Читать книгу 12 смертей Грециона Психовского - Денис Лукьянов - Страница 3

– Кажется, это где-то уже было, – пробубнил профессор Грецион Психовский, продолжая смотреть на рябящую картинку за окном такси.

Профессора с головой захлестнуло невероятное, нагрянувшее с максимально возможной мощностью чувство дежавю – мир словно превратился в репликацию чего-то другого, уже когда-то виденного. Психовский терпеть не мог, когда его настигало дежавю – от этого по большей части необъяснимого чувства передергивало и бросало в легкую, но нехорошую дрожь.

Грецион отвернулся, сморщившись. Вскоре, гадкое ощущение рассеялось.

Хоть небо и решило устроить артиллерийский обстрел всего живого, скрыв мир под белой шубой из снега, дороги, на удивление профессора, оказались расчищенными – да и водитель ехал как-то чересчур даже мягко, такси не прыгало, машину не заносило.

Так, под звуки очень странного радио, с волн которого звучала то громогласная классика, то металлический кряхтящий рок, Грецион добрался до аэропорта. Из-за снега видно было лишь общий силуэт аэропорта – будто тот прикупил на барахолке слишком уж большую футболку, размеров на пять больше, и сослался на то, что так сейчас просто на просто модно.

Профессор подумал, что ситуация изменится, когда он выйдет из машины – ошибся. Даже так аэропорт казался каким-то размытым чертежом, на который неумеха-механик пролил ночной кофе.

И несмотря на ужасную погоду и невероятную усталость, от которой покалывало в груди, Грециона тянуло вперед, навстречу новому – он всегда любил такие авантюры, без раздумий соглашаясь на все, что казалось ему интересным, пусть это и казалось настолько невозможным, что даже автор-фантаст сказал бы: «Хватит, перебор!».

Но Психовский ощущал, будто бы он просто не мог не идти, вот и все. Откуда это ощущение взялось – непонятно.

– Как бы ваш рейс не отложили, – пробубнил на прощание водитель.

– Мыслите позитивней, – улыбнулся профессор, из этого самого позитива состоящий примерно наполовину; вторую же половину, к слову, занимал сарказм. – Снегопадом свойственно резко начинаться и так же резко кончаться. А у меня еще полно времени. Всего доброго!

– Доброго, доброго, доехать бы дальше без приключений…

– Я же говорю, – кинул уже уходящий Психовский, – мыслите позитивно!

Если бы водитель знал, что случилось с ним в другом оттиске реальности, уж точно бы превратился в один большой генератор позитива.

Грецион тем временем приступил к первому ритуалу внутри храма под гордым именем «аэропорт»: очистил карманы, выложил ключи, всю мелочь, телефон, снял часы и, положив багаж на ленту, прошел через рамку.

Конечно же, по вселенскому закону, она все равно запищала – с первого раза это испытание пройти могли только избранные. Все первые, последние и серединные испытания великих героев фэнтези по сравнению с этим – просто пшик. Окажись прямо здесь и сейчас эти самые герои – великие колдуны, крушащие града и занимающие места богов, – они подтвердили бы это.

Набалдашники посохов у них точно запищали бы.

– Давайте еще раз, – буркнул страж порядка.

Грецион прошел через рамку вновь – снова заставил ее издать истошный визг.

– Ну что же, – опять буркнул все тот же страж порядка, на этот раз подойдя к профессору. – Руки вверх, как говорится.

– Я так похож на особо опасного преступника? – Грецион почесал бороду.

Охранник, видимо, заведомом обившийся на профессора, опустил взгляд на розовые штаны.

– Будем вас осматривать.

– Спасибо, что хоть не измерять, как одного мальчика. Ну, что же, милости прошу.

Страж порядка посмотрел на Грециона взглядом серым, как концентрированный асфальт.

– Вы не могли бы отвечать не так оптимистично? – нахмурился он.

– Это еще почему?

– Потому что.

– Отвечаете, прямо как мои студенты, – хмыкнул Психовский. – Слушайте, я лечу на крыльях любви и энтузиазма на встречу совершенно непонятному туру-отпуску, но он хоть на несколько дней вырвет меня из рутины. И я совсем не хочу с вами ссориться, как там оно поется… спросите у любого на Тверском Бульваре, я самый дружелюбный человек на свете.

Грецион взглянул на часы.

– А Аполлонский вам это еще и по гороскопу подтвердит.

Асфальт во взгляде охранника наливался свинцом и желчью.

Будь Грецион не совсем собой, он бы спорил и упирался до кутузки, но авантюрное шило профессора зудело так сильно, что он просто вздохнул и повиновался.

Поэтому раздеться все же пришлось – проверив профессора, скажем так, вручную и с пристрастием, стражи порядка поняли, что все дело в ремне. Почему-то пряжки на нем всегда оказываются какими-то чересчур металлическими. Ничего не оставалось, как ремень снять, кинуть в лоток для вещей к остальному добру и пройтись вновь – рамка пискнула, но нормально, не истошно, предупреждая, что все, мол, в порядке.

Этот маленький побочный квест завершился, теперь пришла пора следующего— найти Аполлонского. Тут, благо, решение оказалось проще – просто взять и позвонить.

Но Федору Семенычу, как и любому человеку, носящему божественную или полубожественную фамилию, такие вещи свойственно было чувствовать – так что звонок, можно сказать, не понадобился.

Точнее, понадобился, но только для того, чтобы Грецион перепугался – за спиной раздался включенный на полную громкость Иоганн Себастьян Бах, стоящий у художника на звонке, и профессор чуть не подпрыгнул.

– Ага! – провозгласил Аполлонский, когда Психовский повернулся. – Ты не опоздал, прекрасно! Я всегда знал, что хотя бы раз в жизни на тебя можно положиться. Вы, Водолеи, сами кого можно на авантюру за уши вытащите, но уж слишком импульсивные и рассеянные…

– Твоя дурацкая привычка каждый раз вспоминать знак Зодиака собеседника когда-нибудь сыграет против тебя, о среброкистый Феб, – ухмыльнулся Психовский.

– Твоя привычка издеваться над моей фамилией тоже когда-нибудь сыграет против тебя, – парировал Федор Семеныч.

Аполлонский, откровенно говоря, совсем не соответствовал своей фамилии внешне – из головы можно сразу выкинуть изображения всех статуй соответствующего божества, которые, как и другие в Древней Греции, выглядели идеально во всех отношениях. Если аналогия со скульптурой мифологического Аполлона в голове все же возникает – справедливости ради, это неизбежно, – то рисующуюся картинку стоит слегка подкорректировать. Правильнее всего представить, что древние Греки не пожалели глины и потратили все запасы на новую статую, отчего Аполлон… пополнел, будто подносить в жертву ему стали исключительно сдобные булочки. Всю атлетичность как рукой сняло – он получился таким низеньким, слегка упитанным, но не прямо уж толстым. Скорее даже капельку коренастым, хотя мускулатура задыхалась где-то под слоем излишней глины. К этому добавилось идеально выбритое лицо, огромные круглые очки в красной пластиковой оправе и соломенную шляпу с гигантскими, «блинными» полями, с которой этот модный Феб не расставался ни на миг.

Такое изображение, конечно, мог придумать какой-нибудь очень навороченный греческий скульптор, правда все остальные сразу же затравили бы его, не восприняв столь креативного взгляда на привычную часть жизни (уж сколько времени прошло – а все одно и то же).

Но таким и был Федор Семеныч Аполлонский, шляпа которого, кстати, слыла красной тряпкой для Психовского – как только он не пытался круглые сутки намекать художнику, чтобы тот ее выкинул ко всем чертям. Но упрямство Аполлонского не знало границ.

В этом они с Греционом – здесь и сейчас – были весьма непохожи.

– Я тебя, наверное, не удивлю, но наш рейс задерживают, – Федор Семеныч ткнул рукой в огромное табло.

– Но хорошая новость, как я понял, в том, – профессор прищурился, что откладывают… всего на полчаса?

– Именно! Так что предлагаю пропустить по чашечке кофе, ну или чего покрепче.

– И почему я не удивлен уточнением про что-нибудь покрепче? Видимо, подношения богам все же лучше делать именно хмельными напитками.

– Полно, прекращай, а то скормлю тебя дракону-комодо.

– Даже не подумаю.

Психовский рассмеялся, поправляя рюкзак и зашагал, оглядываясь по сторонам и насвистывая под нос назойливую мелодию – точно ребенок в магазине игрушек.

– Грецион! – окликнул художник.

– И что ты придумал на этот раз?

– Я-то? Да так, ничего – просто сказать, что ты идешь вообще не в ту сторону.

– А! – хлопнул профессор в ладоши. – Ну и ничего!

– Ничего, ничего, страшно представить, как ты один дома справляешься, – закатил глаза Федор Семеныч и посчитал нужным добавить: – Водолеи…

Кафешки в аэропортах – весьма особые места, где царит уникальная, непередаваемая атмосфера сдавленного пружиной ожидания, что вот сейчас, совсем скоро, ты взлетишь, и начнется невероятное путешествие, а пока надо залить свой топливный бак кофе, чаем или коньяком, это если очень боишься летать. Здесь и вкус напитков даже какой-то другой, более полный и раскрытый, что ли – словно насыщенный всеми возможными эмоциями, которые, попадая в организм с жидкостью, взрываются в голове фейерверком приятных ощущений.

Конечно, в таких кафешках работают и особые официанты – это люди всегда бывалые, повидавшие такое количество разных клиентов из разных стран, что удивляются уже редко чему. Внешне эти официанты ничем не отличаются от всех других, но внутри у них жужжит особое ядро, которое взращивается как раз-таки в таких кафешках. Эти люди готовы к любому развитию событий, они быстры, сообразительны ну, одним словом, просто особенны, и все тут.

У одного официанта глаза на лоб полезли, пока бедняга выслушивал профессора, но хотели рвануть куда выше – остановило их лишь то, что выше лба подниматься было некуда, законы физики не позволяли им взмыть под потолок и стать еще парой-тройкой спутников Юпитера. Первое легкое удивление внутри молодого человека, обслуживающего Психовского с Аполлонским, заскреблось еще когда Грецион снял верхнюю одежду – ладно, ничего особо удивительного в желтой футболке с гремлином, розовых брюках и зеленой толстовке на молнии не было, но как-то в сердце у официанта кольнуло. Потом профессор, кстати, избавился от теплой ушанки и сменил ее на желтую бейсболку, в которой так и остался сидеть.

А вот теперь официант принимал заказ, а глаза все норовили и норовили покинуть атмосферу на реактивной тяге.

– Я прошу прощения, но вы точно ничего не перепутали? Вы точно хотите, чтобы я принес вам зеленый чай с молоком и ликером?

– Вы спрашиваете уже второй раз, – непрозрачно намекнул Грецион. – Да, я хочу, чтобы вы сделали именно это.

– Может, все же лучше приготовить кофе? У нас очень большой выбор… – видимо, в этом оттиске реальности о чае матча слыхом не слыхали.

Психовский тяжело вздохнул.

– Ладно уж с вами, давайте тогда просто…

Федор Семеныч не дал ему договорить и, оторвавшись от уже второй сигареты, сказал:

– Не слушайте его, в этих делах он совершенно мягкотелый. Так что тащите то, что он просил, и нет, не предлагайте других вариантов. Все тут, он сам потом будет жалеть, что не настоял. Вот будь он каким-нибудь там Козерогом…

Когда нужна была тяжелая рука, Аполлонский становился настоящей дланью убеждения.

– И опять пошла морока про румынский Будапешт, – закатил глаза профессор.

Аполлонский вновь затянулся, пустив в воздух осьминожье щупальце дыма. Курящее божество – весьма интересный объект изучения для теологов. Если взять в расчет то, что художник пыхтел как паровоз, выкуривая на перерывах между парами со студентами в курилке больше, чем сами студенты вместе взятые – интерес к такому объекту возрастает еще больше. А когда лекции приходилось проводить онлайн, то Аполлонский вообще курил прямо на парах – просто выключал камеру, ссылаясь на технические проблемы, и сладко затягивался. А вот это уже тянуло на объект №1 для теологического препарирования.

В общем, тот еще божок.

Официант немного подуспокоился, услышав привычные разговоры о Зодиака, а не чересчур причудливые причуды – об астрологии молодой человек слышал за каждым вторым столиком и пока еще не слетел с катушек.

Записав заказ художника, официант ушел. Аполлонский докурил сигарету, достал блокнот с карандашом и начал что-то усердно рисовать.

Вскоре заказ принесли: зеленый чай с ликером и молоком, здоровую чашку капучино и два огромных куска чизкейка, потому что оба университетских преподавателя были теми еще сладкоежками и взятки могли брать конфетами, если бы брали. Психовский накинулся на пирожное с проворством изголодавшегося Робинзона Крузо, а вот Федор Семеныч все рисовал и рисовал, притом – молча.

Грециона это напрягло примерно на том моменте, когда пирожное почти кончилось, и желудок позарился на нетронутый заказ художника.

– Может отвлечешься? – намекнул Психовский. – Ты что, увидел за соседним столиком дракона-комодо? Уже? Только попробуй при таком раскладе сказать, что мы не едем никуда…

– Увидел, – кинул Аполлонский. – Только не дракона-комодо, сам посмотри, через столик от тебя.

Грецион повернулся и увидел…

Ну, говоря откровенно, ничего особенного, тем более по сравнению с зеленым чаем с молоком и ликером. Там сидел не грифон и не дракон, а просто человек, но очень уж колоритный – настолько, что художественный взгляд Федора Семеныча мясным крюком прицепился к сидящему. Ну так вот, там потягивал, как Психовскому показалось, пиво, весьма упитанный мужчина, похожий на очень грозную скандинавскую бочку – от него так и веяло ни то духом викингов, ни то старых немецких баронов, закатывающих такие пирушки в замке, что фигура бочкой – самое безобидное из возможных последствий. Финальным штрихом стала густая рыжая борода, вьющиеся рыжие волосы и роскошный, словно под старину, костюм.

– Ну прямо вылитый барон, – Грецион повернулся обратно. Незнакомец мог это и услышать, но профессору было как-то без разницы, пусть слушает на здоровье.

– Вот именно! И ты еще удивляешься, почему я на него отвлекся, – Аполлонский наконец-то сделал глоток кофе, обильно присыпав сахаром.

– С твоего позволения, – приподнялся Грецион и, подойдя к художнику, посмотрел на набросок, увидев там ровно то, что ожидал. Конечно, Федор Семеныч переиначил все на свой любимый лад – фэнтезийно-средневковый, а потому на листе в рогатом шлеме восседал уже самый настоящий барон, Эрик Рыжий нового кроя, пускай и нарисованный.

– Могу построить ему замок из салфеток, – предложил Грецион, садясь на место.

– Будет очень мило с твоей стороны, – художник наконец-то отложил блокнот и принялся за тортик, тоже посыпав сверху сахаром. – Как вернемся, заставлю студентов рисовать вариации на темы немецких баронов, пусть помучаются. А вообще, такие колоритные товарищи просто так в кафешках не встречаются, помяни мое слово.

– Обязательно помяну, – хмыкнул Грецион. – Обязательно. А со студентами ты слишком жесток.

–Кто бы говорил, знаю я твои чудачества… Ну-ка покажите мне на карту Атлантиду, или что-то в этом духе!

– Почему ты так любишь спорить и колоть на пустом месте?

– Дурная наследственность! Дядьки, тетьки, и все вот это вот.

– Представить не могу, что было бы, если бы у меня был такой же скверный характер.

Аполлонский махнул рукой и глянул на часы.

– Ну сколько ж можно задерживать этот рейс…

– Терпение, мой дорогой Феб, терпение.

– Иногда я хочу, чтобы ты был нытиком, – надулся художник.

– Где-нибудь, но не здесь.

Профессор чувствовал, что обязательно должен покинуть аэропорт и улететь на острова-Комодо – этот интуитивный локомотив, необъяснимый, но слишком броский, чтобы его игнорировать, тянул профессора вперед. К тому же, Грецион доверял своей интуиции больше, чем логике.

Когда на регистрации они спросили, почему рейс задержали, к тому моменту, уже на два часа – никто не смог ответить ничего внятного, получались только нечеткие «приносим извинения», «так вышло», «какие-то проблемы». А ведь погода была летной, самолет, со слов персонала, исправным, а бастующий пилотов и стюарде рядом не наблюдалось.

Тогда на регистрации Грецион сказал:

– Видимо, так нужно было.

И оказался абсолютно прав – некоторые решения происходят лишь потому, что нечто странное и неправильное случается в слега ином пласте бытия.

Слова Федора Семеныча профессор, кстати, все же помянул, как только они с рыжим псевдо-бароном оказались в очереди на один рейс. Собственно, на этом поминания и закончились – в самолете господин оказался в другом конце салона и мирно проспал там всю дорогу. Храп слышал весь салон, но поделать никто ничего не мог, боясь получить топором викингов прямиком по макушке.

***

Гигантские листья папоротников наслаивались друг на друга, соприкасались с выпирающими высоко над землей корнями исполинов-деревьев и собирались в один зеленый калейдоскоп, в непроходимые джунгли, где терялся даже свет – оттого и казалось, что освещение здесь весьма странное. Свет не заливал эту зелень, как обычно бывает – скорее он был разбросан вокруг мелкой крошкой, соединявшейся в одну матовую иллюминацию.

Но так это выглядело для его преследователей, для людей. А для бегущего со всех четырех лап существа картинка преломлялась фантастическим образом – человеческий мозг воспринял бы такое как абракадабру.

Существо бежало так быстро, как могло, уносясь от преследователей. Им двигал… нет, не страх, страх – это слишком человеческое чувство. Это было что-то намного глубже и первобытней, что-то, чего внутри человека не отыскать, ощущение, не поддающееся объяснению. Но если уж и переводить на людской лад, то нечто сродни тому, что чувствует еретик на уже вовсю пылающем костре, или терзаемая пираньями жертва – смесь безысходности, глубинного страха и некоего безразличия, ведь итог и так ясен.

Но зверь все еще бежал, пытаясь найти хоть какую-то лазейку в этих давящих джунглях.

И ему все-таки удалось.

Существо ощутило щекочущее покалывание, ползущее от рога по всему телу. Потом нахлынула волна чего-то столь знакомого, чего-то столь родного, что зверь вполне мог назвать домом, если бы в его лексиконе были хоть какие-то слова.

Существо рвануло вперед, просто поддавшись этому сладкому сиропу из ощущений.

А потом зверь провалился – не буквально, конечно: он не упал в яму и не сорвался с холма, а провалился… правильнее будет сказать, между реальностей. Провалился в мир, возможно, не столь идеальный, в мир без Духовного Пути, но в мир, веявший чем-то таким трогательно-родным, как первый теплый весенний ветерок после затяжной и холодной зимы.

И оттиски, нагрузка на которые внезапно оказалось двухкратной, с хрустом преломились – на мгновение, которого было вполне достаточно.

***

Драконы-комодо – удивительные животные.

И вовсе не из-за того, что жить они могут по сто лет, и даже не потому, что они из прочих родственников ближе всего к погибшим динозаврам и фантастическим драконам средневековых легенд – хотя, это большой такой плюс в карму этих пресмыкающихся. Прежде всего ящеры невероятны тем – сей факт будоражит ученые умы, как камень осиное гнездо, – что растут всю жизнь. Понемногу, по сантиметру в год, но все же становятся больше и больше, не останавливаясь – в отличие от других, с точки зрения природы, видимо, примитивных форм жизни, которых она такой сверхспособностью обделила. Рано или поздно все живые существа перестают расти, а вот комодо – отнюдь. Если взять в расчет еще их столетний возраст, получатся действительно новоявленные динозавры, или хотя бы динозаврики. Все натурально, экологично, без использования каких-то там застывших в янтаре комаров с ДНК рептилий.

А потому эти огромные ящеры, очень, надо сказать, довольные жизнью – еще бы, такой подарок она им отвалила, – лежат на песке, греются, лениво переворачиваются с огромного боку на не менее огромный бок. И продолжают расти даже в таком состоянии абсолютного блаженства – вот ведь чудеса.

Но сегодняшний день ознаменовался уменьшением размера всей популяции на острове Комодо, притом – дважды.

Сначала в воздухе что-то словно хрустнуло, будто небесную гладь разломили напополам – ящеры нервно дернули глазами, почувствовав эту аномалию. Люди, конечно же, ничего не заметили – не по глупости своей, хотя ее у них всегда тоже хоть отбавляй настолько, что, если вдруг появится раса, которой внезапно приспичит закупать глупость галлонами, люди станут главными ее поставщиками. Ну так вот, не заметили этого надлома живущие на острове люди и приехавшие сюда туристы совсем по иной причине – это ощущение пронеслось на уровне, человеком не воспринимаемым. Как свисток для собак – дуешь-дуешь, сам ничего не слышишь, а животное просит побыстрее заткнуться и прекратить это издевательство.

Драконы-комодо, как уже было сказано, ощутили это стрелой пущенное ощущение – и перепугались так, что на миллиметр точно уменьшились в размерах. Но это ладно, ерунда.

Второй раз за день все ящеры уменьшились уж точно не меньше, чем на сантиметр, испугавшись так, как никогда за свои долголетние жизни до этого – ящерицы просто услышали довольные возгласы Психовского, ступившего на землю острова, как стихийное бедствие.

Аполлонский восклицал и радовался еще пуще – но только умел делать это тихо, выливая эмоции карандашом на бумагу.

– Да ты посмотри на этих красавцев! – вскрикнул Грецион, топчась босиком в мокром прибрежном песку – крабы профессора, видимо, тоже обходили, боясь цапнуть за палец. – Они же восхитительны!

– Я думал, что так радоваться буду я, – Федор Семеныч сидел на песке чуть вдали от берега, орудуя карандашом. – А громче всех, как обычно, ты. Водолеи…

– И снова ты за свое, – фыркнул Психовский, зашагав к художнику. – Я бы обрадовался сильнее только если бы ты привел меня на берега Атлантиды.

– Утопил, то есть?

– Дурацкая шутка, – честно признался профессор, заглядывая в блокнот. Там уже прорисовывалась линия островных джунглей, просто для украшения добавленная на лист. Но в центре, пока в общих чертах, появилась рептилия – живой экземпляр лежал неподалёку. Вообще, драконы-комодо встречали всех приезжающих на остров уже на берегу – и правильно делали, это ведь их дом, их территория, они тут полноправные, вечнорастущие хозяева. Правда, с приездом на остров Грециона, ящеры стали сомневаться, что эта земля все еще принадлежит только им, и уже подумывали сдать остров профессору без боя, от греха.

– Дурацкое и пошлое желание, Атлантида, пф, – махнул свободной рукой Аполлонский. – С каких пор ты стал таким банальным? Я думал мелкие островные цивилизации заинтересуют тебя больше – об остальном ты и так все знаешь. Даже о том, о чем другие не имеют ни малейшего понятия.

Грецион машинально кивнул. Он, в меру профессии и увлечения, действительно понимал в сгинувших цивилизациях много больше остальных, и красок его знаниям предавали теории, которые в серьезном и обязательно скучно-сером научном сообществе считались антинаучными. Такой подход, Психовский абсолютно не понимал – с чего вообще принято считать, что той же Атлантиды действительно не было, богов Ацтеков не существовало, а Египтяне не умели пользоваться пестицидами и чем-то радиоактивным даже в примитивных целях? Профессор считал, что вселенная – штука очень хитрая, любящая всякие фокусы, и она специально подсовывает людям ящик с двойным дном, о котором они редко догадываются, ведь им сначала нужно, как слепым, ощупать весь ящик, обнюхать его, понять странные письмена на нем – а до потаенного дна руки не доходят.

Ну а Грецион Психовский больше всего любил эти скрытые донышки, по логике вселенной – весьма очевидные, а по человеческой – абсурдные.

Профессор хотел сказать что-то, но мысль покинула его, понеслась на просторы обдуваемого горячим ветром и морской свежестью острова и растворилась где-то среди зеленых ветвей, став единой с сознанием леса.

Так прошло несколько минут – Психовскому наскучило.

– И долго ты с этим драконом будешь возиться? Это первый, которого ты увидел.

– Мне нужно довести его до ума, – протянул Федор Семеныч, на секунду отвлекшись от рисования и поправив соломенную шляпу – Грециона передернуло, но он промолчал, решив попозже напомнить про необходимость ритуального костра для этого головного убора. В вопросе замечаний профессор был галантен, как граф старого воспитания.

– То есть, превратить в настоящего дракона? – профессор перевернул желтую бейсболку козырьком назад.

– Ты абсолютно прав, – самодовольно протянул Аполлонский.

– Ладно, – пожал Грецион плечами и положил руки в карманы розовых шорт – они уже успели переодеться, не в штанах же по пляжу ходить. Вот по ночной пустыне – другое дело…

Профессор Психовский зашагал по мокрому песку, но все же захватил красные кроссовки, мирно лежавшие около сидящего художника, и нацепил их по дороге – если крабы в песке его пощадили, не значит, что так сделают все другие твари.

– Ну и куда ты? – спросил Федор Семеныч, когда Грецион отошел достаточно далеко. Голос художника звучал отстраненно, словно из своей компактной вселенной – наверняка, полной рыцарей, драконов и волшебников.

– Гулять, – признался Психовский, не останавливаясь.

– По незнакомому дикому острову, полному столетних ящериц?

– Ну да, тем паче, – профессор задумался, добавив: – Почему-то очень хочется – сам не пойму, почему.

– И почему-то, я не удивлен, – Аполлонский вернулся к работе. – Типичный Грецион Психовский, просто наитиипичнейший.

***

Существо опешило, оказавшись совсем в других джунглях – старых, очень старых, но не настолько древних как те, где оно только что бежало. Местная флора казалось такой чужой, незнакомой, а фауна – тем более, но все равно… зверь ощущал какое-то родство с этим местом и с его обитателями, будто бы оно и было первоисточником всего, отправной точкой для этого существа, колыбелью его жизни. И неуловимое родство ощущалась с другой, как казалось, фигурой – одновременно и лишней, и необходимой в этих джунглях.

Зверь, недолго думая, ринулся со всех ног.

Мир казался непривычным, перевернутым, отраженным в кривом зеркале, но все это зверю было не столь важно. Главное – убежать от преследователей, не дать им поймать себя, не дать…

Существо замедлилось. Преследователей оно больше не ощущало, их и след простыл – в буквальном смысле, будто они остались там, по ту сторону зеркала, а зверь совершил невероятный прыжок и… очутился тут.

Только вот где – тут?

Впрочем, это тоже было не столь важно. Еще поди пойми, что хуже – преследователи или абсолютно чужая и незнакомая земля. В обоих случаях, делать можно только одно – бежать.

К тому же, зверь ощущал, что принес с собой на хвосте еще что-то – и не понимал, друг это, или враг, тянуться к нему, или спешить от него.

Существо, переваливаясь на четырех лапах, вновь побежало.

***

Профессор Грецион Психовский чувствовал себя как на обычной весенней прогулке по знакомому двору, где ориентируешься уже автоматически и знаешь, что в правой подворотне тебя поджидает местная шпана, а левая выведет к прекрасной пекарне, где продают такой багет, что за него и душу заложить не жалко – но пока есть деньги, лучше платить ими.

С такой же легкостью профессор – что ж с него взять – забрел в один из немногочисленных густых лесов острова, по дороге встретив уже с десяток ящеров разной степени активности, которые смотрели на него как-то испугано – вот до чего докатились потомки динозавров, увы и ах. Грецион успел наснимать кучу фото на смартфон, даже сделал селфи с одни из дракончиков-комодо – получилось очень даже ничего. Но профессору не хватало… какой-то древности, что ли, а древность всегда несла элемент загадки. Самые большие ящеры на планете – это, конечно, просто прекрасно, восторга полные (розовые) штаны, но шарма абсолютно никакого. Если вы, конечно, не Федор Семеныч Аполлонский, готовый часами преображать ничего не подозревающих драконов в крылатых чудовищ всех форм, размеров и цветов. Короче, драконов в драконов – такая себе трансформация.

Утопая в таких противоречивых мыслях, Грецион забрел как-то совсем глубоко – не самое хорошее решение. А древности все не было и не было видно.

Профессор огляделся. Вокруг – тишина и спокойствие, как в детском садике, чирикают птички, никаких гигантских насекомых, лес не такой уж непроходимый, агрессивных ящеров поблизости тоже нет. В общем, ничего интересного – с таким же успехом можно сидеть во дворе английского поместья и потягивать чаек, точно зная, что следующая минута будет как две капли воды идентична предыдущей.

Но Грецион поспешил с выводами.

Он хотел уже было развернуться и уйти посмотреть, что там вышло у Аполлонского, но в этом оттиске Психовский действовал как-то медленно и нерасторопно, а потому заметил на земле абсолютно человеческие, еле-заметные следы. Грецион нагнулся, чтобы изучить их – он успел только подметить их легкость и изящество, а потом резко поднял голову, заметив движение в глубине леса.

Вот теперь внутри профессора пожаром загорелся интерес. Грецион рванул глубже в смыкающиеся деревья.

Следы попадались все чаще.

Вскоре, размытое движение повторилось – на этот раз Психовский различил силуэт существа, сам себе по началу не поверив. Сперва метающийся призрачными бросками силуэт напоминал просто дракона-комодо, а они умеют не только лежать, но и бегать, это профессор знал, ничего удивительного в этом не было. Но Психовский разглядел нечто особенное в мотающемся звере, нечто, напоминающее Грециону древнее существо, скорее даже мифологическую тварь, сошедшую с фресок… и эта метающаяся тень абсолютно точно могла похвастаться рогом.

До Психовского дошло, что это за зверь такой, и внутри запели ангелочки – в случае профессора, скорее заорали в разнобой, как сирена.

В этом оттиске реальности – одном из многих – профессор незамедлительно кинулся вперед, не обращая внимания на вполне человеческие следы, да и вообще ни на что, кроме прорисовавшегося в голове изображения зверя. Грецион наступил на что-то и уже успел проклясть пресловутые корни, которые здесь так и норовили поставить подножку, чтобы листы высоких деревьев дружно захихикали.

Но это был отнюдь не корень.

Психовский, сам того не заметив, в этом оттиске наступил на хвост отдыхающего в траве дракона-комодо. Тот, хоть и уменьшился давеча от возгласов профессора, разозлился – еще бы, кому такое понравится. Рептилия решила действовать – не перевелись еще на земле комодской смелые потомки динозавров.

Профессор даже ничего не успел осознать, а огромная ящерица с молниеносной для себя скоростью и бешеной силой прыгнула на Грециона, сжав мускулистые челюсти на его шее. В глазах у того потемнело, кислород будто бы перекрыли, а мир все отдался и отдалялся…

Перед тем, как провалиться в никуда, профессор увидел ту тварь с тысячи фресок – он так и не понял, напала ли на него она, или просто наблюдала за всем издалека, но в память врезались ее глубокие глаза без дна, завораживающие, хватающие и забирающие.

И Грецион Психовский умер.