Читать книгу Бей в сердце - Денис Александрович Артемьев - Страница 6

Женя Абель третью ночь подряд не мог спокойно спать: посередине ночи он с тяжким стоном пробуждался, шёл на кухню, открывал окно, садился на табуретку и до самого восхода сидел, курил, смотрел в сентябрь. Хорошо, что погода стояла почти летняя, а то так и простудиться недолго. Женя был всегда болезненным мальчиком, любое переохлаждение в детстве могло привести к воспалению лёгких. К третьему курсу московского универа, где он учился на экономиста, он перестал быть таким восприимчивым к переменам погоды, но всё равно, по старой памяти, выходя на улицу, укутывался так, словно и летом ожидал неожиданной бури. То, что он сидел у открытого окошка третью ночь напролёт, говорило о том, что в его жизни появилось что-то намного более важнее его здоровья, да и всего остального, например, его жизни.

Сны реалистичней самой жизни мучили Абеля. В первую ночь он увидел тёмный город, подсвеченный оранжевыми всполохами пожаров, лишённый привычного электрического освещения, улицы которого пульсировали, как артерии, чёрной кровью людей, прущих толпами во все стороны сразу, а на площадях и некоторых перекрёстах сгущались тромбы, и от них шёл будто бы пар – чёрный пар. Состояние гнетущего ужаса мешало ему сосредоточиться, ему хотелось убежать, спрятаться, закрыть глаза, но он не мог – его как бы и не было, он, как призрак, витал где-то сверху. Женя ни за что бы сам не догадался о сути происходящего, о его возможном символизме, если бы в сознание у него что-то не щёлкало, складывая кубики букв в слова: «Чистка, погром, судная ночь, резня», – и потом снова: «Резня, судная ночь, погром, чистка», – «Чистка!»

Женя с трепетом узнавал очертания города – они изменились, но… – он уже видел эти улицы и маяки зданий – произведения архитектурного искусства, да, и площади, и тени памятников, а вот границы окраин изменились, потучнели, расползлись опарой, заглотив ещё больше земли, сковав её в бетон и скрутив путами асфальтовых дорог. Город насиловали не сегодня, не в мире, в котором жил Абель, он это понимал отчётливо, а ещё понимал, что «чистка» ждала не только его город, но и всю страну, весь мир. Скоро, очень скоро произойдёт сдвиг, страшный сдвиг по фазе пульса жизненных процессов общества, тектонический разлом в головах людей. Чума новой идеологии-религии заразит большинство с упоением, по приказу, отгаданному тихим голосом, начавшее истребление, уничтожение собственных свобод. Могучий, форматирующий корни мозгов, соскребающий плодородный ил мыслей до костяного дна, ЗОВ!

После первого кошмара Абель находился под впечатлением не гаснущих на экране ума образов города, озарённого кострами ночи расплаты за легкомыслие и грехи, но успокаивал себя тем, что такое случается и что это, должно быть, последнее эхо периода полового созревания, перелом мировосприятия срастается и выпускает последние фантомные боли в душу. Женя ошибся: на вторую ночь ему прокрутили новое кино, точнее объясняющее предыдущий морок. Абелю показали инициатора всех бед падшего человечества, человека-феномен, в одиночку устроившего переворот, спихнувшего и свернувшего весь мир в выдуманную им колею, подчинённого одной идее существования. Учитель. Учитель никогда не улыбался, никогда не пожимал руки, никогда не повышал голос; никто не видел его со спины; награждая, не хвалил; наказывая, не порицал. Безжалостная, неумолимая сила, стихия, маскирующаяся человеческим телом. Во сне Абеля Учитель гудел, как трансформатор, но гудение он слышал не ушами, а сердцем: эфир заполняло мерное гудение и сердечный мир реагировал на внешнее влияние. Барабан сердца стучал реже, но мощнее, и под ложечкой щемило тоской. Жене хотелось в петлю влезть от безысходности. И когда лицо Учителя вкипающее во все его душевные поры, отравило кровь, пропитало страхом кости, случился взрыв, смена скорости: кадры сна из прямой трансляции погребения чувств перескочили на бешеный галоп эмоций. Всё что любил в этой жизни Женя – фильмы, музыка, теории, отношения – оказалось под запретом: символы свободы, такой, как её понимал Абель, появлялись из ниоткуда, дергались, как червь на крючке, а потом их зачёркивали красным и давили пластами стекла, делая из них позорную витрину слабости, глупости, подлости. В конце чудовищного фильма, на границе восприятия мелькнула она, та, которая приходила к нему лишь во снах, но которую он любил и не мог без неё жить, – у неё было отражение в реальной жизни, недостижимое, яркое, как солнце, желаемое, – позволяющая любить себя. И она мелькнула, обуглилась и рассыпалась от ветра слов Учителя.

Вторая ночь далась Жене с большим трудом, посмотрев на себя в зеркало, он удивился, что не поседел. Его лишали того, что было смыслом жизни. Фильмы, песни, любовь – без них его существование превращалось в бытие одиночной камеры, заключившей в себя самоё себя. Жестоко и бессмысленно. Абель начинал верить в реальность его кошмаров, в то, что они придут за ним, постучаться в дверь каменным кулаком чёрно-красного активиста – и не только к нему, но и ко всем, – выдернут за волосы руками лозунгов и поставят к стенке, под штыки постулатов новой идеологии. Он жертва, он никчёмный и слабый. Выхода нет – сиди и терпи, не смей протестовать, иначе окажешься в фургоне окончательно исправления. Женя не знал, что это такое – фургон исправления, – но даже и мысли о нём вызывали слабость и дрожь в коленках. Как же всё-таки к нему надувало в голову эти токсичные фантазии, кем? А главное – зачем? Третья ночь, которую Абель боялся так, как ни боялся ничего в своей жизни – ни пьяного отчима, поколачивающего мать, а заодно и регулярно избивающего его (хорошо, что он сдох пять лет назад под забором, замёрз зимой по пьянке, как собака); ни страшных крыс, от которых нет спасения (в семь лет, на даче, летом, Женю покусали крысы, пришлось уколы ставить: с тех пор он ненавидел всех четвероногих, пищащих и лающих тварей); ни уголовников, которые могут не просто избить, но и сделать девочкой; ни пьяных спортсменов, ищущих приключений на свои пудовые кулаки.