Читать книгу Мемуары Барьериста - Денис Дубеев - Страница 9

В классах 7,8,9 и 10-м учился я в трех разных школах двух разных городов. Все они были очень разные – и школы, и города, и все интересны по-своему на свой оригинальный манер. Однако наша тема узка, и по той же причине, по которой я не описываю в прошлой главе прекрасно поставленную и социально значимую художественную самодеятельность школы в Больше-Солдатском селе, я воздержусь от подробного описания этих населенных пунктов и школ, ограничусь их нумерацией 1-я, 2-я и 3-я школы (а школа в Больше-солдатском селе станет в этом ряду, так сказать, «нулевой». ) Иначе, во-первых, сочинение станет непомерно большим, а во-вторых, читателю будет трудно поверить в нелюдимость лирического героя, который столь активно участвует в драмкружках. Однако в этом и соль вопроса, что мое постепенное, шаг за шагом нараставшее отвращение ко всякому общественному делу в те годы коснулось только того, что попахивало отвратительным запахом лицемерия в нашей стране, но не все же было так плохо у нас! Была масса интереснейших, умных, честных людей и дел, и тогда я еще не уклонялся от них. Та же художественная самодеятельность в Больше-Солдатской средней школе развивалась в зданиях, мало пригодных для школ, а школьный двор выходил на руины, которые я в прошлой главе упомянул. Сколько в школе было ребят в старших классах, потерявших отцов на войне, сколько в младших классах, потерявших теток и дядьев! А сколько в семьях было раненых и калек! И вот на школьном-то вечере при переполненном зале (многие родители пришли) школьная самодеятельность ставит отрывки из Шиллера и Гете на немецком, естественно, языке, и ей рукоплещет зал. Каково?! Разве можно пройти мимо этого и участия в этом не принимать?

Но с другой стороны, в том же самом достославном селе Больше-Солдатском местный партийный бугор, не то председатель райисполкома, не то секретарь райкома (не припомню точно сейчас) подъезжает на своей казенной «волге» к партийно-государственному крыльцу и обнаруживает сырую погоду вокруг. Водитель машины выходит и лакейским манером подстилает газетку ради того, чтобы районный вельможа мог ступить на крыльцо, не опачкав штиблет. Народ это видит и жизнерадостно шутит: – по правде ходит хозяин-то наш, по «Правде»… В те же годы происходит заметное имущественное расслоение колхозов – некоторые из них вполне приличны, и колхозникам в них хорошо, другие неуклонно скатываются в нищету. Мой отец – специалист сельского хозяйства, работал на низовке в этом деле всю свою жизнь и заслужил на этом кучу трудовых правительственных наград. При редких наших встречах в ответ на мои вопросы он с горечью объясняет причины расслоения подробно, одна из важнейших причин – явно неправильный, неравно-стоимостной порядок приема обязательных госзакупок от «социалистических коллективных хозяйств», то бишь «колхозов», установленный партийно-государственным руководством страны, а радио как будто ничего не замечает и бу-бу-бу. Даже самый маленький ежик в Кочегурском лесу почуял бы, заподозрил бы какую-то связь между несовершенным порядком госзакупок в стране и важным, неприступным обликом партийного бугра. Копаться в этом мне не хотелось, и я с непосредственностью подростка просто отворачивался от этого ото всего. «Бороться» с этим тоже не хотелось – так как бороться с «этим» – значит копаться в нем. Так что душа сама поворачивалась к этому спиной и уходила в оставшийся, великолепный и часто воображаемый мир. Так что противоречия в этом нет – можно и «политику» не любить, и общительным быть в одно и то же время, сохраняя цельность характера и души.

Главное здание первой из означенных выше школ наполовину лежало в руинах после войны. Занятия велись в уцелевшем крыле, остальные части здания строители восстанавливали уже при мне. Вскоре после моего прибытия в школу педагоги устроили субботник – совместным «коммунистическим» трудом школьники старших классов должны были расчистить и выровнять там некий разбитый машинами проезд. Я успел подойти туда, когда работа уже кипела вовсю, сыскал свободную лопату и пристроился с краешку к ряду наших ребят, стараясь интенсивностью усилий скрасить неблагоприятное впечатление от опоздания в строй. К моему удивлению, я был встречен ухмылками и непонятными шутками ближайших ко мне ребят и ядовитыми окриками тех, кто подальше стоял. Оказалось, весь фронт работ был поделен педагогами на участки по классам, который класс раньше свою работу закончит – тот раньше домой и уйдет. Напрасно я апеллировал к волшебной прелести свободного труда при коммунизме – точка зрения распорядителей этого «мероприятия» оказалось иной. Я продолжил «свободный коммунистический труд» на участке своей «бригады», но радости от субботника не получил.

Далее все продолжалось примерно в таком же ключе. Самодеятельность в школе оказалась без иностранного языка, и первую же свою русскоязычную роль я блистательно провалил. Я должен был сыграть растерянного интеллигента в водовороте революционных дней. Я должен был рассеянно выйти на сцену, остановиться над героем-красногвардейцем, раненным в страшном бою за светлое будущее всего рабочего мира и бросить в пространство какую-то реплику, вроде того: «О времена! О нравы!» Затем должны были подбежать другие герои, и дело бы дальше пошло. На репетициях все шло как надо, но выйдя на сцену, я вдруг подумал, что образ заблудшего интеллигента как бы недостаточно достоверен в игре, ранее отрепетированной мной. Этот старорежимный интеллигент наверняка был верующим человеком. В такой момент экспромт рождается мгновенно, любой артист ответит: «Это да!». Долго не думая, я вышел в нужную точку, посмотрел на лежавшего «красногвардейца» (так и подмывает написать – который рожи там строил мне; но это неправда, он старательно скромно лежал) и… крестным знамением я себя осенил! Хохот в зале взорвался неимоверный. Это был гомерический массовый хохот, сыпался мел с потолка. Ну и что? Комики в нашем репертуаре были не нужны, и в дальнейшем меня ограничили (даже в «Борисе Годунове»! ) работой над реквизитом, чему я тоже очень был рад.

Вследствие особого стечения обстоятельств, которые подлежат подробному рассмотрению в других линиях моих воспоминаний, во всех этих школах были, правда, в малом числе, детки из особых семей. Например, в той первой школе училась девочка, дядя которой работал в аппарате ЦК. Она была уверена в том, что Никита Сергеевич Хрущев вовсе не так уж и глуп, как о нем говорят. Он действительно хочет блага стране, но его ненавидит большинство в тех высоких кругах и оно, это консервативное большинство, преднамеренно доводит до дури любую его позитивную мысль. Если бы все наверху были такими, как ее дядя, то кукурузу не сеяли бы по всей стране, но только там, где она по науке нужна. Но таких там немного, и Хрущев одинок.

В других школах были, например, сын одного западноевропейского социал-демократа, с оружием в руках пытавшегося остановить коричневую чуму на баррикадах и после военно-полицейского поражения бежавший в нашу страну еще до Великой Войны. Он воевал добровольцем уже на нашей Великой Отечественной Войне, был ранен и остался у нас. Был также мальчик из Азии, отец которого сложил свою честную голову в боях против американского империализма на Дальнем Востоке уже после Второй мировой войны, но семью заблаговременно отправил в Советский Союз. Были и другие ребята и девочки, общение с которыми заметно расширяло кругозор. Были и просто спортсмены – очень интересные парни, они находили возможность для тренировок даже в свободные дни. Директор одной из школ был в свое время переводчиком в Индонезии и на официальной основе рассказывал школьникам (притом не только «активу») много интересного, вполне лояльного официальной идеологии, но в газетах не принято было об этом писать. В общем, в школах было интересно, но только не на уроках и не на разных «собраниях» тоже, поэтому вернемся в школу №1, в которой я так неудачно дебютировал сначала с лопатой, затем на сцене в интеллигентных очках.

Как известно, количество способно в качество переходить. В моем случае это заметно произошло в 7-м классе, когда суммарная начитанность прошлых лет дала очень вредный эффект – на фоне менее начитанных детей я мог почти не учиться совсем, в крайнем случае как-нибудь выкручивался за счет богатства словарного запаса и разнообразия форм выражения мысли на правильном языке, а сами по себе «положительные» отметки уже не интересовали меня, так как прогрессировало равнодушие к «системе» в целом и появилась даже некая, что ли, бравада, родственная браваде озорной ребятни. Есть особый шик в том, чтобы «тайно» в школе курить, но так, чтобы тайной курения как бы хвастаться всем. Я, естественно, не курил, это мелко по масштабам моим, мой собственный шик заключался лишь в том, чтобы вести себя безупречно и, не зная урока, на глазах всего класса с блеском на тройку (а случалось, на «пять») выкручиваться у доски, презирая при этом и «отличников», и «хорошистов», причем почему-то последних я особенно невзлюбил. Больше всего мне не нравилось то, что и отличников, и хорошистов педагоги затягивают в «актив», сначала в пионерии, потом в комсомоле, а этого я не хотел. Учителя почему-то меня не понимали и однажды был случай такой: меня предупредили, чтобы я обязательно на общем собрании был, так как меня будут в президиум «выдвигать». Совсем не придти – это было бы слишком, поэтому я «опоздал» и со злорадным удовольствием созерцал из дальнего угла «отличников и хорошистов», томящихся на сцене за длинным столом.

Учителя настолько не понимали меня, что в первой школе на общем годовом построении я был награжден значком «Юный техник» по итогам года за 7-й класс. Это было полной неожиданностью для меня, но на построениях возражения бесполезны, и на попытки сопротивления я получил ответ от завуча школы такой, что сегодня де слишком сумбурный день, и она приглашает меня на чашечку чаю назавтра к себе домой. Спокойно и поговорим.

Квартира завуча была от школы недалеко. Шел я туда в боевом настроении, но потерял весь пыл, только туда войдя. Вся небольшая квартирка была заполнена правильными деревянными стеллажами абсолютно библиотечной добротности и вида, на стеллажах плотными ровными рядами стояли полные собрания сочинений одно новее другого, и ни единой закладочки не торчало из них. Я сразу подумал, читала ли их она. Этот вопрос мучил меня во время всей церемонии за чайным столом, а с таким вопросом в башке ни один дипломат успешно политику не проведет. Я пытался объяснить своей визави, что в нашей школе имеется прекрасная механическая мастерская для уроков труда, и некоторые ученики старших классов чинят в ней мотоциклы, я же от этих умений бесконечно далек и считаю тех мастеровитых учеников более достойными кандидатами на получение такого значка. Завуч, весьма респектабельная полная дама предпенсионных педагогических лет, заботилась о моем чае, расспрашивала о родителях, о семье, а по существу вопроса отвечала, что насчет ремонта мотоциклов она подробностей не знает, зато ей давно доподлинно известно, что только один мальчик в школе делал в той мастерской приборы для физического кабинета в дополнение к тем, что там есть. Я объяснял, что приборы мои не работали и не в счет. Завуч возражала в том смысле, что представил меня к награде учитель физики на педсовете, а он считает, что для усвоения физических законов намного полезнее понять, почему не работает самодельный прибор, нежели отбарабанить по учебнику как попугай, отчего работает прибор фабричный. Она же, как гуманитарий, не вправе оспаривать мнение специалиста на этот счет. Значка «Юный физик» нет, нашли подходящий этот, по смыслу ближе всего… Короче, битву титанов я проиграл, и остался злополучный значок у меня. Я его не носил – было стыдно, а впоследствии он затерялся в переездах по огромной стране. Этой потери мне жаль – очень хороший значок.

Но как бы то ни было, доверие ко «взрослому миру» получило еще один ощутимый удар и процесс отчуждения от интересов и действий старшего поколения в нашей стране продолжался своим чередом.