Читать книгу Девочка с самокатом - Дарёна Хэйл - Страница 5

Об ужине объявляют по громкой связи, и Эмбер вздрагивает от неожиданности.

– Надеюсь, вы не забыли об ужине? – со смехом раздаётся откуда-то из коридора. – Хотя стоп. Разумеется, вы не забыли! А если и забыли, то я вам напомнил. Ждём всех в столовой.

Она успевает пристроить самокат между продавленным креслом и обшарпанной тумбочкой, разложить вещи в шкафу – места на полках так много, а вещей у Эмбер так мало, что приходится творчески подходить к процессу: буквально по две вещи на полку, а куртку с жилеткой – на плечики, иначе здесь пусто и одиноко, – и кое-как привести свои мысли в порядок. Приводить свои мысли в порядок приходится после каждой встречи с Виком (в большинстве случаев он не здоровается, и от этого легче, потому что слышать его голос – даже сейчас, даже четыре года спустя, – это совсем другая история), и у Эмбер, в общем-то, достаточно опыта.

К тому моменту, как дверь за её спиной закрывается, а ключ от комнаты оказывается в заднем кармане джинсовых шорт, Эмбер в порядке.

Следуя за Лилит, она не успела запомнить дорогу, но ни на минуту не сомневается в том, что сумеет её отыскать. Специально для таких невнимательных, как она, стены на поворотах испещрены подсказками-наклейками, так что на пути в столовую Эмбер почти не плутает.

Лилит машет ей от углового столика, и кроме сына рядом с ней Эмбер замечает худого парня в инвалидной коляске. Его волосы рыжие, такие же рыжие, как ржавчина на колёсах его средства передвижения. Тощие запястья выглядывают из-под закатанных рукавов клетчатой рубашки, и чем-то он напоминает ей Эндрю. Парень громко смеётся, и Эмбер без труда узнаёт тот самый смех, что звучал из громкоговорителя в коридоре. Он особенный: дробный и звонкий, такой искренний даже сквозь помехи и шум, похожий на смех маленького ребёнка… Губы Эмбер сами по себе растягиваются, она машет в ответ Лилит, но не подходит к ней. За тем столиком заняты все места, так что ей, взяв поднос с едой, придётся искать себе что-то другое.

В конечном итоге она садится к единственному, если не считать Вика, знакомому человеку в этой столовой.

– Привет.

– Девочка с самокатом, – кивает Калани.

Эмбер громыхает стулом, придвигаясь поближе к столу.

– А где, в таком случае, самокат? – мелодично интересуется парень, сидящий напротив.

– Сказал, что не хочет ужинать. – Эмбер пожимает плечами.

Раздаётся смешок. Это реагирует девушка, сидящая по правую руку от спросившего парня. Эмбер улыбается ей, отмечая выбеленные (и где она только сумела взять краску?) волосы и губы в тёмной помаде (тот же вопрос).

– Дженни, – представляется незнакомка, поймав её взгляд. Голос у неё хриплый, но приятный, похожий на вокал в старых песнях, которые Хавьер крутил у себя в магазине. – А это Джонни, мой брат. Мы двойняшки, – добавляет она после недолгих раздумий.

Двойняшки, насколько Эмбер помнит, не всегда выглядят одинаково, в отличие от близнецов, но Дженни и Джонни похожи как две капли воды. Если, конечно, умудриться разглядеть это через ту разницу, которую Дженни создаёт между ними с помощью косметики. Её волосы спускаются чуть ниже плеч – совсем светлые, некоторые пряди чуть отдают розоватым, в то время как каштановые волосы Джонни едва достают до линии скул. Щёки и подбородок Джонни покрыты щетиной, на щеках Дженни – искусственные пятна румянца, чрезмерно яркие, почти болезненные, похожие на неаккуратные мазки краски. Её глаза густо подведены, голубая радужка кажется почти прозрачной на контрасте с широкими полосами чёрных теней. У Джонни тоже голубые глаза, но они кажутся темнее и теплее одновременно.

На брате и сестре, на обоих, надеты потёртые джинсовые рубашки, только у Джонни под джинсой мятая футболка, а у Дженни – лиловое кружево, выставляющее напоказ острые ключицы и бледный живот.

Эмбер делает глоток некрепкого тёплого чая.

– Ну, как настроение? – спрашивает Джонни. – Ты только сегодня приехала?

– Да, с Лилит, – зачем-то уточняет она.

– И с самокатом, – напоминает Калани.

Эмбер почти готова вскинуться, она уже прокручивает в голове что-нибудь резкое, чтобы раз и навсегда отбить охоту над ней издеваться, но запоздало понимает, что в голосе Калани не сквозила издёвка. Издёвки нет ни в его позе (он сидит спокойно, уверенно, опираясь локтями о стол), ни в его взгляде – изучающем, заинтересованном и приветливом.

– Ты, – говорит Дженни, – похоже, запал на этот самокат. Хочешь такой же?

В багаже Эмбер – несколько лет ответов на набивший оскомину вопрос «Дай прокатиться?» – от соседских детишек до подпитых громил, мимоходом проезжающих их Городок, так что, когда она открывает рот, этот багаж говорит за неё.

– Мой самокат на такой вес не рассчитан, – отвечает она не задумываясь.

Калани давится чаем.

Он в прекрасной форме: сплошные мышцы (белая майка даёт это понять, ничего не скрывая), и эти сплошные мышцы весят явно больше, чем семьдесят кило, о которых было написано на внутренней стороне деки её верного друга. Это всегда было только сухой констатацией факта, вот только подвыпившие громилы чертовски на неё обижались. С воплями «считаешь меня толстым?» и «не нравлюсь тебе, да?» они наседали на неё, обдавая запахами алкоголя и пота, и Эмбер приходилось, вскочив на самокат, гнать что есть мочи.

Если Калани отреагирует так же, ей не на что будет вскочить, да и убегать из столовой, так и не притронувшись к ужину, Эмбер не хочется. На всякий случай она берётся за вилку и сжимает её поудобнее.

– Ясно? – спрашивает Калани у Дженни и усмехается. Он, очевидно, не злится.

– Калани у нас гоняет на мотоцикле, – поясняет Джонни для Эмбер. – На огромном чёрном мотоцикле. Ну, знаешь, хром и чёрная кожа…

Дженни закатывает глаза и сообщает доверительным шёпотом:

– Если бы мне нравились мальчики, я бы запала.

Она как будто бы следит за реакцией Эмбер, как сама Эмбер минуту назад не знала, чего ждать от Калани. И Эмбер совершенно точно не собирается реагировать так, как это сделали бы те самые подвыпившие громилы, о которых она не может вспоминать без содрогания (о которых она вообще старается не вспоминать).

Меньше всего на свете Эмбер хочется причинить кому-нибудь боль случайным словом или необдуманным действием.

Она читала книжки и знает: жизнь порой сложнее, чем кажется. Сложнее, чем просто «не нравятся мальчики», например, потому, что эти слова вовсе не означают, что вместо мальчиков Дженни нравятся девочки. Ей может не нравиться абсолютно никто (хотя в этом случае она, наверное, сказала бы что-нибудь вроде «если бы мне вообще хоть кто-нибудь нравился») или все сразу (хотя тогда для симпатии к Калани, пожалуй, не нашлось бы препятствий), и объединяет все возможные варианты только одно. То, что это никак не касается Эмбер.

Поэтому она задаёт другой вопрос, вопрос, который её реально интересует.

– На чём вы будете участвовать в гонках? Тоже на мотоциклах?

Джонни кивает.

– Если можно назвать «мотоциклом» что-то с люлькой, – беззлобно шутит Калани. На его тарелке остаются только капли томатного соуса, но он всё равно не спешит уходить.

– Я попрошу, – откашливается Дженни. – В этой люльке, как ты выразился, еду я, между прочим.

«Ого, – думает Эмбер. – Двойняшки, значит, даже в гонках участвуют вдвоём».

– Не знала, что так можно.

Дженни пожимает плечами, и Эмбер замечает в этом движении напряжение. Она уже открывает рот для того, чтобы пояснить, что ничего особенного не имела в виду, но замечает, что потемневший взгляд Дженни прикован вовсе не к ней. Она смотрит на дверь, где прямо в проёме замирает низкорослый парень с пушистыми волосами.

– Иногда мне кажется, – не моргая говорит Дженни, – что здесь вообще можно всё, а правила придумывают прямо по ходу.

Парня огибает рыжеволосая девушка, одетая в короткое синее платье. Небрежно заплетённая коса перекинута через плечо, длинные ноги ступают легко и уверенно. Она улыбается, словно знает, что на неё сейчас смотрят решительно все (и Эмбер замечает, что это действительно так), а потом берёт свой поднос и направляется к столику у окна, стоящему чуть поодаль от остальных.

Уже сидящий там Вик поднимается, чтобы отодвинуть ей стул.

Дженни, бросив на поднос грязное полотенце и кое-как составив посуду, встаёт и уходит. Она ничего не говорит, и Джонни с извиняющимся видом пожимает плечами, чтобы тут же последовать за сестрой. Эмбер провожает их непонимающим взглядом.

– Ешь. – Калани кивает на её тарелку. – Остынет.

Он сидит рядом с ней, пока она доедает жаркое, и рассказывает обо всём, что она хотела б услышать, хотя Эмбер и не задавала вопросов. Калани рассказывает, что парень в дверях – это Роджер, он приехал сюда самым первым, гоняться будет на пляжном внедорожнике с оторванной крышей, и у Дженни «от этого чувака мурашки размером с крысиный скелет», поэтому в его присутствии она старается не отсвечивать – на практике это привлекает куда больше внимания, потому что в такие моменты Дженни зачастую начинает дерзить. Калани рассказывает, что рыжеволосая девушка – это Лисса, хотя можно звать её просто Звездой, не ошибёшься, она такая же холодная и отстранённая и точно так же всем нравится. Она тусуется с Виком (и рядом с ним от холодности не остаётся и следа, так что Вик, видимо, какая-то особая форма жизни, к которой звёзды питают пристрастие), и в это сложно поверить, но её мотоцикл даже круче мотоцикла Калани.

– У всех мотоциклы, – говорит Эмбер, думая о том, что к внешнему виду Лиссы больше подошёл бы сверкающий лимузин как со страниц старых журналов.

На лимузине, наверное, жутко неудобно удирать от живых мертвецов. Он такой же неповоротливый, как и они. Собственно, очень много того, что существовало до Апокалипсиса, оказалось слишком неповоротливым для того, чтобы его пережить.

Эмбер надеется, что она и её самокат окажутся достаточно ловкими.

– Вон тот парень, – Калани, словно прочитав её мысли, показывает на высокого бородача в красной футболке, – будет пешком. И наверняка не он один. Ты можешь не волноваться.

– Да как же. – Эмбер передёргивает плечами. – Спасибо, конечно, что хотел успокоить, но теперь я волнуюсь не только за себя, но и за этого парня.

– Всё будет в порядке. Трасса, как я понимаю, специально рассчитана на самых разных участников, иначе зрителям будет просто неинтересно смотреть. Разные люди, разные средства передвижения, это нужно учитывать, и не только учитывать, но и обыгрывать. Уверен, открытые участки там будут чередоваться с завалами обломков и мусора, где даже с твоим самокатом развернуться будет непросто, зато пешком – в самый раз.

Он рассуждает дальше, и Эмбер не может не согласиться. Действительно, нет никакого смысла в том, чтобы привозить в эту видавшую виды бывшую гостиницу столько разных людей и сразу же сбрасывать со счетов всех пеших только потому, что мотоциклы быстрее. Исключительно скорость – это, пожалуй, относится только к бегу на короткие дистанции, но чуть только дистанция становится длиннее, как одной скорости оказывается мало. Нужно знать свои силы и уметь разложить себя по дистанции, нужно знать силы соперников и уметь с ними справляться, и это – только начало.

Эмбер не застала ни одних Олимпийских игр, например, но она точно знает: до Апокалипсиса спорту уделялось чертовски много внимания. И уж точно не потому, что там всё было просто. В простоте есть своё очарование, кто бы спорил, но тут совсем другой случай и совсем другая история. Пусть никто прежде за всю историю человечества не выходил на трассу, чтобы обставить не только себя самого и своих противников, но и живых мертвецов, главного это не меняет: здесь нужно думать, здесь нужно быть ловкой, здесь нужно быть смелой, здесь понадобится много везения и много удачи, и крепкие руки, цепко держащиеся за руль самоката, и высокие колёса, способные не покачнуться на выбоинах и трещинах, и отличное чувство равновесия, и много чего ещё.

Эмбер отправляет в рот последний кусочек жаркого и вытирает тарелку остатком лепёшки (это самое вкусное). Калани поднимается из-за стола одновременно с ней, и она думает, что Лилит, скорее всего, не особенно ошибалась, когда говорила, что он – самый милый на свете. Дженни и Джонни тоже довольно забавные, и этот парень в коляске с его заразительным смехом, и сама старая гостиница, в которой после долгого затишья собралось столько людей…

И Лилит, например. Лилит, которая догоняет её и говорит:

– Я хотела тебе кое-что показать.

Она приветливо кивает Калани и не делает ничего, что могло бы намекнуть, будто бы он тут лишний и ему ничего показывать не собираются, но он всё равно поднимает руки, обращая обе ладони к Лилит.

– Тогда я самоустраняюсь.

Ладони у него широкие, мозолистые, самую малость светлее остальной кожи (и намного светлее ладоней Эмбер, к примеру), а вот линии на них – тёмные. От въевшегося масла, наверное.

– Заберу Давида у Кристофера и спрячусь с ним в гараже, – смеётся Калани.

– Кристофер – это наш голос, – поясняет Лилит.

«Кристофер, – думает Эмбер, – это парень с худыми запястьями и заразительным смехом. А Калани, похоже, личная нянька Давида».

– Он очень мне помогает, – в унисон её мыслям говорит Лилит, когда они выходят из столовой. – Давид его обожает, Калани умеет находить к детям подход. Дома у него осталась маленькая сестрёнка, Калеи.

На мгновение Эмбер задумывается: каково это – иметь старшего брата, который будет чинить тебе игрушки и не даст тебя в обиду никому никогда, который всё детство будет читать тебе сказки на ночь и одалживать тебе футболки потом, когда вы станете старше, ведь теперь по ночам он станет пропадать у друзей, а тебе будет всё ещё страшно ночевать без него. Звучит идеально, но Эмбер не уверена, что в реальности старшие братья ведут себя именно так, что они не ломают твои игрушки и не обижают тебя, не рвут твои книжки и не смеются над тобой вместе с друзьями.

К тому же она не любит, когда ей читают.

– Ясно, – отвечает Эмбер, чтобы что-то сказать.

Миновав несколько поворотов, они оказываются в холле. Здесь темно, просторно и пусто, сквозь незанавешенные окна видно пустынную улицу. Тусклые вспышки фонарей похожи на огромные звёзды. Или маленькие солнца, с какой стороны посмотреть.

– Как Вик? – спрашивает Лилит, открывая входную дверь. Её вопрос, конечно, может быть продиктован исключительно беспокойством за гонки, но Эмбер слышит в нём искренний интерес. – Насколько я понимаю, ваши с ним отношения нельзя назвать идеальными…

«Наши с ним отношения, – думает Эмбер, – вообще нельзя назвать отношениями».

Она пожимает плечами.

– Всё в порядке. – И добавляет, неизвестно почему: – Я могу за себя постоять.

Лилит щурится на фонари.

– Я не сомневаюсь.

Спустившись с крыльца, они обходят гостиницу по широкой аллее, заросшей одичавшими кустами. Судя по тому, какими ровными они кажутся кое-где, недавно их пытались подстричь. Судя по тому, какими неровными они остались во всех остальных местах, попытка провалилась. Неведомый мастер, правда, не отказал себе в удовольствии прикоснуться своей божественной рукой практически к каждому кусту.

В неровном свете фонарей всё это выглядит почти жутковато.

– Мы немного пройдёмся, ты же не против? – спрашивает Лилит, но, конечно, её слова звучат как утверждение, а не как вопрос.

– Не против, – отвечает Эмбер, хотя про себя думает, что Лилит могла бы и предупредить. В конце концов, вечером на улице довольно прохладно, особенно для джинсовых шорт.

Замёрзнуть она, впрочем, не успевает. Лилит шагает быстро, размашисто, и, пытаясь успеть за ней, Эмбер ощущает, как кровь начинает бежать быстрее, и уже через пару минут ей становится практически жарко. А ещё через пару минут они добираются до пункта своего назначения.

– Это стадион. – Лилит взмахивает рукой, указывая на внушительное здание, возвышающееся на другой стороне площади. – Там будут проходить гонки.

Эмбер непроизвольно задерживает дыхание.

– Ого, – наконец, говорит она. – Просто… Ого. – Подразумевается, что в этих трёх буквах удачно сочетаются удивление, потрясение, немного восторга, немного сомнения и самая капелька страха. – А этот ваш стадион не рухнет нам на головы?

Лилит издаёт странный звук, и Эмбер не сразу соображает, что это смешок.

– Не должен. Не переживай, его специально проверяли и реставрировали. Трибуны вмещают до пятнадцати тысяч человек, внутри – огромное поле, которое мы разделили на четыре дорожки.

– Четыре дорожки? – спрашивает Эмбер. Она подбирается, чувствуя, как в крови просыпается адреналин. – Пятнадцать тысяч человек?

– Знаю, звучит жутковато. – Лилит пожимает плечами.

– Нет. Не жутковато, а… странно. Неправдоподобно. Пятнадцать тысяч… Я не могу даже представить столько людей в одном месте.

Она не кривит душой, она действительно не может представить. В школьном классе их числилось восемнадцать, на уроки в реальности приходило от десяти до пятнадцати. В магазин Хавьера даже после привоза не набивалось больше двадцати покупателей.

Лилит берёт её под руку, чтобы пересечь площадь, и Эмбер почему-то думает, что давным-давно люди, наверное, держались за руки, чтобы не потеряться. На этой самой площади, где сейчас только они и редкие вспышки тусклых фонарей, когда-то гуляли парами, компаниями, может быть, даже толпами. Здесь было полным-полно народу, здесь кипела жизнь и гомонили голоса, здесь…

– Пятнадцать тысяч, – Лилит прерывает её размышления, – это просто число. Мы не ждём такого наплыва, во всяком случае, на первые гонки.

Да и на вторые тоже, думает Эмбер. И на пятые, и на десятые, и, скорее всего, на сто пятидесятые тоже. Ей вообще, честно говоря, кажется, что во всём мире не наберётся этих несчастных пятнадцати тысяч, хотя, на самом деле, наверное, наберётся, и даже не раз. По телевизору говорят, на Земле их осталось несколько миллионов.

На мгновение Эмбер становится страшно. Знакомый ей мир неожиданно оказывается таким маленьким, почти крошечным, пылинка на руках у ребёнка, в то время как на самом деле таких пылинок сотни, если не тысячи. Но страх быстро проходит, уступая место восторженному ожиданию: ей не терпится встретиться с этими сотнями новых пылинок. Ей действительно хочется их увидеть, услышать, узнать.

– А почему четыре дорожки? – спрашивает она.

– Вас шестнадцать. Мы планируем четыре заезда по четыре человека, отсюда и четыре дорожки. Точнее, если говорить откровенно, то сначала, исходя из возможностей поля, появились четыре дорожки, а потом уже было принято решение о количестве человек и заездов.

– Значит, на каждой дорожке будет по одному участнику. – Эмбер пытается представить, как будут выглядеть эти дорожки, но боится спросить напрямую. Догадки Калани всё ещё звучат у неё в голове, но она не знает, может ли Лилит рассказать ей об этом.

Если уж на то пошло, Эмбер не знает, имеет ли Лилит вообще право ей хоть о чём-то рассказывать.

– Да.

– А почему не все сразу? Одна большая трасса и все шестнадцать участников…

Они останавливаются перед одним из входов. Широкие двери выглядят новыми, крепкими, как будто их только что закончили устанавливать. Кто знает, может быть, так и есть: на них не видно ни царапин, ни выбоин, никаких следов времени и разрушения.

Внутрь Лилит не заходит.

– Не пойми меня неправильно, – она едва заметно хмурится, – но это слишком опасно. Я не хочу сказать, что все люди такие, но всё же… Если совместить все дорожки в одну и выпустить туда сразу всех участников гонки, неминуемо начнутся беспорядки. Никого конкретно не имею в виду, но где гарантия, что люди не начнут мешать друг другу на трассе, чтобы добраться до финиша первыми? И где гарантия, что в таком случае обойдётся без жертв? – Эмбер молчит, так что Лилит отвечает сама: – Гарантии нет.

«Когда дело доходит до живых мертвецов, то никаких гарантий не может быть в принципе», – хочет сказать Эмбер. Она впервые (не то чтобы у неё было на это достаточно времени) задумывается о том, что без жертв может не обойтись, даже если организаторы гонок прыгнут выше головы и сделают всё возможное для того, чтобы обеспечить участникам безопасность.

Гонки – это спорт, а в спорте не бывает без травм. Да, она не застала его времена, но она листала спортивную энциклопедию в школьной библиотеке (их школа – одна из немногих, где сохранилась хорошая библиотека, почти везде их разграбили, и Эмбер чувствует некоторое душевное родство с грабителями, которым из всех вещей на свете больше всего понадобились журналы и книги). Она знает, что на поле и на катке, на лыжной трассе и в бассейне, на гимнастическом снаряде и в открытой воде всегда были те, для кого спортивная карьера заканчивалась летальным исходом. Или, по крайней мере, серьёзными повреждениями. Растяжения, сотрясения, переломы, ушибы и трещины…

Готова ли она получать их?

Может быть, это по-детски, но она не хочет думать об этом.

Лилит примерно понимает ход её мыслей.

– Тебе страшно?

Первый порыв Эмбер – мотнуть головой и ответить твёрдое «нет», – проходит раньше, чем она успевает поймать внимательный взгляд. Лилит смотрит на неё с симпатией и интересом, и Эмбер понимает, что ей тоже, в общем-то, нравится эта женщина, королева зомби-апокалипсиса, устроительница гонок от живых мертвецов. В ней чувствуются свобода и сила, и при этом она, кажется, не из тех, кто не обращает внимания на чужие проблемы.

Возможно, окажись Лилит на общей трассе, она стала бы помогать отстающим, и потому упустила бы победу из рук. Поэтому и хочет подстраховаться.

– Это не страх. – В конце концов Эмбер удаётся определиться с тем, что она чувствует. – Мне не всё равно, что будет со мной и остальными, но я не испытываю паники. Панику, наверное, испытывали те, при ком это всё началось… – Она широким жестом обводит всю площадь, но имеет в виду, конечно, весь мир. Мир, который принял на себя удар страшного вируса, но выстоял несмотря ни на что. – А я… Я просто волнуюсь.

Лилит кивает. Судя по заблестевшим глазам, ответ Эмбер приходится ей по душе.

– Волнуешься, как спортсмен, выходящий на старт? – Она прикасается ладонью к стене.

– Похоже на то.

Не то чтобы Эмбер имела представление о том, что испытывали эти ребята, но если включить фантазию, получается что-то вроде того.

– Гонки, – неожиданно меняет тему Лилит, – будут очень похожи на то, как происходили спортивные соревнования раньше. До конца света, – говорит она, опираясь на стену спиной, – это была целая индустрия, ты, наверное, в курсе. Лыжные гонки, биатлон, фигурное катание, всё проходило примерно по одной и той же схеме.

Засунув руки в задние карманы, Эмбер спрашивает у Лилит:

– По какой?

– Поэтапной. Спортсмены соревновались сначала в одном городе, потом, через некоторое время, в другом, потом в четвёртом и пятом. Программа их соревнований оставалась примерно одинаковой, менялось только место проведения и победители. На первом этапе побеждали одни люди, на втором – иногда те же самые, иногда абсолютно другие. В некоторых видах спорта за победу, да и вообще за каждое занятое место присуждались очки, и те, кто по итогам сезона набирал больше всего очков, награждались призами. В некоторых видах спорта те, кто побеждал наибольшее количество раз, мерялись силами между собой, в финале соревнований…

– Как будет у нас?

Возможно, думает Эмбер, этот вопрос должен был стать первым из всех, что она когда-либо задавала Лилит. Возможно, прежде чем бросить всё и уехать в Столицу, она должна была разузнать всё до мельчайших подробностей.

– У нас не такой большой выбор городов, готовых принять наши гонки, – криво усмехается Лилит. – Точнее, выбора нет совсем, только Столица. Так что все наши этапы мы будем проводить здесь, на одном месте. Четыре заезда в день, на четырёх трассах, четыре человека в заезде, несколько дней подряд. Те, кто оказываются в лидерах чаще всего, выходят в финал и соревнуются между собой. Победителю – приз.

– Понятно.

Ей действительно всё понятно, и она не знает, что ещё тут можно ответить. Нескольких секунд хватает, чтобы понять: условия, озвученные Лилит, вполне разумны и даже вполне справедливы, в них нет ничего нереального. Вот так, отстранённо, рассуждая о заездах, этапах и количестве участников, у Эмбер получается даже не думать о том, что в гонках будут фигурировать зомби.

Она молчит, и на этот раз Лилит трактует её молчание по-своему.

– Людям хочется зрелищ, – с нажимом говорит она. – С самого сотворения мира, с самого начала цивилизации людям хочется зрелищ. И, раз уж мы оказались в такой ситуации, – точно так же, как Эмбер, она широким жестом обводит площадь, но имеет в виду, очевидно, весь мир, – почему бы ею не воспользоваться?

Эмбер смотрит ей в глаза.

– Я не возражаю.

Она не любительница вести длинные разговоры, а ещё перед ней никто никогда не оправдывался, в то время как в словах Лилит сквозит что-то, очень похожее на попытку себя оправдать, и если бы это была не Лилит, то, скорее всего, Эмбер стало бы немного не по себе. Но королевы не могут оправдываться, это факт, поэтому обратно к бывшей гостинице они возвращаются молча.

Эмбер заговаривает только тогда, когда перед ними снова возникает тёмный силуэт бывшей гостиницы.

– В Столице, похоже, безопасно. Так много людей в одном месте, как удаётся их всех держать под контролем?

Лилит бросает на неё быстрый взгляд и чуть улыбается.

– Это не моих рук дело, – отвечает она. – Я не контролирую всё на свете.

Эмбер позволяет себе улыбнуться в ответ.

– Я понимаю. – Она действительно понимает. Но Лилит на своём верном пикапе объездила, надо думать, весь материк, в то время как для Эмбер самой длинной дорогой остаётся путь от Городка до Столицы. – Мне просто любопытно. Столицу охраняет какое-то ополчение?

Лилит качает головой.

– Нет. Но даже без ополчения… Сложно найти человека, который не хранил бы под подушкой оружие, так что если хочешь подебоширить на улице, будь готов к тому, что тебя расстреляют из окон.

Эмбер хмыкает.

– После таких слов даже простое «пройтись до магазина» звучит жутковато.

– Не бойся. – Лилит успокаивающе касается её плеча. – Никому не хочется жить в постоянной опасности. Жители Столицы сами блюдут свой порядок. Любой грабитель, вор, насильник или убийца представляет опасность для всех. Сегодня от него пострадал незнакомый человек, а завтра ты сам. Такого закона, как «своя рубашка ближе к телу», для общества больше не существует – каждый хочет спокойствия и потому следит за спокойствием остальных. Здесь ничто не остаётся незамеченным. Разве у вас было не так?

– Нет. У нас просто все друг друга знали, а незнакомые обычно не совались дальше пивнушки.

Со смехом Лилит открывает дверь, и они возвращаются внутрь.

В гостинице всё уже затихает: после ужина большинство расходится по своим комнатам, люди забиваются туда, словно в норы, и остаются там до утра. Может быть, в Столице и безопасно, но почти все участники будущих гонок привезены бог весть откуда, а значит, прятаться с наступлением темноты – это рефлекс, который у них в крови. Эмбер всю жизнь жила именно так, но почему-то сейчас ей вовсе не хочется забиваться к себе: прогулка по ночным улицам будоражит её, и единственное, чего ей по-настоящему хочется, это повторить тот же путь, но только в одиночестве и на самокате.

– Гонки начнутся через три дня, – говорит Лилит ей на прощание, и невысказанное «Можно?» замирает у Эмбер на губах.

«Нельзя, – сама себе отвечает она. – Ты приехала сюда не для того, чтобы наслаждаться свободой».