Читать книгу 12 смертей Грециона Психовского - Денис Лукьянов - Страница 2

– Кажется, это где-то уже было, – пробубнил профессор Грецион Психовский и как-то странно посмотрел на морщинистые руки.

Он принимал последний экзамен в пустой, просторной аудитории – за широкими окнами бушевала зима, хлопьями валил постянварский снег, тот самый, от которого уже не веет волшебством, от которого хочется избавиться, уступив место (и время) слащавой весенней капели. Грецион в принципе воспринимал только два времени года: весну и лето. Поэтому его не так уж смущало это глобальное потепление, о котором балаболили все вокруг – пусть теплеет, пусть. Психовский с удовольствием бы договорился с небесной канцелярией, чтобы снег застилал землю лишь пару раз в году: за две недели до Нового Года и на две после, сохраняя ощущение праздника, приятный резиновый скрип под ногами, снежки, валяние в сугробах и возможность хранить молоко прямо на балконе. А потом было бы неплохо сразу получить ну если не +20, то хотя бы +10, прыгнув с места в карьер, не расшибив при этом головы. Но небесная канцелярия замечания Грециона Психовского не слушала, напрочь игнорируя все возмущения профессора – мало ли, чего вы хотите, у нас тут вот, и так погодный график выбился из колеи.

Наступила та пора, когда сессия должна заканчиваться, она затянулось настолько, что надоела уже не только студентам, но и самим преподавателям, мечтающим поскорее рвануть куда-нибудь на грядущие каникулы, чтобы потом еще полгода выдерживать своих подопытных.

Грецион устало глянул в окно, уставившись на хлопья искрящегося в свете фонарей снега, словно это звезды горстями сыпались с неба. Профессор чувствовал, что где-то это уже видел, что ситуация повторялась в точности до деталей и даже до формы снежинок – на профессора гадкой жижей нахлынуло дежавю.

В последнее время Грециону как-то слишком часто дурнело, хотя старуха с косой вроде бы даже не подавала намека на свое близкое присутствие – профессор просто ощущал себе до ужаса скверно, в особенности каждый раз, когда мозг сбивало с толку то самое дежавю.

Сидящий перед Греционом студент с кроличьими глазками искал любой повод, лишь бы не отвечать на билет, поэтому спросил:

– Вы себя хорошо чувствуете?

– Не помру, пока не ответите, не дождетесь, – хмыкнул профессор, выйдя из транса и почесав густую желтоватую бороду. – Это все ретроградный, будь он неладен, Меркурий.

Студен посмотрел на Грециона как на инквизитора XV века, внезапно решившего сжечь на костре работницу аптеки за богохульство и продажу зелий.

– Вы верите в звезды? – все еще пытался заговорить зубы студент.

– А вы? – парировал Грецион.

– Это повлияет на оценку?

– Нет.

– Тогда, да, – признался студент.

– А я вот не верю в звезды, – ухмыльнулся Грецион, поправив зеленую толстовку на молнии, – зато верю Шумерам, а они верили в звезды.

Психовский окончательно пришел в себя, хлопнул в ладоши и продолжил:

– Кстати, о Шумерах! По-моему, у вас первый вопрос как раз о них, – он сверился с билетом. – Отлично. Итак, я вас слушаю: Вавилон, Ворота Иштар и все, что я вам об этом рассказывал. Только прошу, не уходите в скучную историю.

Грецион Психовский верил скорее в антинаучные теории, которые и преподносил студентам с толикой своего авторского видения. Он, надо сказать, больше любил выступать на конференциях, или «свободных лекциях» – когда приходил лишь тот, кто хотел. Но и на университетских занятиях профессор не изменял себе, рассказывая вещи, от которых у серьезных ученых глаза лезли на лоб (хотя, сам Грецион часто задавался вопросом – а кто вообще называет этих, цитата, «нудных дедов», серьезными?). Правда, профессор сам не до конца верил многим вещам, о которых говорил, но признавал и даже надеялся, что они вполне могут существовать, и их нельзя отрицать. Та же Атлантида, допустим: конечно, ее существование не доказали, но ведь нельзя отрицать ее существования! Знаем, проходили уже, вон, с теми же Шумерами. К тому же поспекулировать всегда интересно.

Грецион Психовский четко понимал – то, что мы знаем о мире, и то, что мир есть на самом деле, такие же разные вещи, как курица и яичница-глазунья. Кажется, что связь вроде присутствует, но на деле она минимальна.

– Ну… – выдал студент многообещающее начало. – Ворота Иштар были откопаны…

– Я же просил, – тяжело вздохнул профессор, откинувшись на спинку стула. Он бы сейчас с удовольствием сел прямо на стол, как делал на лекциях, но останавливали его не какие-то там моральные установки, а постоянные выговоры чокнутого (как казалось Грециону) начальства. – Давайте поставим вопрос по-другому, ладно уж с вами, конец сессии, мы все устали. Расскажите мне о Вавилонском Драконе – и вы свободны.

– Это тот, который собран непонятно из каких частей? Ну, на мозаике еще был.

– Начало многообещающее, – не сдержался Психовский.

Студент дошел до той нервной кондиции, когда никак не реагировал на колкие замечания – все равно, что перепить виски, хотя никто не исключал, что именно так отвечающий и сделал.

– Ну, когда Ворота впервые откопали, то на мозаике нашли…

Грецион Психовский закрыл лицо руками – получился практически знаменитый «мыслитель», только думал он явно о тупости своих студентов.

– Как жалко, что почти все кормят вас сухим и отсыревшим за столько лет образовательным кормом, как нелюбимых кошек. Могли его хоть немного молоком разбавить.

Студент долго соображал, что профессор имеет в виду, а потом до него дошло:

– Но разве нелюбимых кошек вообще кормят? Раз уж на то пошло.

– Конечно! Просто любимым обычно покупают нормальный, мясной корм. Ну, знаете, подушечки там эти, кусочки курицы, креветки. А морить животное голодом – это уже садизм. Хорошо, что до этого пока со студентами не дошло – образно, конечно. Буквально вы вон и так – злые и голодные.

– Пока? – наступил отличный повод вновь тянуть время.

– Не отвлекайтесь. Так вот, Вавил…

Тут комната загремела – раздался металлический звук, сперва непонятный, разрозненный, но со временем собравшийся во вполне себе узнаваемую мелодию.

У Грециона Психовского зазвонил телефон, экран замерцал, корпус завибрировал, а из динамика в пустую аудиторию – как на концерте – вырвалась рок-мелодия.

Студенту она показалось знакомой.

– Metallica? – уточнил он, пока профессор брал в руки смартфон.

Психовский непонимающе уставился на него.

– Нет, Black Sabbath. ‘Paranoid’. Минус балл за незнание классики!

Грецион посмотрел на экран, чтобы понять, кто решил позвонить ему во время экзамена. Варианта было два: либо мобильный оператор, который думает, что люди могут взять трубку в любое время суток, либо… да, конечно, это был он.

Звонил Федор Семеныч Аполлонский.

– Алло? – прозвучало из динамика, когда Психовский взял трубку. – Грецион?

– Ты ожидал услышать кого-то другого?

– У тебя экзамен? – проигнорировал замечание Аполлонский.

– Ну конечно.

– А, отлично, у меня тоже. Но мне очень нужно с тобой поговорить, это конечно не так срочно, но я не хочу откладывать, а студенты переживут. Я уже предупредил своих, что вернусь, и вышел. Давай-ка тоже поставь экзамен на паузу, пусть спишут себе спокойно.

– Спорить с тобой бесполезно, – рассмеялся Грецион в трубку, а потом повернулся к студенту, абсолютно запутавшемуся в ситуации. – Я постучусь перед тем, как войти, потратьте это время с пользой. И ради любого на ваш вкус бога, не надо никаких дат.

Грецион Психовский хмыкнул, встал, явив миру розовые брюки и красные кроссовки – этот прикид часто называли «клоунским», на что профессор, если его упрекали, отвечал почти всегда одно и то же: «Конечно, он клоунский, это специально чтобы вас запутать и еще раз напомнить, что обертка почти никогда не соответствует содержанию. Можете считать, что я, самое банальное, конфетка – а я действительно такой! В смысле, гораздо более содержательный и полезный внутри, чем снаружи».

Профессор вышел из аудитории и закрыл дверь.

Оказавшись в коридоре, он вновь приложил трубку к уху и сказал:

– Я слушаю тебя, Феб3 мой среброкистый.

Федор Семеныч Аполлонский тоже работал преподавателем, причем в том же университете, что и Психовский – только вот судьба раскидала этих двоих по разным факультетам. Если Грецион – профессор, специализирующийся на древних цивилизациях, то Аполлонский – художник местного разлива, не мировой гений, но и не забытый всеми отвергнутый творец. Логично было предположить – судьба так и сделала, – что Федор Семеныч в любом случае будет читать лекции на другом факультете, на художественно-графическом. С точки зрения студентов, обычно самой правильной, эти двое по манере преподавания были два сапога пара – если заглянуть в групповые переписки, особенно накануне экзаменов, в этом можно убедиться сполна. Если суживать это определение, то оба они были чудаковаты, но слушать их было одно удовольствие. А еще и Грецион, и Федор Семеныч могли внезапно прервать занятие, да даже экзамен, как сейчас, ни о чем не задумываясь – да и вообще, давали много свободы и разрешали мухлевать, потому что не верили в честную игру и сами честными игроками никогда не были.

Аполлонский был посдержанней в одежде и слегка отличался от Грециона характером – два как капли воды похожих человека обычно не сходятся на долгое время, это все равно, что общаться со своим отражением, что бы там не говорили об общих интересах. Рано или поздно, такое наскучит, начнешь видеть темные проблески себя в закадычном друге, который уже через полгода – это еще если повезет – станет совсем чужим.

Так вот, художник был не столь эпатажным и бьющим фонтанами необузданной энергии, но более чудаковатым и копошащимся, склонным к абстрактным и долгим рассуждениям, которые – как там писали безымянные авторы? – мыслью растекались по древу, а потом собирались в целое озеро, где Федор Семеныч вскоре и тонул. Но когда дело касалось практического рисования, тут художнику не было равных – особенно всем нравилось то, что он не зацикливался на всяких вот этих натюрмортах и пейзажах «родной и духовно богатой земли», а практически все превращал в какой-то аналог «Властелина Колец» и вообще был без ума от драконов, в существование которых, спасибо Психовскому, даже верил.

– Ну а почему их не могло быть? – говорил профессор. – Просто здоровые ящерицы с крыльями, что в этом странного? Слушайте, да посмотрите на тварей, которых вылавливают из океана каждый день и выкладывают в соцсети. И, по-вашему, ящерица с крыльями – самое странное, что природа могла придумать? К тому же, средневековые рыцари просто не ценили прекрасное, вот и устроили окончательный геноцид драконов. И только потом уже взялись за крестовые походы, потому что геноцидить стало некого.

Аполлонский вырос на фэнтези, хорошем и плохом одновременно, но все же фэнтези, и до сих пор рубился в какие-то компьютерные игрушки, не говоря уже о книгах и фильмах. Поэтому, когда студенты спали на парах после ночи, проведенной в фэнтезийной компьютерной ролевой игре, Федор Семеныч их не трогал, а иногда даже ставил дополнительные баллы – если, конечно, приобретенный опыт отражался в их работах, и меж скучных лужаек начинали бегать орки с гоблинами.

В общем, если кратко – Федор Семеныч Аполлонский считал, что «Утро в сосновом лесу» могло быть куда интереснее, если бы вместо медведей там нарисовали драконов.

– Замечательно, что ты меня слушаешь, – раздалось по ту сторону трубки. – У меня для тебя прекрасные новости – после экзамена можешь собирать вещи, я купил нам два билета на…

– Надеюсь, не на оперу? – уточнил Психовский. Здесь интересы парочки тоже шли вразрез – Аполлонский заслушивался классическими операми, желательно на фэнтези-тематику, а Грецион такой пытке предпочитал рок-оперы.

– Нет, ты что, пока еще ничего такого, на что мы могли бы пойти вместе, не придумали. И спасибо, что перебиваешь. В общем, на зимние каникулы мы с тобой отправляемся в небольшой-круиз путешествие. С Днем Рожденьица, как говорится.

– Он у меня вообще-то не сегодня, – хмыкнул Психовский просто так, из вредности.

– Ох уж эти Козероги! – возмутился художник по ту сторону сетевой изгороди. – Вечно чем-то недовольны, я ему делаю приятное, а он… Родись ты каким-нибудь Водолеем….

– Ты опять о Зодиака? Слушай, даже я, верящий Шумерам как себе…

– Да, опять о них! Потому что ведешь себя, как типичный Козерог, – еще раз посчитал нужным добавить Федор Семеныч. – В том-то и соль, что твой День Рождения мы отметим прямо в дороге. Так что давай, выше нос, выше голову, выше все, что только можно – и хватит быть недовольным!

– А я был бы доволен, – Психовский закатил глаза, но собеседник этого, по понятным причинам, не увидел, – если бы ты предупредил меня заранее, хотя бы за пару недель.

– Тебе известно такое слово, как сюрприз?

– К твоему сведенью, не все сюрпризы – приятные, – вздохнул профессор. – У меня нет сил никуда тащиться – вот честно. Может, мы как-нибудь устроим это в другой раз?

Аполлонский взревел – ну, скорее заблеял как барашек.

– Упертость – твое второе имя. Если ты не хочешь, то я прямо сейчас возьму и сдам эти билеты…

– А куда хоть мы с тобой поплывем?

– А вот это узнаешь на месте! Завтра отчаливаем, и я тебе умоляю, не отправляй никого на пересдачу, иначе испортишь нам весь отпуск.

– Я, конечно, понимаю, что со мной спорить бесполезно, но с тобой – еще хуже, – профессор сдался. – Но и я не сумасшедший, портить свой юбилей не собираюсь. Смотри у меня, если что не так…

Улыбка ползла по лицу профессора топленым маслом.

– Ты Психовский, – решил пошутить Аполлонский. С шутками у него, кстати, тоже было тяжеловато – не считая старых-добрых анекдотов про Штирлица.

Не услышав смеха в ответ, художник переключил тему:

– Ладно, проехали. Кстати, сколько тебе там стукнет?

Грецион озвучил цифру – ему должно было исполниться пятьдесят, вел себя на тридцать, ощущал на все двадцать, да вот только выглядел на шестьдесят – из-за бороды. Аполлонскому он назвал все эти возрасты.

– Тогда отметим сразу четыре круглые даты.

Психовский поправил желтую бейсболку, которую не снимал в здании, пока его не посещало такое желание – норму нахождения без головного убора в помещении профессор считал архаичной и идиотской. Потом Грецион посмотрел на часы и цокнул.

– Ну, я бы с тобой еще поговорил, но и так скоро увидимся. К тому же, по-моему, мы дали этим оборванцам достаточно времени, чтобы списать. Я не против постоять в коридоре еще, но надо нам иметь какое-то приличие и хоть иногда быть построже.

Оба рассмеялись – прослушивай их разговор какой-нибудь тайный агент, у него лопнули бы барабанные перепонки.

– Ты предложишь тройку и отпустишь с миром? – уточнил Федор Семеныч.

– Нет, сначала послушаю, что мне попытаются наплести, а потом отпущу с миром и зачеткой.

– Мы неисправимы.

– Ага, – подтвердил Психовский. – И в этом наша прелесть! Ладно, увидимся.

– Я тебе все распишу сообщением.

– Мне хоть понравится твой сюрприз, на который ты меня, считай, вынудил?

– Обижаешь!

Экран телефона погас, разговор завершился. Психовский заулыбался, предвкушая что-то интересное – такие спонтанные туры, по закону вселенной, которая своим правилам не изменяет, всегда превращаются во что-нибудь интересное. А Грецион любил вляпываться во всякие истории – иначе, считал он, жизнь станет скучной, неинтересной, и нечего будет травить студентам на занятиях.

Как и было обещано, Грецион Психовский три раза очень громко постучался, чтобы его уж точно услышали, и вошел в аудиторию.

***

В душном и липком тропическом воздухе, под огромными листьями пальм и папоротников, которые теперь растут только здесь, но когда-то правили балом флоры, девушка смотрит в щелку, подглядывая.

Под массивными сводами храма из белого камня она чувствует себя, как дома, но знает – там, за этой щелкой, что-то происходит. Среди же колонн с каменными змеями, словно желающими задушить эти столбы, ничего нового: на дворе ночь, храм тихо дремлет, внутри остались лишь маги, божественные служители, мастера ритуалов и возливания масел.

Она – среди них. Или, почти.

Она спустилась по ломаным ступеням в ту часть храма, о которой даже не догадывалась. Так глубоко под землей, что здесь прямо из стен врываются корни исполинских деревьев, ломая фасад белого камня. Тот покрылся трещинами, как разбитое яйцо.

Запах корицы и стрекотание сверчков – только у нее в голове – становится сильнее.

Она смотрит в щелку и видит пустой, мрачный зал, а в центре —клетку. Ей думается, что это какое-то тайное место для жертвоприношений, и сейчас она увидит кости, человеческие ребра и кровь.

Она тихонько приоткрывает дверь, которую то ли забыли запереть, то ли специально оставили открытой, лишь отойдя ненадолго, и заходит внутрь.

Это оказывается тюрьмой, но не для людей, а лишь для одного… пленника.

В центре взаправду стоит каменная клетка, а в ней лежит странное существо – прежде она таких никогда не видела. Животное, видимо, привыкшее к неволе, не сопротивляется, но, видя нового человека, приподнимается на передних лапах. Размером оно раза в два больше варана.

Существо высовывает раздвоенный язык и шипит.

Она подходит поближе, чтобы разглядеть животное во всех подробностях. Будь она на пару лет постарше, все бы знала сама, ей бы уже давно рассказали про этого зверя. Она каждый день ходит в этом храме при свете яркого солнца и матовой луны и, казалось, выучила его наизусть. Но, как выяснилось, заблуждалась.

Она поворачивает голову в сторону животного и тянется рукой к клетке – аккуратно, с опаской.

А существо, столь фантастическое, явно пытается что-то сказать, смотрит в ответ жалобными глазами, полными самого космоса, будто запускающего свои зыбкие пальцы в самое нутро – они хватают самое сокровенное и тянут, тянут на себя, поглощая и завораживая одновременно.

И ей становится жалко.

***

Десант из снежных хлопьев валил с грузных, затянувших небо полностью облаков, кружился, своими миниатюрными завихрениями напоминая снежные ураганы, и мерцал непривычными оттенками в свете длинноногих фонарей, рассекавших ночь. Белые хлопья, летевшие вниз словно по маслом смазанной горке, кувыркались и оседали на шапке Грециона Психовского, где вскоре таяли и мерцающими капельками светились на меху.

Красиво? Безусловно. Приятно? Ну, не сказать, чтобы особо да – профессор понимал, что, простой он под снегом еще минут тридцать, домой вернется не сказочным Дедом Морозом, а человеком-амфибией. И глубоко внутри Грецион ворчал всеми известными и неизвестными человечеству словами.

Природа решила откашляться, пустив поток холодного ветра: он взбудоражил снежинки, нарушил их плавную гармонию и обдал Психовского своим сковывающим тело и душу дыханием. Вот это зима, так зима, а не мелкий снежок раз в две недели, словно молящий, чтобы на него обратили внимание и вспомнили, какое время года сейчас на дворе.

Профессор перемялся с ноги на ногу и посильнее натянул на уши меховую шапку-ушанку, с которой зимой практически не расставался. Грецион посмотрел сквозь луч фонарного света, в котором роились мелкие снежинки (да и сам профессор, надо сказать, стоял в точно таком же луче, как герой какого-то мюзикла). Психовский увидел – ну, попытался сквозь метающиеся туда-сюда хлопья снега – торчащие серые махины домов, которые даже не думали наряжаться в зимнее платье. С домами поменьше в такую погоду такое происходило окончательно и бесповоротно.

В этом морозном великолепии Психовскому захотелось в тепло – для начала, хотя бы просто сесть в такси, которое едет уже десять минут, хоть обещало быть через пять. Цель чуть выше, этакий следующий этап этого квеста – добраться до квартиры, чтобы скинуть куртку, шапку и ботинки. Но в идеале, конечно, хотелось махнуть куда-нибудь в теплые края, где такой погоды не будет в принципе – там, видимо, невидимые архитекторы мироздания постарались, чтобы люди не испытывали такого ледяного ужаса, а вот другие места явно обделили вниманием. Ну, ладно, думал Психовский, их можно понять – должен же быть какой-никакой, а баланс, просто ему, профессору, не повезло родиться и жить именно в месте, теплом обделенном.

Но Грецион не сомневался, что Аполлонский подобрал для своего сюрприза какое-нибудь турне по теплым местам, а не по ледникам – пингвины, белые мишки и морские котики – это, конечно, очень хорошо и мило, но только не в разрезающим душу холоде.

Ехать все еще было как-то лень – и Грецион про себя ругался на художника, хотя раньше за собой такого не замечал, даже после самых странных чудачеств Федора Семеныча.

Смартфон в кармане пиликнул. Профессор осмелился вытащить руку из кармана и разблокировать экран – такси, вроде как, приехало. Грецион огляделся, но машины не увидел, снова перемялся с ноги на ногу и натянул шапку еще сильнее, чуть не спрятав под ней глаза.

Прошло совсем немного, и к представлению из фонарного света добавились новые лучи немного иной природы – они, в отличие от своих собратьев, двигались. Психовский сообразил, что это такси, только когда фары начали слепить глаза.

Грецион открыл дверь, отряхнул, казалось, целые снежные равнины с шапки и ледники с ботинок. Он сел в машину, потихоньку оттаивая. Профессор, к слову, никогда не был против поболтать в дроге – за что многие водители были готовы его убить, ведь говорить Психовский мог часами, – но сейчас Грецион радовался, что таксист попался молчаливый: просто уточнил дорогу, а потом включил – хвала всем богам и космическим сущностям! – главную рок-радиостанцию страны. Профессор Грецион Психовский наконец-то расслабился, мыслями погрузившись в теплые страны.

Вообще, Грецион давно думал, что пора бы сменить обстановку, и не только из-за тонны работы и скрипящих холодов – профессор чувствовал, как вокруг, в каждом возможном и невозможном углу, открыто и исподтишка, закручиваются гайки абсолютно во всем. На профессора это давило, вызывало внутри какой-то механический скрежет, разрушающий душевную гармонию и иссушающий те маленькие капельки счастья, которые еще оставались в душевном двигателе. Задним числом, правда, Профессор знал: кое-кто просто забывает элементарные правила инженерии и механики, ведь если гайки затягивать слишком туго, рано или поздно они слетят с резьбы и дадут по носу. Проверено столетиями во всех смыслах: и в буквальном, и в метафорическом.

Хотя проблема, как обычно, была в том, что гайки крутили абсолютно все – даже те, кто говорили, что раскручивают их.

В общем, Аполлонский, не смотря на привычку Грециона поупираться и поворчать без причины, как всегда, не прогадал со своим таинственным подарком – и пусть только попробует купить билеты в какую-нибудь Гренландию, сам будет кататься там на санках и рисовать картины, состоящие исключительно из оттенков белого.

Козероги – они такие.

Будь дорога профессора в такси хоть чем-либо интересной и примечательной, она бы стоила внимания – но в этом оттиске реальности, в одном из вариантов развития событий в мультивселенной, ничего этакого не произошло. Надо понимать, что, чисто гипотетически, есть миллиарды и больше разных Греционов в разных вариантах мироздания. И везде события происходят по-своему – с маленькими катушками, словно бы небольшими шероховатостями, бугорками на каждом из этих оттисков. События во всех этих возможных «там» слегка отличаются: сегодня Грецион здесь повернул налево, а там – направо, здесь пошел на обед в кафе, а там взял с собой бутербродов. А именно малые решения и расхождения, как известно, влияют на все остальное…

Грецион Психовский ввалился домой, в маленькую уютную квартирку с целым лесом из растений напротив компьютера и стенами, обклеенными древними пергаментами и обложками-конвертами рок-альбомов, которые раньше были упаковками виниловых пластинок. Это напоминало классическую монтажную склейку через движение, такую условную перемотку времени.

Профессор жил на широкую ногу, но до тех, кто в этом отношении мог сесть на шпагат, ему было как до Китайской Стены ползком.

Избавившись от намокшей одежды и кинув портфель просыхать в прихожей, Грецион метнулся на кухню, вскипятил чайник и заварил чашку зеленого чая, настоящего, прямиком из Китая – там профессор очень удачно сторговался на рынке, – добавил лимона и, конечно – без постоянного допинга пряностями мозг Психовского превращался в кашу.

Профессор сделал глоток и поморщился – слишком горячо, слишком кисло. И непонятно, то ли он не доложил сахара и переборщил с кипятком, то ли это постоянное недовольство и ворчание, начавшееся еще на улице из-за погоды. Аполлонский говорил, что в случае профессора, ворчание с недовольством – его личные Деймос и Фобос, этого уже ничто не исправит, потому что Козероги – они все такие, постоянно найдут, к чему прицепиться, порой раздуют из этого проблему вселенского масштаба и слушать никого не будут. Так, по крайней мере, говорил художник.

А вот Грецион Психовский эти возмущения Федора Семеныча и не слушал, хоть не отрицал правдивости астрологических наблюдений, только, конечно, не на всяких сайтах наподобие «ЛЮБИМАЯ ХОЗЯЮШКА». Некоторые вещи сохранились и дорабатывались еще со времен Шумеров, простыми наблюдениями, которые трудно назвать пустым совпадением – систематически повторяющееся совпадение становится уже какой-никакой, а закономерностью.

Профессор положил дополнительную ложку корицы, дошел до комнаты, включил компьютер, поставил чашку на стол и скрылся где-то в зарослях своего леса из домашних растений. Грецион порылся в коллекции пластинок, вытащил одну, повертел в руках, довольно улыбнулся и установил на проигрыватель. Пока профессор возвращался на рабочее место, на всю квартиру загремел – но не слишком громко, чтобы соседи не пришли с вилами и факелами – ‘Crazy train’. Психовскому показалось, что это отличная мелодия перед дорогой – надо настроить окружающий мир на некий символизм.

Грецион сделал глоток, наконец-то удовлетворившись сладкостью чая. Параллельно открыл электронную почту – личную, на рабочей делать было нечего, ее завалили глупые вопросы, просьбы студентов и других преподавателей, которых профессор сейчас ни слышать, ни видеть не хотел. Сообщение от Аполлонского висело в самом вверху, под тоннами рекламы, которую профессору было лень удалять. Грецион открыл и прочитал:

«Грецион!

Завтра у нас в пять утра самолет. Ага, вот так внезапно, я знаю! Так что пакуй чемоданы как можно быстрее, летим рисовать драконов! Комодо, конечно же, но я бы тебя и таких потащил смотреть. Короче, начинаем с островов Индонезии, с Комодо, а дальше у нас с тобой небольшое корабельное турне с высадкой на ТРОПИЧЕСКИХ островах. Да, тащу тебя в твои любимые теплые места. И ты еще ворчал! Увидимся совсем скоро, давай, начинай паковать чемоданы.

P.S.: Билеты прикрепил. Умоляю, не забудь. НЕ ЗАБУДЬ.»

Профессор скачал билеты, закрыл письмо и улыбнулся. Это, конечно, не тур по пирамидам майя, но тоже подойдет. Было лень, ехать никуда не хотелось, диван выглядел куда привлекательней, но… встретить День Рождения в тепле, в компании комодо и Аполлонского – это же просто мечта.

Греясь этой мыслью, профессор начал собирать миниатюрный чемодан, наслаждаясь вливающимся в уши роком, настраивавшим на интересную поездку.

Интересную настолько, что Грецион Психовский даже не догадывался.

***

Они холодно взирают на раскрытую и, что важнее, пустую клетку, не сулящую ничего хорошего – среди древних белых стен начинают покалывать страх и негодование.

Они не смогли – здесь, в этом священном, в этом защищенном и свободном для всех месте, не смогли уследить, впервые за столько лет. Они никогда не думали, что кто-то додумается до такого, спустится сюда без дозволения, распахнет клетку, сойдя тем самым с Духовного Пути, ведь лишь Духовный Путь – ключ к идеалу, которого они почти достигли.

Но задним числом они, толпясь здесь, в этом подвальном помещении, понимали, что сами сошли с Духовного Пути, ведь не досмотрели и смухлевали – теперь им придется отвечать, как минимум – морально, перед самими собой, а это уже страшно.

Корни вековечных деревьев, спящие здесь, на глубине, через дрему слышали их разговоры, обрывки фраз, которые становились все уверенней и уверенней – страх испарялся, улетучивался, поднимаясь вверх и рассеиваясь в голубых небесах над храмом, уступая место уверенности в собственной невинности.

Когда разговоры прекратились, они пришли к выводу – нет, то был не сход с Духовного Пути, они лишь оступились, споткнулись о случайно брошенный под ноги камень, но теперь встали и готовы идти дальше. А вот она, та, что открыла клетку и освободила зверя… Да, она воистину сошла с Духовного Пути, в непоколебимости которого никто не сомневался.

А теперь остывшее тело лежало около клетки, у их ног – конечно же, бездыханное.

***

Пока с неба продолжал сыпать снег, Грецион Психовский, топчущийся на улице с собранным портфелем и маленьким чемоданчиком, клял опять никак не подъезжающее такси, которое, видимо, не смогло преодолеть пару-тройку снежных баррикад и теперь тащилось с издевательской скоростью. Возможно, где-нибудь в другом оттиске реальности, оно бы уже давно приехало, и сидел бы профессор внутри, радостно слушая музыку – или радио, если включат что-то нормальное, – но здесь и сейчас такого не случилось.

Если представить, что вселенная – это скопище множества разных реальностей, где все вроде бы одинаково, а вроде бы и нет, все отличается деталями, то логичнее назвать каждую из таких реальностей отдельным оттиском. Оригинала, с которого нескончаемое множество копий сняли, никто, конечно же, не знает, да и как поймешь в этой кипе вариантов событий, где оригинал, а где – нет. Тут случится одно, тут другое. Все эти оттиски никогда не бывают одинаковыми. Погрешность техники и, в нашем случае, вселенной.

Но здесь и сейчас, в нынешнем оттиске, такси все не приезжало – уже желтые фонари, освещающие глубокую непроглядную ночь, и то жалобно стали смотреть на мерзнущего профессора. Грецион, конечно же, продолжал мысленно ругаться на такси, по ясной причине, ну и на снег, так, заодно – а поскольку здесь и сейчас ему повезло родиться Козерогом, проклятья эти были страшные. Снег вообще обнаглел, все идет и идет и, как назло, не тает – конечно, Психовский знал и понимал, что посреди зимы не может резко наступить лето, максимум ударит плюс на пару дней, а потом ходи и скользи по этому незапланированному катку. Хотя, профессор допускал вероятность вообще чего угодно – кто знает, вдруг однажды зима резко станет вечным летом, кто-то что-нибудь напутает там, наверху, и Грецион Психовский лично поднимется туда (желательно, с билетом обратно, чтобы не застрять в небесной канцелярии навсегда) и пожмет этой сущности руку. Или руки, если это окажется какой-нибудь Шива – опять же, возможно все. Очень здоровый подход для профессора, занимающегося древними цивилизациями.

Снегу на самом деле очень повезло, потому что все негодование крутилось лишь в голове Грециона, а разговаривать с падающими белыми хлопьями было не в его вкусе. А вот таксисту, который наконец-то приехал, повезло меньше в десятки раз – потому что, в силу своего характера, Грецион тут же высказал все, что о нем думает.

– У вас совести совсем нет, – пробухтел Психовский, устраиваясь на переднем сиденье, хотя мог сесть и на заднее. – Я ждал вас десять минут на таком морозе. Мне, между прочим, не двадцать лет – меня такая спонтанная закалка и убить может.

– Так дороги занесло, – только и ответил таксист. – Я то что мог поделать.

– Нет, все равно, это сумасшествие – о таком хотя бы можно предупредить ради приличия, – профессор хлопнул дверцей. – Давайте поедем побыстрее, а то еще тут до завтра простоим, а у меня самолет.

Щелкнула блокировка дверей – машина тронулась.

Грецион хотел было уже надеть свои беспроводные наушники, готовясь к наихудшему варианту музыкальной подборки от водителя, но тот каким-то чудом включил довольно сносную волну – наушники исчезли в кармане.

– А вот это другое дело, – лукаво улыбнулся Психовский.

Он хотел добавить, что за хорошую музыку можно простить все остальное, но в силу характера промолчал.

Таксист никак не отреагировал – ему просто хотелось побыстрее довести этого мужчину в странных розовых брюках и ушанке, дотерпеть до конца дня, вернуться домой, налить крепкого кофе и лечь спать – в такой снег так и манит в кровать.

Грецион же, утонув в музыке, смотрел в окно на пролетающие мимо, сверкающие разноцветной иллюминацией здания, из-за бешено падающего снега превратившиеся в зернистую, снятую на очень-очень плохую фотокамеру картинку – пейзаж за окном такси казался смазанным, нечетким, размытым и рябящим, но был в этом какой-то шарм. Словно глаза Психовского включили фильтр ретро-кино. Профессору, в принципе, понравилось.

Но долго этой нахлынувшей красотой у Грециона насладиться не вышло.

В этом оттиске реальности, машину резко занесло в сторону – водитель вывернул руль, чтобы возобновить управление, но ничего из этого не вышло. Тормоза по невероятной причине тоже отказали. Такси, уже ничем не контролируемое, полетело в сторону по скользкой дороге под звуки орущего из магнитолы оркестра – громкость радио случайно выкурилась на максимум. Под эти фанфары из грохочущей музыки и валящего снега, машина со всей скорости врезалась в столб – подушки безопасности, вот это совпадение, тоже не сработали.

Перед тем, как такси объяло огнем, профессору показалось, что перед глазами мелькнуло что-то странное – какой-то образ, видение, легкая галлюцинация от удара о лобовое стекло, что-то, знакомое со страниц учебников и из музейных экспозиций, но сейчас неразличимое и неузнаваемое. Оно, это что-то, бежало со всех лап, потом по-змеиному зашипело; профессор ненароком посмотрел прямиком в его глаза, чтобы утонуть в них – в бесконечно-глубокие, бесконечно-грустные, схватившие и утянувшие какой-то неуловимый осколок себя самого.

Такси рвануло – весь корпус объяло голодным огнем, постепенно уплетающим свою добычу.

И Грецион Психовский умер.