдаты наверняка уйдут из Ашеры.