Читать книгу Плата за жизнь - Дебора Леві, Дебора Леви - Страница 3

Стояла тишь. Светило солнце. Я плавала в глубине. И затем, когда я вынырнула на поверхность спустя двадцать лет, я увидела, что бушует шторм, кипят водовороты, грохочущий шквал вздымает над моей головой водяные валы. Поначалу я испугалась, что не доплыву до лодки, а потом поняла, что не хочу обратно на нее. Считается, что хаос – это то, чего мы боимся больше всего, но я прихожу к выводу, что, может быть, он – то, чего мы больше всего хотим. Если не верить в будущее, которое планируешь, в дом, за который платишь ипотеку, в человека, рядом с которым спишь, то может статься, буря (давно собиравшаяся за облаками) поможет тебе понять, чего ты хочешь от мира.

Жизнь рассыпается. Мы стараемся удержать осколки вместе. А потом понимаем, что не хотим их удерживать.

Мне было около пятидесяти, и жизнь вроде бы должна была замедлиться, стать стабильной и предсказуемой, но она ускорилась, стала нестабильной и непредсказуемой. Мой брак был той самой лодкой, и я знала, что если попытаюсь вернуться на нее, то утону. Это призрак, который будет меня преследовать до конца моих дней. Я никогда не устану сокрушаться о том, что так долго хотела испытать непреходящую любовь, которая не умаляет главных героев. Я не уверена, что мне случалось видеть такую любовь, так что, возможно, моя идея обречена остаться призраком. О чем меня спрашивает этот призрак? Конечно, о политике, хотя он и не политик.

* * *

В Бразилии я видела ярко окрашенную гусеницу толщиной с большой палец. Казалось, ее придумал Мондриан: бока украшали симметричные синие, красные и желтые квадраты. Я не верила глазам. Удивительнейшая тварь, она, казалось, имела две ярко-красные головы на обоих концах тела. Я смотрела на нее не отрываясь, пытаясь понять, может ли такое быть. А то, чего доброго, я перегрелась на солнце или у меня случились галлюцинации от подкопченого черного чая, который я потягивала каждый день, наблюдая за тем, как дети гоняют мяч на площади. Позже я узнала, что у гусениц бывают фальшивые головы для защиты от хищников. В тот момент я не могла решить, на какой половине кровати я хочу спать. Скажем, подушка лежала на южном конце кровати: бывало, я спала так, а потом перекладывала ее на север и спала эдак. В итоге я положила подушки в обоих концах кровати. Не исключаю, что это было физическое выражение раздвоенности моей персоны, нежелания решать, моих колебаний.

Если любовь разваливается, приходит ночь. И длится без конца. Полная гневных мыслей и обвинений. И эти изматывающие внутренние монологи не смолкают с восходом солнца. Именно это меня больше всего возмущало: то, что мой разум похищен и полностью занят Им. Оккупация, не меньше. Несчастливая жизнь понемногу входила у меня в привычку – так, как это описывал Беккет: «Эта то, что можно копить всю жизнь… как пополняют коллекцию яиц или марок».

Вернувшись в Лондон, я получила от турка, что торговал в газетном киоске поблизости, кольцо для ключей с помпоном. Не понимая, что с ним делать, я прицепила кольцо на сумочку. Есть в помпонах что-то живое и ободряющее. Я гуляла в Гайд-парке с одним коллегой, и помпон радостно подпрыгивал, пока мы бродили, вороша ногами палую листву. Этот помпон был как вольный дух, безудержный весельчак, отчасти зверь, отчасти что-то иное. Он казался настолько счастливее меня! У моего спутника я увидела тонкое кольцо с крошечным тусклым бриллиантом, вделанным в ажурную золотую ленту. «Обручальное, жена выбрала, – сказал мой коллега, – оно викторианское, не совсем мой стиль, но напоминает мне о ней». А потом добавил: «Жена опять разбила машину». – «Ага, – подумала я, шагая под золотыми ветвями, – у нее нет имени. Она жена, и все». Я задумалась, почему этот человек обычно забывает имена большинства женщин, с которыми знакомится на светских сборищах. Он упоминал их не иначе как чьих-то жен или подружек, будто это все, что мне нужно о них знать.

И если у нас нет имен, кто мы?

* * *

Я плакала как женщина, поняв, что мой брак закончился. Я видела мужчину, рыдавшего как женщина, но, кажется, мне не довелось видеть женщин, плакавших по-мужски. А того, что рыдал как женщина, я видела на похоронах, и он не столько плакал, сколько выл, всхлипывал и скулил: это был суровый плач. Плечи у него тряслись, лицо шло пятнами, он лез в карман, прижимал к глазам бумажные платки. Которые расползались один за другим. Странные звуки и восклицания вырывались из его легких. Истовое, откровенное горе.

Я подумала, что в этот момент он плачет обо всех нас. Все остальные плакали более социально приемлемым образом. Я заговорила с этим человеком на поминках, и он сказал, что утрата заставила его понять: в его жизни «любовь оставила запись в гостевой книге, но так и не поселилась».

Он спрашивал себя, что помешало ему быть смелее. Мы потягивали ирландский виски той марки, которую предпочитал необыкновенный человек, оставивший нас. Я спросила моего собеседника, был ли он любовником умершего. Он ответил, что были, много лет, с перерывами, но так и не отважились стать друг для друга уязвимыми. Они не решились подчиниться своей любви. Мой собеседник спросил меня, почему мой брак пошел ко дну, и его собственная откровенность помогла мне говорить свободнее. Послушав меня минуту-другую, он заметил: «Похоже, вам все-таки лучше найти новую дорогу в жизни».

Я представила, что разговор, который у меня так и не состоялся с отцом моих детей, однажды найдут в «черном ящике», погрузившемся на дно океана после крушения лодки. Каким-нибудь дождливым вторником в далеком будущем его найдут представители искусственной жизни, которые сядут в кружок послушать горькие и сильные голоса страдающих людей.

Лучшее, что я сделала в жизни, – не поплыла к лодке. Но куда мне было плыть?