Читать книгу Народная история России. Том II. Устои советской диктатуры - Денис Станиславович Проданов - Страница 4

Беспросветные будни первых постреволюционных лет осложнялись целым рядом бытовых трудностей, характерных для того времени. В годы Первой Мировой войны слабое управление царской администрации привело к резкой нехватке предметов широкого потребления: мануфактуры, одежды и обуви. Последовательное падение объёма производства тканей и кож в России прослеживалось с 1914 года.[416]

Между 1914-м и 1916-м годами выпуск продукции снизился до угрожающих пропорций. Регулирование распределения применялось слабо. В наиболее примитивной форме оно ограничивалось установлением максимума, отпускаемого в одни руки.[417] С изменением коньюктуры, удлинением очередей и спекуляцией стала меняться и психология населения. Всё больше людей стремилось получить продукты и товары, хотя бы и по дорогой цене. Опасение, что товары первой необходимости совершенно исчезнут с рынка, привело к их закупке про запас.[418]

Выживание в условиях хронического продовольственного и товарного дефицита приводило к брожению, бунтам и разгромам лавок. После Февральской революции, 14 (27) марта 1917 года житель Ставрополя М. Ф. Рыдников отметил всеобщую дороговизну и бестоварье. Он предупреждал власти о потенциальных последствиях бездействия.[419]

Рыдников писал в городское общественное самоуправление, что если будущая зима захватит Россию такой, какой она была на тот момент, в безфабричном, беззаводском положении, тогда не перенесут люди: „И полезут не женщины, и не дети, и не в окна магазинов, а полезут мужчины в богатые дома; все те, которые голодные, холодные, раздетые и босые, будут забирать в богатых домах до нитки всю одежду, обувь и топливо, и догола будут сдирать всё с людей богатых, с их жен, с их матерей и с их детей. И это будет делаться среди белого дня, и тогда никакие уже капиталы не помогут, будет поздно.“[420]

Несмотря на затяжное бестоварье, Временному правительству не удалось компенсировать резкого снижения продукции.[421] Комиссия для выяснения вопроса по снабжению населения предметами широкого потребления оказалась бессильна что-либо изменить.[422]

Дефицит одежды и обуви в стране стоял так остро, что уже 8 (21) апреля 1917 года правительству пришлось предоставить Министру Финансов право разрешать по отдельным ходатайствам безпошлинный пропуск из Финляндии предметов первой необходимости: костюмов, шляп, пальто, бумажной ткани для белья и обуви для общества помощи освобожденным политическим.[423]

Участие России в войне продолжало наносить мощный ущерб экономическому сектору. Затяжное падение производства при самодержавии, Временном правительстве и советской власти объяснялось тем, что промышленность почти целиком работала на оборону. Она не имела возможности выпускать достаточное количество товаров на рынок.

Промышленники и торговые дельцы использовали это обстоятельство в своих целях. Они старались как можно дольше сохранять старые запасы мануфактуры, кожи и обуви на складах. Расчёт спекулянтов был на повышение цен. Бестоварье вело к вздорожанию предметов потребления и огромной наживе коммерсантов.[424]

Промышленники отказывались от сделок с общественными и кооперативными организациями и отпускали товары частным лицам. Так закупка ускользала от общественной ревизии. Поскольку приоритет на железных дорогах страны отдавали перевозке солдат и военного снаряжения, торговцы нанимали специальных „толкачей“ для продвижения товара. Взяточничество на железных дорогах способствовало спекуляции. Правительственный контроль был слаб и недостаточен.[425]

С приходом советской власти производство и распределение одежды в стране сократились в несколько раз. Централизация и национализация торговли привели к сбою механизма распределения. Уже в декабре 1917 года был выпущен циркуляр Народного Коммисара по продовольствию по отделу снабжения тканями, кожей и обувью. Он назывался „О реквизиции на станциях и пристанях всех мануфактурных и обувных товаров, не выкупленных со складов в течение двух суток.“[426]

Всем продовольственным организациям, совместно с местными Советами РСиКД центральные структуры предписывали направлять реквизированные мануфактурные и обувные товары в местные губернские продовольственные управы и комитеты для распределения между жителями по твердым ценам. За реквизированные товары продуправы или комитеты, принявшие их для продажи, должны были уплачиватить их владельцам на 10 % дешевле тех твердых цен, по которым товар был отпущен потребителям.[427]

Однако, как правило, советские структуры конфисковывали товары без уплаты. Торговцы и закупщики несли от этого невероятные убытки. Заводчиков, фабрикантов и торговцев также обкладывали непосильными налогами. Их капиталы конфисковывали, а их самих арестовывали.[428] Рынок от этого страдал. Страдали и потребители.

Учреждение Центроткани для учета, отчуждения и распределения всех изделий текстильного производства привело к колоссальной бюрократизации аппарата и торможению работы.[429]

Циркуляр „О запрещении продажи мануфактуры с фабрик частным лицам“ лишь усилил всеобщую сумятицу. Формально продорганы ставили задачу пресечения спекуляции и введения равномерного распределения мануфактуры среди населения. Но на деле частные торговцы при закупках оказались поставлены в зависимость от произвола губернских и областных продовольственных управ и комитетов. Вывоз продукции ограничивали развёрстками.[430]

Большевистская атака на частный бизнес, замена его государственными распределительными органами и развал хозяйства привели к приостановке производства одежды и обуви. Упорядочить сбыт на муниципальном и губернском уровне оказалось невозможно. Административные меры советского режима были противоречивы, непоследовательны, а порой и абсолютно взаимоисключающи.[431]

Экономист С. Н. Прокопович констатировал, что в течение 1918 года центральными и местными властями были изданы сотни постановлений, лишенных всякой системы, ограничивающих частную торговлю и национализирующих её отдельные отрасли.[432]

Согласно декрету Совнаркома от 23 июля 1918 года, „О монополии на ткани“ все отделанные и неотделанные ткани, находящиеся на оптовых и фабричных складах в пределах РСФСР, окончательно поступили в распоряжение коммунистической диктатуры. Центральный Комитет Текстильной Промышленности (Центротекстиль) получил полный контроль над продукцией. Все фабричные предприятия были обязаны сдавать все вырабатываемые ими ткани исключительно на склады Центротекстиля. Частные лица, фирмы и организации, приобретающие ткани для продажи, имели право их приобретения только на его складах.[433]

Одновременно с этим кожевенная, шерстяная и льняная промышленность переживала глубочайший сырьевой и топливный кризис.[434] Виной тому было слабое планирование, национализация предприятий, подрыв крестьянского хозяйства, падеж скота, невозможность подвоза достаточного количества дров к станциям и пристаням.

В итоге мать российской текстильной индустрии, Иваново-Вознесенская губерния, получала недостаточное количество дров, торфа и нефти. Фабрики Иваново-Вознесенска одна за другой прекращали производство.[435],[436]

Согласно обязательному постановлению 1918 года все торговые предприятия, производящие торговлю валяной и бурочной (резиновой) обувью, принадлежащие частным лицам, кооперативам, общественным и правительственным организациям, а также агентурные, транспортные и экспедиторские конторы, банки, товарные склады и ломбарды и даже частные лица, имеющие обувь, были обязаны в трёхдневный срок со дня опубликования постановления сообщить Центротекстилю свой адрес в Москве и Московской губернии.[437]

В других городах республики обладателей обуви обязали связаться с районными отделениями Центротекстиля. Там, где таковых не существовало, организациям и лицам требовалось сообщить точные сведения об имеющихся у них запасах обуви, с разделением её на сорта и размеры в местные продовольственные организации или Совнархозы.[438]

В результате одежда, обувь и мануфактура в молодой республике стали стремительно исчезать из оборота. Накопленные на складах остатки былых времен перераспределялись между советскими организациями. Порой, по распоряжению местных Советов, вагоны одежды и обуви обменивалась на вагоны продовольствия или зерна между губерниями. Небольшая часть кожаных изделий, обуви и материи отпускалась на нужды населения. Часть продукции разворовывалась со складов для продажи на чёрный рынок.

Цены на чёрном рынке были чрезвычайно высоки. Процедура выдачи мануфактурных карточек государственными органами была крайне затруднена. Перед карточным столом продовольственного отдела комиссариата выстраивались длиннейшие „хвосты“. Некоторым карточек получить не удавалось.[439] Это вело к томительным задержкам в распределении.

Но и наличие карточек не гарантировало получения предметов обихода. В отчете о деятельности Народного комиссариата по продовольствию за 1918–1919 год утверждалось, что согласно последней развёрстке нормой распределения готовой обуви принято считать одну пару обуви на пять человек в год. И даже тогда авторы утверждали, что недостаток кожевенных товаров и удовлетворение кожаной обувью в первую очередь Красной Армии не давали возможности выполнить и эту норму.[440]

Гражданам советской республики из года в год приходилось обходиться старой одеждой и обувью. Костюмы, головные уборы и ботинки всё больше изнашивались. В годы „военного коммунизма“ гардероб широких слоёв населения опростился до безобразия. Люди ходили в обносках и грязном трепье, занашивая штаны, свитера и пальто до дыр.

Писатель М. А. Осоргин писал: „Мы уже донашиваем одежду, обувь, скоро будем сами шить себе фантастические костюмы из портьер и мешков, носить зимой сандалии, добывать к лету валенки, подшитые кожей, содранной со старинных переплетов.“[441]

По свидетельству баронессы Софьи Буксгевден, жившей в Тюмени, люди использовали каждый кусок ткани, которым им посчастливилось завладеть. Никакого материала, по её словам, достать было невозможно.[442] Буксгевден продолжила: „Мы сами выглядели как настощие пролетарии, так как наша одежда, которую мы носили всю зиму, имела печально потрепанный вид. Мы подновляли её, часто зашивая нитками из того же материала, поскольку можно было купить только белые нитки, и они были такими дорогими, что что нужно было дважды подумать, прежде чем купить.“[443]

По утверждениям очевидцев, обувь у многих была подрана. Калоши, благодаря недоступной цене, превратились в большую редкость.[444] По признанию богослова В. Ф. Марцинковского, сапоги иногда надевали по очереди.[445]

Современник В. В. Стратонов вспоминал, что давать подранную обувь – эту драгоценность – в починку было опасно: сапожники после ремонта не всегда возвращали её заказчику. Стратонов пояснил: „Бывало, что, починивши обувь, её продавали на рынке, а заказчику говорили, будто его обувь неизвестно кем украдена. Именно такой случай был и со мной.“[446]

Изредка домкомы получали от городских властей ордера на обувь. Эти ордера разыгрывались между жильцами. При удачном стечении обстоятельств у человека появлялся шанс выиграть ордер на галоши, которых иначе было не достать.[447] Фактически подобные ордера играли популистскую роль. Социальная льгота была вынужденной уступкой государства. Розыгрыши дефицитных товаров давали лишь видимость демократичности и равенства шансов. На деле они были не чем иным, как лотереями для нищих.

В целом советская система распределения одежды и обуви была отмечена редкостной дисфункциональностью. Так в 1921 году сатирик Аркадий Аверченко жаловался на то, какой бессмысленной была система пайков в „Доме Литераторов“. Там шапки выдавались те же, что и приютским детям. Получившие ботинки (часто дамские или детские), не получали уже ни брюк, ни пальто, ни пиджака, ни материи, а только подтяжки.[448] Получив ненужный товар, его приходилось кому-нибудь обменивать или продавать на рынке. Люди поневоле были вынуждены рисковать и заниматься нелегальной „спекуляцией“.

Необходимо отметить, что даже при всеобщем недостатке одежды и обуви в России существовали отдалённые регионы, куда ткани ввозили в совершенно недостаточных количествах. Там ситуация с одеждой и обувью была просто катастрофической.

Одним из таких регионов на протяжении 1917 года стал Якутск, куда половина развёрстки из Иркутска не дошла. В начале 1918 года местный журнал „Продовольственное дело“ указал на отсутствие почти всех предметов первой необходимости: от чая и табака до мануфактуры.[449]

Особенно жестоко кризис в Якутском регионе ударил по Тунгусо-маньчжурским народам восточной Сибири и Дальнего Востока. Им и в лучшие времена редко удавалось запастись лишней рубахой, а верхний костюм почти всегда был один-единственный. Теперь же одевать стало вообще нечего. При сильных морозах многие в улусах при входе постороннего в избу были вынуждены прятаться под одеялом, из-за наготы.[450]

Теоретически Городская Народная Управа обещала раздавать мануфактуру особо нуждающимся. Но этот принцип далеко не всегда проводился в жизнь. Как объяснил якутский журналист, по слухам, в улусах мануфактуру получали люди влиятельные, со связями, то есть которые являлись если и не совсем, то не особенно нуждающиеся, а беднота оставалась голой.[451]

Очень страдали в Якутской области учащиеся и учителя, служащие и рабочие. Заведущие учебными заведениями неоднократно обращались в Продовольственную Управу с заявлением, что правильный ход занятий нарушается, так как учащимся не в чём ходить в школу. Сельские учителя, совершенно не получившие мануфактуры при сентябрьской разверстке, заявляли о своей крайней нужде. Журналист писал: „Ямщики почтовых и обывательских станций Якутского округа отказывались от своей службы, мотивируя отказы отсутсвием одежды. Требовали мануфактуру служащие Якутской Почтово Телеграфной Конторы, милиционеры и т. д. и т. д.“[452]

Помимо одежды, мануфактуры и обуви в стране также катастрофически не хватало ниток, ваты, мыла и тары вроде мешков.[453],[454] Характерно, что в июле 1918 года Отдел Тары Наркомпрода выпустил Губпродкомам циркуляр об учёте и закупке порожних мешков. В своём циркуляре руководство Отдела Тары объяснило, что единственным источником получения мешков являлось их обратное возвращение от населения районов потребления хлеба. Советская диктатура была вынуждена униженно скупать у населения подержанные мешки.[455]

У многих возникал вопрос: как Наркомпрод мог рассчитывать одеть и обуть всю страну, если без помощи граждан он был не в состоянии достать даже грязных, истрепанных мешков?

Возникал и другой, не менее важный вопрос: как антикоммунистические правительства могли обещать обеспечить страну одеждой и обувью, если они были не в силах снабдить даже собственную армию? В Восточной Сибири, как и в других регионах, снабжение обувью и одеждой работало в аварийном режиме. В декабре 1919 года во всех госпиталях Красноярска наблюдалась острая нужда в больничных туфлях. По данным печати, раненые и больные ходили босиком по холодному полу.[456]

Колчаковское правительство через местную газету „Родина“ призвало население Красноярска к пошиву обуви на нужды раненых. Автор заметки указывал на то, что в Объединенном Комитете Помощи Армии было приготовлено много лоскутков и имелся образец связанных из них туфель. Население конфузливо инструктировали: „Работа не сложная, разрезать и связать полосками материю могут даже дети. Работа выдается на дом. Пусть каждый, кто может возьмется за дело. Ваши или чужие сыновья и братья запомнят ваше внимание.“[457]

С усилением экономической блокады в России также стало резко не хватать махорки, папирос и спичек. Производство махорки в РСФСР крайне снизилось. Между 1917-м и 1921-м годом оно упало почти в десять раз. Производство папирос за тот же период сократилось более, чем в четыре раза.[458]

Положение российской спичечной промышленности было едва ли лучше. Оно рисовалось в следующем виде. Годовое производство спичек в стране достигло пика в 1914 году, когда было произведено 4,5 миллиона ящиков по 1000 коробок в каждом. После этого производство прогрессивно падало. Оно составило 3,1 миллиона в 1915 и 1916 годах. Число спичечных фабрик по стране сократилось с 120 до 81. Обложение спичек акцизом, наоборот, подскочило с одной копейки в 1914-м до пяти копеек в 1918-м.[459]

В марте 1918 года ВСНХ ввёл государственную монополию на спички и свечи, национализировав спичечные и свечные фабрики.[460] Однако установление спичечной монополии дало плачевные результаты. Осуществление национализации спичечного и свечного производства было возложено на спешно сформированный Совет Всероссийских Съездов потребительных коопераций (Центросоюз). Центросоюз, учреждённый в Москве, буквально тонул в работе.[461]

В мае 1918 властью был образован Главный Спичечный Комитет (Главспичка). Бюрократическая Главспичка тоже не смогла наладить работы.[462],[463] При отсутствии твёрдых цен на спички монополия превратилась в средство увеличения государственных доходов. Вся фискальная монополия режима представляла из себя вид косвенного обложения за счёт неимущих классов.[464]

В результате производство спичек в советской России практически сошло на нет.[465] Качество спичек было на редкость низким, а цены росли. Современница Нина Гаген-Торн отметила, что зимой 1918–19 года перед магазинами торговали мальчишки в лохмотьях: „И пели: 'Эх, яблочко? Купил его с мамашею. Накормили всю Расею пшенной кашею'. Продавали они все больше спички. Кричали: 'А вот! А вот! Спички шведские, головки советские, пять минут вонь, иногда огонь! “[466]

Спички в советской республике стали немаловажной частью пайка. Сначала спички выдавали по несколько коробок в неделю. Но скоро из-за отсутствия сырья (бертолетовой соли) паёк заметно снизился. Как и с остальными товарами, норма выдачи спичек стала зависеть от класса гражданина. Согласно одному официальному изданию 1919 года, установленная норма составляла три коробки в месяц для рабочих. Для горожан она составляла две коробки. Для кустарей – одну, а для сельчан – 1/2 коробки в месяц.[467]

На деле многие часто не получали и этого. К началу 1919 года дефицит спичек был таким, что на улице многие мальчишки со спичками уже их не продавали. Зажигая папиросу за 10 копеек, они набирали группу желающих, чтобы дать им прикурить всем разом.[468]

Между 1919-м и 1921-м годом стоимость спичечного производства в России стремительно возросла. Цены на спички заметно повысились. Многие спичечные фабрики остановили производство. Оборудование маломощных фабрик передвинули для усиления более производительных.[469]

Интеллигент Г. А. Князев отметил, что будущим историкам и бытописателям следовало отметить очень плохой сорт спичек того времени. Свидетель констатировал, что бесконечное чирканье во время заседаний отвлекало внимание, люди раздражались, а в домашнем обиходе вследствие этого создавались семейные неприятности: „В особенности теперь, когда спички отсутствуют в продаже и в буквальном смысле каждая спичка дорога.“[470]

При резкой девальвации рубля спички стали играть роль устойчивой валюты.[471] К 1921 году за коробок спичек стали требовать огромные деньги. Виной тому стала гиперинфляция. Аркадий Аверченко с привычным для него юмором описал финансовый парадокс. Он обрисовал сценку: „Вы знаете, он сторублёвками сигары закуривает. – Неужели такой кутила? Нет, просто это дешевле спичек.“[472]

Всеобщую бытовую неустроенность усугубили трудности с поставками кофе, чая и других напитков. Их запасы в стране быстро подходили к концу. Дефицит был также связан со слабой организацией Центрального Чайного Комитета (Центрочая). После образования Центрочая его функции и права были расширены. Задача комитета заключалась в регулировании дела снабжения страны чаем, кофе, цикорием, суррогатами кофе и чая и другими продуктами, способными заменить чай.[473]

Обязательное постановление Центрочая при Совнархозе было опубликовано 1 ноября 1918 года в газете „Известия ВЦИКа“. Оно обязывало все торговые компании, склады, банки, транспортные конторы, организации, общественные и частные учреждения, связанные с „чайными напитками“ (кофе, цикорием, суррогатами кофе и чая) зарегистрироваться в Центрочае по адресу Москва, Петровский бульвар, дом 3.[474]

Центрочай требовал регистрации не только адреса контор, управлений, агенств, заводов, складов и лавок, но и всех владельцев, хранителей и перепродавцов разного рода машин и орудий, бездействующих на тот момент, но могущих найти себе применение для для обжога, перемола, переработки и приготовления чайно-кофейных продуктов. Все адреса по Москве и Московскому уезду Центрочай требовал предоставить в течение 10 дней с момента опубликования постановления. Во всех остальных регионах РСФСР упомянутые сведения предписывалось предоставить не позднее 10 дней с момента получения соответствующего номера „Известий“ в данной местности.[475]

Чрезмерная государственная централизация промышленности, монополизация сбыта и торговли губили всё развитие. Чиновничий бюрократизм Центрочая был умопомрачительным. Покупка, перепродажа, переработка, приготовление, развеска, перевозка, отправка и вообще какое-либо передвижение чая, кофе и их суррогатов в сыром, полуобработанном или готовом виде без особых распоряжений Центрочая были запрещены. Нарушения карались по законам революционного времени.[476]

Советская власть контролировала буквально всё от цены и сортов, до правил развески и торговли чаем и кофе.[477] При этом монополия Центрочая носила скорее теоретический характер. Торговать было практически нечем. Дефицит напитков в Гражданскую войну был тотальным из-за приостановки импорта. Уже конце 1917 года пекинское правительство запретило вывоз в Россию продовольствия и чая как основного экспортного товара.[478]

Это привело к тому, что настоящий чай – „фамильный“ и плиточный – „кирпичный“ (1 кирпич равнялся 1 фунту) – в распределение вообще не шли. Все скудные запасы чёрного и зелёного чая на складах Центрочая перерабатывались в суррогаты, „чайные напитки“. Центрочай занимался разверсткой и приготовлением суррогатных, заменяющих чай смесей.[479]

Норма распределения этих чайных смесей была доведена до минимума. Со временем она стала распространяться лишь на определённые города (Москву и Петроград) и обслуживала преимущественно рабочее население.[480]

Исчезновение ресурсов, бесхозяйственность и прекращение экспорта привели к тому, что обычного чая и кофе стало не достать. Миллионы россиян были вынуждены употреблять морковный, свекольный и тыквенный чай. Население также варило суррогатный кофе из ржи, овса, риса и пшеницы.[481]

Все сорта шоколада, какао и их суррогатов также в принудительном порядке перешли в распоряжение Наркомпрода. Все они были поставлены под учёт. Систематизированные данные по учету шоколада, какао и их суррогатов местные продовольственные отделы Советов должны были немедленно препровождать в губернский продовольственный орган. Тот в свою очередь отсылал сведения по всей губернии в отдел Сахаросоли Наркомпрода. Без его указания никакого распределения производиться не могло.[482]

Сахаросоли было поручено назначить особый фонд детского питания, из расчёта в четверть фунта в месяц. В теории отпуск какао, шоколада и их суррогатов должен был производится исключительно больным и детям от двух до шестнадцати лет.[483],[484] Но на практике постановление Наркомпрода часто игнорировалось. Запасы какао, шоколада и их суррогатов нелегально расходились по рынкам. При резкой нехватке продовольствия исчезновение горячих напитков вроде чая, кофе, шоколада и какао стало особенно ощутимо.

Остро в республике встал и вопрос сахарного дефицита. В годы империалистической войны сахарная промышленность Российского государства пришла в упадок. С прекращением казённой винной монополии спрос на сахар чрезвычайно возрос. В 1916 году несоответствие между огромным возрастанием спроса на сахар и ограниченностью его запасов стало повсеместным. Спекуляция на сахаре возросла.[485]

В январе 1916 года царское правительство попыталось централизовать распределение сахара. В Киеве был создано Центральное бюро по объединению покупок сахара (Центросахар). Весной 1916 года были введены твёрдые цены на все сделки. Вывоз сахара с заводов перешёл под контроль Центросахара. Тем не менее, производство падало. Меры правительства не помогли.[486]

Ещё до Февральской революции, 17 (30) января 1917 года, производство кондитерских изделий было жёстко ограничено. Продовольственный отдел Московского градоначальства провёл совещание с представителями крупных кондитерских предприятий. На этом совещании было признано необходимым совершенно прекратить приготовление тортов.[487]

Пирожные разрешили отпускать только в кофейных. Продажа их на вынос возбранялась. Изготовление тянучек, помадок, ириса и других сортов конфет было запрещено. Запрет был продиктован тем, что производство кондитерских изделий и конфет требовало слишком большого количество молока, яиц, масла и сахара.[488]

С Февральской революцией кризис лишь обострился. Попытки Временного правительства поставить сахарную промышленность под контроль Министерства Финансов были обречены. Введение сахарной монополии не принесло ожидаемых результатов.[489]

Коллапс снабжения, рост цен, приобретение закупщиками и торговцами сахара про запас привели к серьёзному дисбалансу. Прозводство сахара продолжало падать вследствие топливного кризиса, недостатка рабочих рук и сокращения площадей свекловичных посевов.[490]

Уже в декабре 1917 года в Москве начался сахарный голод.[491] По данным печати, сахара не выдавали ни по первому, ни по второму „сахарному“ купону. Объявленная цена в 1 рубль, 42 копейки за фунт сахарного песка и 1 рубль, 50 копеек за фунт рафинада была для обедневшего населения недоступна. Поэтому когда сахар появлялся в продаже, его раскупали люди со средствами. В номере за 17 (30) декабря корреспондент издания „Газета для всех“ отметил, что когда сахар вдруг стали продавать в одной лавке, образовалась очередь человек в 700.[492]

Дефицит сахара в России был напрямую связан с экономической географией. Исторически подавляющее большинство сахарных заводов Российской империи находилось в украинских губерниях.[493] Их там насчитывалось до 200. На юго-западе России заводов было всего 18. К весне 1918 года лишь шесть-семь из них были поставлены образцово.[494]

В ходе Германской и Австро-Венгерской интервенции на Украине и юге России Совнарком оказался отрезан от поставок сахара. Ряд сахарных заводов на юге России перешёл под контроль Добровольческой армии. Советские власти оказались поставлены перед неразрешимой задачей.

Учреждение при ВСНХ Главного сахарного комитета (Главсахара) в феврале 1918 года и передача ему всех песочных и рафинадных заводов Воронежской, Курской, Орловской, Тамбовской, Тульской и Черниговской губерний и всех свекловичных плантаций губерний Великорусского района не повлияло на кривую спада. Сахара в стране по-прежнему катастрофически не хватало. Товарообмена его большевики организовать не смогли.[495],[496]

Монополизация сахарной индустрии оказалась убыточной.[497] Рафинадные и песочные заводы простаивали. Обязательный посев сахарной свеклы желаемого урожая не приносил.[498] Если в 1917 году производство сахарного песка составляло скромные 685 330 тонн в год, то в 1918 году оно сократилось более чем наполовину: до 333 212 тонн. В 1919 году производство сахарного песка упало до крошечного показателя в 79 450 тонн. В 1920-м оно немного поднялось. В 1921 году оно снова рухнуло до ничтожной отметки в 50 182 тонн.[499]

Это говорило о том, что запасы сахара при коммунистах стремительно истощались.[500] По карточкам сахар выдавали в самых минимальных дозах. Иногда его неделями и месяцами не выдавали вообще.[501] Люди приучались пить чай без сахара.[502]

Современники отмечали, что когда получали по карточкам сахар, его накалывали микроскопическими кусочками. Мемуаристка Н. М. Гершензон-Чегодаева вспоминала, что если люди шли в гости, они брали с собой из дома свой сахар как деликатес: „Помню, что папа в таких случаях клал в жилетный карман маленькую металлическую коробочку с кусочками сахара.“[503]

В 1918–1921 годах сахар продолжал неуклонно расти в цене. Он превратился в непозволительную роскошь. Нормированной порции хватало лишь для чаепития „в приглядку“.[504]

В 1919 году поэтесса Марина Цветаева записала в записную книжку про то, как шла по улице и фантазировала о том, как зайдёт к знакомым. Цветаева представляла, как будет сидеть в гостях над стаканом чая, который не будет пить, „потому что без сахара – скучно, а с сахаром – совести не хватает, ибо кусок сахара сейчас 4 р. – и все это знают.“[505]

При отсутствии сахара населению пришлось переключиться на подсластители и сахарозаменители. Некоторые стали пить чай с изюмом.[506],[507] Но вскоре и изюма стало не достать. Вприкуску с чаем ели конфеты – „конфекты“, как их называли в старой орфографии. Употребление мёда, варенья и сушёной черники в качестве сахарного эрзаца возросло. В 1918 году в нелегальной продаже ещё можно было найти дорогой сахарный мармелад, яблочное пюре, сушеную землянику и пастилу. По сообщениям петроградской прессы, можно было достать даже сахарные бисквиты, пирожные и рахат-лукум свежего привоза. Но для широких слоёв населения все эти лакомства были абсолютно недоступны.[508]

В употребление пошёл глицерин и так называемый „ландрин“.[509] Последний представлял из себя сорт леденцов знаменитого в России кондитерского товарищества „Георг Ландрин“. Это монпансье продавалось в жестяных баночках.[510]

Сладкие леденцы и карамель неминуемо подскочили в цене. Так в газете „Ржевская коммуна“ от 7 (20) февраля 1918 года была опубликована характерная заметка. В ней член Ржевского Совета Холопов рассказал, как утром, по дороге на работу, он заметил двух извозчиков, которые везли какой-то подозрительный товар, запакованный в коробки. Хозяин, некто Асмудов, вёз ландрин и монпансье для нелегального сбыта. Когда Холопов остановил и повёл его в Совет, Асмудов попытался откупиться от представителя власти. Тот не поддался. Дело передали в Следственную комиссию.[511]

Вскоре, в 1918 году, фабрики Ландрина были национализированы государством. После этого производство леденцов существенно пошло на спад.[512] Несмотря на обилие различных подсластителей, главным заменителем сахара в 1917–1918 годах стал вредный для зубов сахарин.[513]

С истощением запасов сахара сахарин стремительно вошёл в оборот и заполнил целый сектор торговли. С лета 1917 года ввоз сахарина из-за границы производился в адрес Министерства Продовольствия через таможни в Петрограде, Москве и Владивостоке. Качество и процентное содержание импортных подсластителей формально находились под наблюдением Временного правительства.[514]

Но со временем контролировать качество иностранного сахарина оказалось практически невозможно. Дешёвый германский сахарин, который массово ввозили из-за границы контрабандным путём, завоевал рынок.[515] Торговля сахарином и спекуляция на нём приняли всеобщий характер.[516]

Вместо настоящего сахарина потребителям в аптеках за огромные деньги часто продавали фальшивку: сахарную пудру или крошечные шарики из сахарной пудры. Этого едва хватало на один стакан чая.[517]

В дополнение к этому в советской России в 1918 году появился и другой контрабандный соперник. Иностранный сахарин, по мнению властей, был, по-видимому, австрийского и американского производства. Этот продукт продавался преимущественно в таблетках, с упаковкой в заклеенных коробочках по 300, 500 и 1000 штук. Продажная цена такого сахарина составляла от 45 до 150 рублей и выше. По данным печати, встречались и упаковки в стеклянных трубочках по десять таблеток стоимостью от 2 рублей 50 копеек до 4 рублей. Продавались таблетки сахарина и поштучно: за 40–50 копеек.[518]

Сахарин также можно было купить и в маленьких конвертиках.[519] Стоимость отечественного сахарина, произведённого в Петроградской лаборатории, была очень высока. При отсутствии химических веществ, необходимых для массовой выработки сахарина, советской индустрии было не под силу удовлетворить огромный рыночный спрос.[520]

В декабре 1918 года частная продажа сахарина была запрещена. Государство стало продавать конфискованный сахарин трудящемуся населению по установленной цене через муниципализированные аптеки, кооперативы и потребительские лавки в маленьких дозах, не выше одного грамма.[521]

В 1919 году Наркомпродом было получено ничтожное количество сахарина: всего около 130 килограмм. Это количество было почти в 10 раз меньше, чем в 1918 году, когда в распределение было пущено 1330 килограмм.[522]

Распоряжение Наркомздрава о правилах обращения в продаже и применении сахарина, кристаллозы и других искусственных подсластителей систематически игнорировалось. Требование Наркомздрава помещать на этикетки информацию о том, что употребление сахарина и кристаллозы не рекомендуется кормящим женщинам, пожилым людям, детям до десяти лет и людям, страдающим болезнью почек, печени или желудка с повышенной кислотностью, – тоже игнорировалось.[523]

Советская власть оказалась бессильна защитить потребителей. Неизвестные фабриканты нелегально выпускали поддельный сахарин. Он был якобы изготовлен „под наблюдением профессора химии и врача в лаборатории, находящейся в руках химиков-специалистов.“[524] Реклама голословно утверждала, что сахарин „абсолютно доброкачествен“, „совершенно безвреден“, „не имеет никакого привкуса“ и „слаще сахара в 500 раз.“[525]

При отсутствии сведений об изготовлении покупателям приходилось принимать подобные заявления на веру. Реклама сознательно вводила людей в заблуждение. Сладость сахарина была значительно ниже указанной. Сахарин был низкого качества и содержал солидную примесь соды или мела.[526] Несмотря на запрет продажи и употребления метилсахарина, дульцина, глюцина, инулина и других искусственных сладких веществ, их продолжали пускать в оборот.[527]

Сахарин имел неприятный металлический привкус.[528] Один современинник метко назвал сахарин „популярным ядом наших дней“.[529] Весьма показательным в распространении этого сомнительного ксенобиотика было то, что коммунистическое руководство, чиновники советского аппарата и полицейские структуры вроде ВЧК брезговали его употреблением. Партноменклатура знала, что сахарин вреден для здоровья. Поэтому она предусмотрительно обеспечивала себя и свои семьи сахаром.

Писатель Алекандр Куприн подытожил: „Сахарин для нежных организмов комиссарских детей был признан вредным, и для них выдавалась усиленная порция сахара. Остальные дети могут отлично обходиться как без сахара, так и без сахарина.“[530] Сахарин в России обрёл функцию подсластителя для разорённых масс – большинства населения. По мере дальнейшей пауперизации общества всё большее число людей не могло себе позволить даже дешёвых сахарозаменителей.

И всё же самой непереносимым компонентом советской повседневности стала нехватка продовольствия и связанный с ней голод. На протяжении 1917 года продовольственное распределение по карточкам последовательно приходило в расстройство. В крупных промышленных городах жизнь становилась всё голодней.[531]

К зиме 1917–1918 года продовольственный вопрос стал грозить бунтом. Газеты обеспокоенно указывали на то, что в стране „доедаются последние крохи.“[532] 14 (27) декабря 1917 года газета „Наш век“ указывала, что в Смоленской губернии продовольственный кризис обострился благодаря наплыву „демобилизовавшихся“ элементов из армии и безработных из города. Автор заметки заключил: „Многие неделями сидят без куска хлеба, питаются картошкой, да кой-чем. Все говорят, что народ скоро от голода заревет, завоет волком.“[533]

К моменту Октябрьского переворота в стране ещё сохранились небольшие продовольственные запасы. Но положение ухудшалось с каждым месяцем. Хлебопекарни, мясные, молочные и бакалейные лавки стали закрывать. Несмотря на насилия и репрессии, после большевистского захвата власти Министерство продовольствия Временного правительства не прекратило работы. Его органы стремились поставить питание населения вне политической борьбы. В столице двоевластие между Министерством продовольствия и Наркомпродом продлилось несколько недель.[534]

Во многих регионах трансфер власти затянулся на долгие месяцы. В некоторых областях он занял несколько лет.[535] После Октября организация продовольственного снабжения республики представляла собой чрезвычайно сложную и запутанную картину из ряда наслоений разнообразных периодов – монархического, коалиционного, большевистского.[536]

РСФСР была отрезана от богатейших хлебных районов, дававших излишки: Бессарабии, Украины и Крыма. Были также прерваны почти все сообщения с Северным Кавказом. Этот регион обладал излишками продовольственных, крупяных и кормовых хлебов от урожая 1917 года в размере около 130 миллионов пудов.[537]

К этому добавлялась трудность получения хлебных избытков из районов Западной Сибири (Тобольская и Томская губернии) и Степного края (Уральская, Тургайская, Акмолинская и Семипалатинская губернии). Населенные пункты этих регионов были расположены вдали от главных железнодорожных и водных артерий. Трудности перевоза обострялись всеобщей транспортной разрухой. Продовольственные перспективы к маю 1918 года приняли угрожающий характер.[538]

Количество продуктов становилось всё более ограничено. В городах и посёлках взору являлись полупустующие советские магазины и лавки. В них иногда торговали скудными остатками предметов массового потребления.[539] Большинство входов в магазины было заколочено. В кооперативах стали выдавать щепотку муки и соли, мерзлую капусту и воблу.[540]

В номере от 30 мая 1918 года газета „Вечернее слово“ отметила, что в хлебородной и богатой всякими продуктами Тамбовской губернии вследствие реквизиции и контрибуции создалась полнейшая необеспеченность торговых предприятий.[541] Автор заметки продолжил: „Почти во всех магазинах Тамбова у касс сидят советские агенты, так как владельцы магазинов, не заплатившие последней контрибуции, были помимо этой контрибуции ещё оштрафованы по 10–50 тыс. руб., каковые суммы и собираются сейчас из выручек магазинов. Многие торговцы помимо того посажены в тюрьму.“[542]

Жестокие репрессии советских властей усилили экономический дисбаланс не только в губернских центрах, но и в уездных городах, и в сёлах. Современники указывали на то, что национализированные лавки превращались в неудобные, никому не нужные канцелярии, где ничем не торгуют, а только пишут один или несколько чиновников-бюрократов, заменивших толкового хозяина и приказчика.[543]

Железнодорожные линии страны были забиты порожняком и гружёными вагонами, которые подолгу не разгружались.[544] Пробки, развал транспорта и халатное отношение районной администрации к транспортировке, хранению и снабжению вело к тому, что продукты портились. Их приходилось уничтожать. Пока Москва, Петроград и другие центры голодали, на путях целыми днями, а порой и неделями стояли эшелоны, нагруженные продовольствием.[545]

Протухшее мясо массово сжигалось в то время, как система снабжения приходила в упадок. Некоторых членов местных управ за подобные факты предавали суду. В отдельных случаях продукты удавалось направить голодающему населению.[546]

В мае 1918 года на станции Самара, согласно телеграфному сообщению представителя Северной области, пути и пакгаузы были загружены 500 вагонами мясных консервов. Они были адресованых комиссару продовольствия Красной армии Н. Н. Петину. Начальство ходатайствовало о передаче 200 вагонов этих консервов в распоряжение комиссара для отправки маршрутным поездом в голодающий Петроград.[547]

Несмотря на подобные инициативы, сотни тонн продовольствия во множестве других мест продолжали простаивать и гнить в вагонах, на складах и на пристанях. Подобые разоблачения периодически публиковались в независимой прессе. Они вели к возмущению. К возмущению вело и введение жесточайшей продовольственной диктатуры в стране. Писательница Наталья Баранская заметила, что, запрещая торговлю, большевики, как видно, посчитали, что народ будет сыт одной идеей светлого будущего: „С тем народ и остался на многие годы.“[548]

В новых условиях вопрос пропитания стал самым трудным – насущным и постоянным. Работник Красного Креста Л. А. Зиновьев признался, что большая часть дня уходила на ежедневное добывание пищи.[549]

Нормы официального продовольственного пайка для утоления голода были совершенно недостаточны. Советская продовольственная политика руководствовалась принципом преимущественного снабжение трудящихся по сравнению с нетрудящимися. В городах и промышленных центрах этот принцип осуществлялся на основе „классового пайка“. Он был введён в июле-сентябре 1918 года в Петрограде и Москве. После этого „классовый паёк“ стал административно насаждаться в республике. Преимущественно это происходило в губерских городах, но отчасти и в уездных центрах, и в посёлках городского типа.[550]

„Классовый паёк“ произвёл настоящий переворот в карточной системе. Потребителей делили на несколько категорий. Всю систему учёта продуктов и карточек пришлось перестраивать заново. Способы учёта и регистрации населения пришлось также коренным образом изменить.[551]

Необходимость нового подсчёта и распределения вела к серьёзному неудобству, сбоям и постоянным задержкам. В новых условиях „классовое“ нормирование продуктов позволило режиму лишить продуктов одну часть населения (экономически менее полезную) в угоду их предоставления другой части населения (экономически более полезной).[552]

Продорганы разделяли группы потребителей на очереди снабжения в соответствии с указаниями Наркомпрода, в зависимости от поступления продовольствия. В советской иерархической системе приоритетом пользовались рабочие ударных производств и их семьи. Они обеспечивались значительно лучше остальных. За ними шли рабочие небронированных учреждений и совслужащие. Работники физического труда обеспечивались гораздо лучше работников умственного труда. Совработники и сотрудники ЧК обеспечивались лучше семей красноармейцев.[553]

Как установило обследование питания городского населения, произведенное Центральным Статистическим Управлением в марте 1919 года, городской житель в среднем потреблял около одного фунта хлеба в день. Но даже из этого гипотетического фунта на хлеб, заготовленный госаппаратом и получаемый по карточкам, приходилось менее половины. Потребление в размере полфунта в день и менее (москвичи 2-й категории получали 3/8 фунта, а 3-й категории – 1/8 фунта) было голодным потреблением.[554]

Многие горожане получали поистине насмехательские, крошечные порции, на которые было невозможно выжить. Паёк доходил до 1/16 фунта хлеба на два дня, фунта сушеной рыбы один или два раза в неделю и полфунта сахара раз в месяц.[555]

Таким образом даже плачевные официальные данные часто не соответствовали показателям реального распределения. В своём анализе количества продуктов, выданных по карточкам с июля 1917 по июль 1918 года, советский экономист Рафаил Кабо констатировал, что в действительности было выдано меньшее количество продуктов, так как не всем удавалось получить полагавшееся на их долю количество. Кроме того, некоторые, так называемые, „буржуазные районы“ систематически не получали хлеба.[556] Это было наглядной иллюстрацией того, что при коммунистах снабжение трудящихся обеспечивалось за счёт нетрудящихся.[557]

В полуголодном обществе продукты и отношение к ним претерпели значительные изменения. Пищевой рацион россиян изменился до неузнаваемости. Овощи и фрукты стремительно исчезли из обращения. В первые постреволюционные годы овёс стал настоящим хитом. Его запекали и подавали как кашу, а также жарили и мололи на кофе. Овёс также пропускали сквозь мясорубку и парили в горшке. Распаренное зерно сминали и промывали. В результате получалась овсяная болтушка.[558]

Мясо стремительно дорожало и становилось всё более дефицитным продуктом. Чтобы выжить горожанам приходилось подолгу стоять в очередях, среди прочего и за кониной. Конину в империалистическую войну продавали в татарских лавках. Многие из них имели изображение борзого коня на вывеске или на дверях.[559]

Конину в разговорной речи называли „маханиной“.[560] Слово это происходило с монгольского „махан“ и означало мясо и всё мясное. Среднее потребление конины городским и рабочим населением было весьма высоко. По данным одного советского исследователя, в 1918–19 году в столицах оно достигало 60 % общего потребления мяса. В прочих городах и поселениях городского типа потребление конины достигало 40 % всего потребления мяса.[561]

С 1918 года народу приходилось всё чаще питаться и протухшей кониной.[562] Извозчиков в городах становилось всё меньше. Обессилевших от отсутствия корма лошадей отдавали на убой мясникам. Как философски подметил писатель Е. Г. Лундберг в те дни, „не миновать коню татарина“.[563]

С течением временем достать настоящей муки в городах стало чрезвычайно сложно. В продаже попадалась картофельная мука, из которой можно было печь бисквиты. Перебои с поставками коровьего и растительного масла усилились. В 1917–18 годах активную деятельность в стране развернули кустарные маслобойни. Их деятельность носила в основном спекулятивный характер. Она осуществлялась в нарушение нормировочных цен правительства. Циркуляр Центромасла Губпродкомам от 13 мая 1918 года объявил кустарным маслобойням борьбу.[564]

Губпродкомы обязали искоренить спекуляцию продуктами маслобойной промышленности. Агенты Губпродкома при содействии местных Совдепов реквизировали и передавали на учет Губпродкомам всё продающееся на базарах, хранящееся без учета и перевозимое спекулянтами масло, семя и жмыхи со скидкой в 25 % против твердых цен. Советский режим криминализовал кустарные маслобойни. Но одновременно с этим маслобойная промышленность в стране умирала.[565]

Те немногие запасы, которые поступали на склады государства, уходили на фронт. Губпродкомы при выполнении плановых нарядов в первую очередь были обязаны выполнять наряды для Красной Армии и Флота. Затем Губпродкомы выполняли наряды для железных дорог. И лишь после этого выполнялись наряды Центромасла. В итоге сливочное, подсолнечное, конопляное, льняное, кедровое, рапсовое, кокосовое, сурепное масло почти исчезло из обихода гражданского населения.[566]

В кооперативах появилось кокосовое, а затем и какаовое масло в плитках. На нём и приходилось всё жарить. За отсутствием масла в ход пускалось даже касторовое масло. Поэт Игорь Северянин с удивлением записал в 1919 году: „Как всё меняется! – раньше касторовое масло употреблялось для 'изгнания' пищи, теперь оно способствует 'вкушению'…“[567]

Коснулись продовольственные изменения и хлеба. Хлеб за недостатком необходимых ингредиентов стал неуклонно превращаться в странное, едва съедобное месиво. В новый хлеб советского образца стали добавлять всё больше чужеродных суррогатов: мякины, соломы и других непригодных для питания предметов, которые примешивали к муке.[568]

В среднем, за первые полгода 1918 года московский хлеб содержал 16,6 % суррогатов. Это значило, что шестая часть продукта „хлеб“, подменялась заменителями.[569] В регионах процентное содержание пищевых добавок сильно варьировалось. Однако в целом качество хлеба продолжало стремительно падать. Хлеб как продукт становился всё менее питательным. Позже одним из худшим из суррогатных разновидностей хлеба стал хлеб со мхом.[570]

Первая половина 1918 года была отмечена исчезновением хлеба во многих городах России. В Старой Руссе Новгородской губернии полноценного хлеба тоже не осталось. На смену хлебу приходили всё новые и новые суррогаты. Врач З. Г. Френкель вспоминал, как утром к чаю подавались лепёшки из мелко истолченных клеверных семян с небольшим добавлением муки.[571]

При отсутствии хлеба и сухарей населению приходилось варить похлёбку из сушёных овощей. Перемолов их в мясорубке и поджарив на сковороде, из сушёных овощей делали лепёшки.[572]

К лету 1918 года продовольственный кризис Европейской части России докатился до Сибири. В Иркутске впервые ввели карточки на многие припасы, в том числе на печеный хлеб.[573] По воспоминанию мемуариста Серебренникова, у городских хлебопекарен появились „хвосты“ горожан, не очень радовавшихся всем этим нововведениям и начавших уже весьма иронически относиться к громко рекламируемым большевиками „завоеваниям революции“. И. И. Серебренников простоял в очереди около часа и затем получил свой хлебный паёк. По словам современника, было странно и непонятно, как могло случиться, чтобы хлебная Сибирь осталась вдруг без хлеба.[574]

Летом 1918 года в Костроме отдел заготовки овощей при местном губпродотделе стал выпекать хлеб из картофельной муки без добавлений каких-либо хлебных суррогатов. Казённая печать оптимистично преподносила экспериментирование так, будто образец выпечённого хлеба внушал надежду. „Северная Коммуна“ утверждала, что хлеб из картофельной муки „при дальнейшем усовершенствовании его выпечки“ сможет заменить обыкновенный чёрный хлеб.[575]

В годы „военного коммунизма“ государственное экспериментирование на хлебе превратилось в сомнительное и рискованное предприятие. Продовольственные органы в РСФСР стали настойчиво вмешиваться в работу пекарен. Они отменяли общепринятые стандарты выпечки.

В Москве в Комитет продовольствия был внесён декрет особого „кровяного и мясного хлеба“. 27 сентября 1918 года в газете „Вооруженный народ“ по этому поводу была напечатана заметка. В ней утверждалось, что получаемый припек благодаря особому воздействию крови на муку достигал 90 % и был гораздо выше обычного.[576]

Автор заметки „Кровяной хлеб“ нахваливал новый продукт на все лады. Он утверждал, что 10 фунтов по сытости были равны 18 фунтам обычного хлеба, а по вкусу и запаху тот давал впечатление заварного: „Единственный пока недостаток такого хлеба – это способность к скорой порче, но этот недостаток при теперешнем скором потреблении вообще всех съестных продуктов – не существен.“[577]

Кровь какого животного использовалась в выпечке кровяного хлеба, – не объяснялось. Нередко в подобных случаях кровь различных животных смешивали. Связь между продовольственным экспериментированием и желудочными отравлениями у населения в советской прессе замалчивалась. Даже несмотря на случаи летальных исходов в результате отравлений, государственное экспериментирование на продуктовых товарах продолжалось как ни в чём ни бывало.

Выпуск просроченных и прогнивших продуктов на руки также вёл к заметному росту желудочных отравлений. Порченная рыба рутинно пускалась на обработку и получала вторую жизнь. После этого рыбу отправляли в пункты снабжения. И лишь совершенно протухшую рыбу продорганы уничтожали.[578]

К примеру, в декабре 1918 года „Известия Петрокомпрода“ оправдывали выпуск более ста тысяч пудов солёной рыбы, пущенной в обращение. Орган Петроградского комиссариата по продовольствию признавал, что рыба эта после переработки имела специфический запах, но якобы ничуть не являлась недоброкачественной. По словам печатного органа, обработка производилась под руководством специалиста-врача, и рыба выпускалась лишь подле осмотра Межведомственной Комиссии.[579]

Отсутствие приправ не давало возможности перебить гнилого запаха рыбы в полной мере. Но автор аргументировал, что на тот момент было бы преступлением не использовать таких продуктов: „Дело в том, что в рыбе портятся, главным образом, жир и внутренности, что и даёт означенный запах. Само же мясо рыбы порче не подвергается и совершенно безвредно, если оно не разложилось.“[580]

Далее „Известия Петрокомпрода“ на полном серьёзе объясняли читателям, как вымочить попахивающию рыбу в тёплой воде, тщательно удалить протухший жир и внутренности, а затем сварить. Не рекомендовала газета и беспокоиться наличием личинки „прыгуна“ (личинки сырной мухи). Личинка, превратившись в червячка, при передвижении могла прыгать, отчего и получила своё название. Наличие „прыгуна“, по версии печатного органа, было не опасно, если рыба сама по себе была доброкачественной.[581],[582]

Подобные рекомендации были безответственны. Несмотря на подмену желаемого за действительное в печати, жалобы на отпуск недоброкачественных продуктов и отравления множились. 14 января 1919 года Отдел Складов и Холодильников был вынужден выпустить распоряжение „О предварительном осмотре экспертами продуктов“ всем заведующим складами и холодильных помещений, с составлением надлежащих актов. При выпуске товаров явно негодные продукты предписывалось тщательно отделять от качественных, для предотвращения порчи последних.[583]

Сам факт запоздалого введения пищевого контроля указывает на основательные пороки советской системы распределения. Пищевые отравления вели к госпитализации и многочисленным случаям летального исхода. Однако даже после организации системы контроллёров на местах выдача тухлой рыбы, гнилого картофеля, овощей, просроченного мяса, колбасы и других товаров не прекратилась.[584]

Другим фактором отравлений стало вынужденное потребление очисток и отбросов. В 1919 году некоторые исследователи продуктов питания указывали на то, что в связи с изменившимися условиями питания существовала тенденция совершенно не учитывать скидок на отбросы. Это был резонный аргумент. Население стремилось максимально использовать отходы в пищу.[585]

Советский экономист и заведующий отделом статистики Наркомтруда С. Г. Струмилин отмечал, что даже картофельная шелуха, кофейная гуща и тому подобные деликатесы переделывались в лепешки и шли в употребление. По словам экономиста, рыба, например, селёдка, вобла и другие сорта, перемалывалась с головой и костями и вся целиком шла в дело: „Вообще ни гнилая картошка, ни порченное мясо, ни протухлая колбаса не выбрасываются. Всё идет в пищу.“[586]

С нехваткой продуктов и усилением голода органы советской пропаганды стали усиленно рекомендовать горожанам сбор трав, растений и грибов для пропитания. В Петрограде научно-технический комитет при Комиссариате продовольствия издал по этому вопросу целый ряд специальных книг и брошюр.[587],[588]

Они представляли из себя руководства для заготовки впрок дикорастущих растений, которые могли заменить огородные овощи. Подконтрольная партии печать доводила до сведения граждан, что употребление в пищу рекомендованных комитетом трав было возможно в сыром, варёном и переработанном, сушеном виде.[589]

Помимо этого в советской прессе всё чаще печатались советы по приготовлению продуктовых эрзацев, вроде киселя из овса. В ходе продовольственного экспериментирования то и дело давались новые рекомендации к питанию. В оборот пускались новые модифицированные продуктовые изделия.

В Самарской губернии в результате опытов из картофельной патоки стали выделывать рафинад.[590] В 1920 году издательский отдел Народного комиссариата земледелия выпустил брошюру П. Н. Штейнберга с названием „Использование овощей“. На лицевой обложке этой брошюры, под первым пунктом значилось: „Приготовление из овощей муки, патоки, сахарного песка, суррогатов чая, кофе, дрожжей, печений и т. п.“ Под вторым пунктом шло: „Рациональное и экономное приготовление пищи.“[591]

Между тем, ещё весной 1918 года финансовый и продовольственный кризис в РСФСР достиг новой отметки. Цены в очередной раз поднялись. По словам очевидца Н. Редена, свежее мясо, масло, овощи и фрукты нельзя было достать ни за какие деньги. Хлеб обычно состоял наполовину из соломы, которая впивалась в десны и язык, а конина стала деликатесом.[592]

С усилением голода в городах и пригородах пришлось всё чаще прибегать к огородничеству. Огородничество помогало населению выжить.[593] Однако с нехваткой продовольствия местные органы стали прибегать к ограничению перевоза овощей и изьятию их с огородов.[594]

Так 4 сентября 1918 года Вологодский Городской Продовольственный Комитет выпустил обязательное постановление. В нём Горпродком информировал население, что вывоз всякого рода овощей из города без специального разрешения запрещён. Вологодский Горпродком также обязал всех владельцев промышленных огородов и все организации и учреждения, имеющие свои огороды, в трёдневный срок представить ему сведения о количестве снятых и неснятых овощей, как и сведения об ожидающемся урожае на огороде. Виновные в неисполнении и уличенные в предоставлении неверных сведений, передавались в военно-революционный суд.[595]

Таким образом, городские власти сначала рекомендовали продовольственные альтернативы, а потом сами же их и саботировали. На селе продовольственное положение некоторых слоёв населения было зачастую не лучше, чем в городе. Особенно тяжело было бывшим представителям дворянства. После Октября они потеряли средства к существованию и были вынуждены вернуться в свои имения. Общественный деятель А. С. Посников писал из Вяземского уезда Смоленской губернии: „Муки в продаже, конечно, нет, а продовольственные комитеты выдают в деревне какую-то смехотворную дозу, чуть не гомеопатическую.“[596]

Уничтожив крупную торговлю, советский строй взялся за уничтожение мелкой торговли и самоснабжения: мешочничества и лоскутничества.[597],[598] Мешочников жестоко преследовали, штрафовали и реквизировали их собственность. Положение от 5 августа 1918 года о заградительных реквизиционных продовольственных отрядах, действующих на железно-дорожных и водных путях, стало трагедией для миллионов людей.[599],[600],[601]

Советская власть наказывала людей за осуществление того, что сама была не в состоянии организовать. Национализированные заводы и фабрики простаивали из-за отсутствия сырья и материала, которых не хватало даже на военные нужды. В то же время, по оценке одного наблюдателя, убогое, обнищавшее население должно было покупать какие-то подозрительные товары из-под полы по десятикратной стоимости.[602]

В декабре 1918 года в Пскове, по данным печати, в очередь за мясом становились с четырёх часов ночи. Когда утром лавку открывали, ожидающим сообщали, что мяса нет. Невыспавшимся собравшимся приходилось расходиться по домам.[603] В то же время если торговцу-мешочнику удавалось провезти мясо из деревни, его жестоко наказывали.

В годы продуктово-товарного голода люди стали поневоле испытывать ностальгию о прошлом. Учёный С. Э. Фриш обратил внимание на то, что слово „раньше“ приобрело особый смысл. „Раньше“ было временем, когда в любой лавчонке за полторы копейки можно было купить фунт черного хлеба, а за пятак – белую булку. Фриш пришёл к выводу, что этому „раньше“ противостояло „теперь“ – с огромными очередями перед грязными помещениями кооперативов, с пустыми полками, с хлебом по карточкам.[604]

В городе на Неве продовольственная обстановка выглядела особенно неутешительно. За небольшой срок коммунистическое руководство умудрилось развалить всё систему продовольственного обеспечения города. Голод особенно тяжело отразился на здоровье детей.[605]

В мае 1918 года, ввиду обострившегося продовольственного вопроса, Петроградскому областному комитету Всероссийского союза городов пришлось эвакуировать детей из города. Их на летние месяцы отправляли в Западную Сибирь, где имелось достаточное количество пищевых продуктов. Там организовывали особые колонии для ослабленных и больных туберкулёзом детей.[606]

Изнурение граждан северной столицы продолжало усиливаться с каждым месяцем. Ценное свидетельство о положении населения Петрограда в ноябре 1918 года оставил современник А. В. Борман. По его словам, за три месяца до этого жизнь в северной столице ещё чувствовалась, а теперь уже была мерзость запустения. Борман писал о Петрограде: „За это время Зиновьев превратил его в кладбище, населенное живыми мертвецами. На лица легла какая-то особая тень.“[607]

Другой современник, В. Б. Станкевич, по приезду в Петроград обнаружил, что тот уже был мёртвым, безнадежно мёртвым городом. Мемуарист отметил, что Петроград, занесённый снегом, но чистый и опрятный, производил впечатление спокойного кладбища, где жители были лишь сторожами, недовольными своей должностью, но не приискавшими ещё новой службы.[608]

К лету 1919 году положение петроградцев стало поистине катастрофическим. Иностранная интервенция и форсированное наступление армии генерала Н. Н. Юденича делали продовольственное обеспечение осаждённого города едва возможным. 10 июля в советской печати было опубликовано отчаянное обращение Григория Зиновьева „Шлите хлеб в Петербург“. Высокопоставленный коммунист обращался ко всем Губернским Продовольственным комитетам, Советам и армиям хлебных губерний за помощью. Зиновьев признался, что город остался без хлеба, а „голод стал опаснее белогвардейцев.“[609]

Зиновьев с горячей просьбой просил прибегнуть к революционным мерам и экстренно слать в город маршруты: „Только тогда мы сможем спасти Петербург.“[610] Результат оказался неутешителен. Голод разрастался. По мере возможности жители Петрограда ездили за город в поисках продуктов, в Петрозаводск, Гатчину, Псков и другие населённые пункты. На железнодорожных станциях люди бегали по домам, пытаясь отыскать какую-нибудь пищу. Но найти почти ничего было нельзя. Голод в деревнях усиливался.[611]

Москва также сильно страдала. Показательной для того времени стала реакция населения на московский пожар 2–3 июля 1918 года. Пожар этот ещё больше ухудшил расстройство столичного снабжения. В результате возгорания на Симоновских складах сгорело огромное количество зданий, вагонов и товарных складов, где хранились богатые запасы керосина, хлопка и продовольственных продуктов. Сильный пожар сопровождался взрывами баллонов с кислотами и эфирными веществами.[612],[613]

В своём дневнике от 6 июля москвич Никита Окунев записал: „Все спрашивают друг друга (и меня спрашивали так, и я спрашивал многих) – 'Да когда же всё это кончится? “[614]

К зиме 1918–1919 года столица, как и Петроград, производила на приезжих неизгладимое впечатление. Политический деятель В. Б. Станкевич вспоминал, что Москва была лишь искажением прежней Москвы. По выражению политического оппозиционера, следы прежней, бойкой, смышленой, энергичной жизни и предприимчивости, дела и работы виднелись ещё на каждом шагу. Но, по словам Станкевича, всё это было уже побеждено, валялось, как трупы на неубранном поле сражения: „А над всем этим уже высились надгробные надписи: 'Советская лавка № такой-то', а в лавке сиделец-чиновник, стойко выносящий мороз нетопленного и почти пустого, без товаров, помещения.“[615]

В 1919 году Центральное Статистическое Управление (ЦСУ) провело обследование питания городского населения РСФСР. Изначально обследование предполагалось распространить на 158 поселений. По 18 городам в условиях военного времени материала в центр или не поступило, или он не был разработан вовсе. В список обследуемых городов вошёл Петроград, Москва, Новгород, Самара, Вятка, Иваново-Вознесенск, Калуга и Казань. Результаты обследования ЦСУ методом анкетирования оказались на редкость плачевны.[616]

В своём докладе Всероссийскому Съезду Статистиков в 1919 году исследователи обнаружили, что современное питание было не только недостаточно. Оно было также крайне однообразно и резко изменилось в своем составе по сравнению с довоенным временем. Потребление картофеля сильно увеличилось: от двух до четырёх раз. Потребление же остальных продуктов резко сократилось.[617]

Согласно данным исследования, потребление хлеба и мяса с рыбой упало примерно до половины среднего довоенного потребления беднейших рабочих артелей. Потребление жиров сократилось до одной пятой прежней величины. Авторы доклада заключили: „Таким образом, крайне скудное питание современного горожанина отличается также своею грубостью и однообразием даже по сравнению с питанием самых непритязательных рабочих, столование которых обходилось в среднем 18 коп. в день.“[618]

Исследователь А. Е. Лосицкий пришёл к следующему выводу. По его мнению, питание в городах было крайне недостаточным и могло быть названо в среднем всего лишь „поддерживающим“ питанием. Учёный заключил, что если население городов этой полосы в массе производит какую-либо работу, то это делается за счет расщепления белков своего тела, за счет своего собственного исхудания.[619]

Степень продуктового краха, бестоварья и рост цен сильно варьировались в зависимости от региона.[620] Потребление деревни сильно отличалось от потребления города. В городах распределение и ценообразование были связаны с географической близостью к хлебопроизводящим губерниями. Потребительские нормы определялись классовой иерархией Совнаркома.[621] Впрочем, и относительно привилегированные группы вроде рабочих сильно недополучали товары первой необходимости.

Даже дневное потребление пшеничного и ржаного хлеба на душу населения в Москве, Туле, Саратове и Оренбурге заметно разнилось. Более того, соотношение видов хлеба в различных экономических группах в пределах одного и того же города колебалось. Как отметил автор одного исследования о потреблении городского населения, в каждом городе намечалась своя амплитуда колебаний, отличающаяся от амплитуды другого города.[622]

Жизнь в советском государстве превратилась в неустанную борьбу за существование. В феврале 1918 года Евгений Лундберг вспоминал, что обиход становился всё тяжелее. Писатель жил вторую неделю почти без хлеба, на одной конине и капусте. Он писал: „Утром слабость, трудно поднять голову. До сих пор никто из нас не знал, что такое хлеб, сахар, масло.“[623]

Среди деревенского и беднейшего городского населения на почве недоедания стала развиваться цинга и другие заболевания. Даже относительно благополучная Калужская губерния, как и сама Калуга, по сообщению комиссара по продовольствию, переживали невыносимый продовольственный кризис. Толпы голодных людей осаждали уездные и волостные Советы с требованием хлеба.[624]

После месяцев пищевого истощения голод не прекращался даже после принятия пищи. При виде улиц у людей порой создавалось впечатление, что всё тихо и прилично. Но кажущаяся безопасность была иллюзорна. Очевидцы признавали, что вокруг было тихо только потому, что население слишком изголодалось, чтобы бунтовать, и воры слишком отощали, чтобы заниматься своим ремеслом.[625]

Вспоминая октябрь 1918 года, поэт П. Г. Антокольский писал, что все были одинаково бедны и голодны, как волки зимою.[626] Другой современник отметил, что люди сжились с голодом, как хромой с хромотой. По словам наблюдателя, „люди были погружены в голод, как рыба в воду, как птицы в воздух.“[627]

Богослов В. Ф. Марцинковский вспоминал, как ему приходилось брать в качестве завтрака маленькую коробочку с конопляным семенем, оставшимся от его канарейки, которая погибла от холода в квартире.[628]

Всё больше людей попадало в больницы на почве истощения. Однако даже лечение в больнице не гарантировало восстановления. Больные как и прежде могли умереть с голоду. Порции были слишком малы для взрослого человека. В знаменитой Обуховской больнице Петрограда в январе 1919 года меню составляло полтарелки супа с манной крупой, немного кашицы и морковное или картофельное пюре.[629]

Один журналист, наблюдавший недопустимые порядки Обуховской больницы, обнаружил в своей заметке, что хуже всего было то, что сиделки пользовались добавочными порциями больных и всё это происходило на глазах у самих же больных: „Больные это видят и возмущаются. Сиделки грубы с больными, больные голодны, как волки. Какой ужас! Там нервы расшатаются более, в этом аду.“[630]

Отощавшие больные, имевшие свою личную одежду, были вынуждены переодеваться в неё и выходить из больницы. Они подкармливались в близлежащей столовой или покупали картофель на собственные деньги и варили его вечером на плите. Больные бедняки промышляли продажей папирос втридорога. Они сменяли больничную пижаму, доставали махорку или папиросы за пределами больницы, возвращались обратно и перепродавали их другим больным. Журналист с возмущением отметил: „Что это, рынок какой-то? Вот позорная больница; сложилось уже поверье среди народа: кто в Обуховскую больницу попал, тому из неё живому не выйти.“[631]

По мере усиления голода и отсутствия финансовых средств ряд курсов и учебных заведений страны оказался вынужден платить лекторам натурой: продуктами, одеждой или обувью. Так, по прочтении одной лекции в Петровско-Разумовской Сельскохозяйственной Академии, публицист В. Ф. Марцинковский получил разрешение подобрать на огородах Академии оставшиеся овощи. Он копал землю, отыскивая морковь, репу, отброшенную капусту и набрал так около пуда съестного.[632]

У большинства других граждан подобных альтернатив не было. Мемуаристка Лидия Иванова вспоминала, как к их соседям, живущим напротив их квартиры, приехала родственница, старушка-скелет. Иванова не знала, из какой губернии та приехала, и предполагала, что из той, где уже был настоящий голод. По словам очевидицы, старушка недолго болела – организм не поддавался лечению: „После ее смерти мы ходили к соседям на панихиду. Он лежала: кости, обтянутые кожей, желтая под желтым светом свечей.“[633]

По мере детериорации продовольственного снабжения жителям крупных городов приходилось писать друзьям и знакомым на периферии. Они просили их выслать им посылки с продуктами. Некоторых поддерживали и без просьб, по собственной инициативе. Посылкам „гостинцев“ в виде пшенной крупы или других фабрикатов искренне радовались.[634]

Даже в таких относительно благополучных городах, как Симбирск цены на продовольствие стремительно ползли вверх. Помогать друзьям и родственникам в нуждающихся регионах становилось всё тяжелее.[635]

Тем не менее от безысходности люди продолжали посылать письма с просьбами о помощи. Одно из подобных обращений сохранилось до наших дней. Это было письмо С. Пересветовой от 17 ноября 1919 года в Орёл к художнице А. Ф. Софроновой. Подруга Софроновой за пару дней потеряла все уроки в связи с эвакуацией учреждений и осталась без средств к существованию. Она чрезвычайно страдала от различных болезней и нарывов и ходила хлопотать по различным инстанциям о минимальном пропитании.[636]

Пересветова обращалась к художнице с просьбой спасти её жизнь, поддержать угасающий огонёк: „Многого я не прошу, понимая, в какое время мы живём. Мне нужно продержаться лишь неделю, одну лишь неделю, всего семь дней до того момента, как мне заплатят за выполненную работу. Меня может спасти самая маленькая толика съестного. Две, только две небольших картофелины, четверть самого маленького качана капусты, одна морковка и одна луковица. С их помощью я смогу продержаться неделю, как это уже однажды было. Во имя нашей прежней сердечной дружбы, Нина, не дайте мне погибнуть голодной смертью, не откажите в помощи!“[637]

Голодающие были вынуждены просить о помощи у хронически недоедающих. Впоследствии, пытаясь оправдать губительную экономическую политику РКП(б), Ленин признал, что те жертвы, которые вынесли за это время рабочий класс и крестьянство, были, можно сказать, сверхъестественными. Апологет продразвёрстки и продотрядов разоблачил свой собственный строй: „Никогда такого недоедания, такого голода, как в течение первых лет своей диктатуры, рабочий класс не испытывал.“[638]

Негативные последствия советского продовольственного экспериментирования прослеживались повсюду. Однако и в лагере Белых продовольственный вопрос вызывал бурную критику. Неспособность Белого командования наладить снабжение вели к выступлениям, восстаниям и бунтам.

В добавление к этому все враждующие стороны гражданского конфликта и иностранной военной интервенции прибегали к методам изощрённого саботажа и диверсии. С продвижением фронта вражеские продорганы уничтожалось противником. Такое систематическое разрушение продовольственной инфраструктуры практиковалось со всех сторон: с Красной, с Белой, с повстанческой и со стороны интервентов. Оно вело к обострению голода на всех сторонам фронта и в глубоком тылу.

Даже „левый“ коммунист Н. И. Бухарин признавал, что были случаи, когда местные Советы и ревкомы, особенно в местностях, очищенных от белогвардейцев, запрещали вольную торговлю, не создав своих продовольственных аппаратов или, что ещё важней, не обеспечив хотя сколько-нибудь правильного снабжения населения через эти аппараты. Бухарин заключил, что в результате частная торговля делалась нелегальной, и цены повышались во много раз.[639]

В атмосфере финансового развала рост цен множил армию голодных. Люди жаловались на изнеможение и на то, как стал труден сам процесс жизни. Ольга Бессарабова, жившая в Воронеже, отметила, что читать и писать было трудно, трудно было также связать мысли в голове. Днём становился тягостен каждый звук, а ночью начинались проблемы со сном. Бессарабова продолжила: „Трудно бывает просто встать с места, чтобы лечь и заснуть, сижу, хочу спать, и больше[,] получается, не могу собраться с духом, чтобы встать.“[640]

Особенно тяжело переносить недоедание становилось в зимнее время. С усугублением продовольственного кризиса влияние голода на человеческий организм усилилось. Жизнь превращалась в летаргию. Некоторые от голода и холода стали постоянно засыпать.[641]

Среди населения также распространились трофические заболевания кожи. У женщин от голода прекращались месячные. Мужчины страдали импотенцией.[642],[643] По свидетельству одной современницы, от ужасной жизни у всех были отморожены и отгнивали оконечности, сходили ногти и слабело зрение.[644]

Мемуаристка О. И. Вендрых отметила, что лицо отекало, приобретало землистый цвет и покрывалось пухом из-за недостатка жиров, а все тело покрывалось нарывами: „Беспрестанно мертвеют конечности и отходят лишь когда их встряхиваешь вниз или кладешь в горячую воду, которую достать очень трудно. Дети зачастую родятся без костей. Меняются очень, так что, если недели две не видишься, то приходится рекомендоваться.“[645]

В Гражданскую войну матерям-роженицам приходилось особенно тяжело. Из-за голода молока у большинства кормилиц не оставалось.[646] Очевидцы вспоминали, насколько трудно было то время для матери и ребёнка, и то, как скудны были возможности питания для матери. Врач З. Г. Френкель писал, что ребёнок голодал от недостатка материнского молока: „Достать его для прикорма было невозможно.“[647]

Молочный кризис достиг небывалых пропорций из-за того, что большевики разрушили существовавшие до них структуры помощи матерям. Уже в январе 1918 года советский режим упразднил Всероссийское попечительство по Охране Материнства и Младенчества.[648]

На его руинах была образована Коллегия по охране и обеспечению материнства и младенчества (Охранматмлад). Охранматмлад присвоил все дела, отчётность, имущество и денежные средства старого, упразднённого органа.[649] Несмотря на это новая правительственная структура не справлялась со своими обязанностями.

Советская власть планировала воздвигнуть в столице центральное учреждение – Дворец Материнства.[650] Однако амбиционным планам большевиков не было суждено осуществиться. Недостроенный дворец скоро сгорел. В народе наркома Государственного призрения, большевичку А. Н. Коллонтай, мягко говоря, недолюбливали.[651]

Действия казённого Охранматмлада носили во многом декларативный характер. В условиях диктатуры и экономической блокады возможности помощи матерям и детям были крайне ограничены. Приюты, ясли, молочные кухни и дома матери и ребёнка постепенно создавались. Но численность их была совершенно недостаточной. К примеру, во всей Самаре к ноябрю 1920 года для детей до трёх лет была только одна детская консультация и молочная кухня при ней.[652]

В городах родителям приходилось доставать карточки на получение молока для детей.[653] Зачастую выдаваемое молоко было сильно разбавлено водой. На жаргоне специалистов-пищевиков такое молоко называлось „фальсифицированным“. В целом, в провинциальных городах молоко было гораздо менее фальсифицировано, чем в столицах. Питательность молока в регионах была выше, чем в Москве и Петрограде. Качество молока на базарах превосходило его качество в городских молочных лавках.[654]

В эпоху гражданского конфликта снабжение молоком, сахаром, манной крупой, мукой и маслом продолжало оставаться резко неудовлетворительным.[655] Без молока дети чахли и умирали.[656] Детская смертность от недоедания и массовых инфекционных заболеваний была на редкость высокой. Она несла для общества самые зловещие последствия.[657]

Наблюдательный литератор Е. Г. Лундберг отметил в своих записках: „Молочница, от милости которой зависит жизнь стольких-то грудных детей, которая и чванится, и загребает печатную бумагу, и жалеет.“[658]

Многое о нехватке молока в стране говорит случай, произошедший с Корнеем Чуковским в начале февраля 1921 года. Он вспоминал, как в вестибюле Дома ученых встретил Анну Ахматову. Та позвала его к себе и обещала дать бутылку молока для дочки Чуковского. Вечером прозаик забежал к поэтессе домой. Ахматова, как и обещала, дала ему молока. Событие это в пору повального дефицита было сродни чуду. Чуковский был настолько поражён проявленной к нему добротой, что записал: „Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому – бутылку молока!“[659]

Матерям детей постарше также приходилось чрезвычайно нелегко.[660] До наших дней сохранилось характерное свидетельство одной современницы. В ноябре 1919 года она написала: „Утром встаешь и первый вопрос, который тебя сейчас же осаждает это: 'А что я буду сегодня кушать'? Дети не успевают проснуться, высовывают нос из-под одеяла и шуб, которые были на них набросаны, кричат: 'Мама, я хочу кушать! Дай хоть маленький кусочек хлебца'! Мать сердится и кричит, что хлеб стоит 125 руб. фунт и что нужно кушать меньше. Правда, чем больше прибавляется цена, тем порцию все уменьшают, наконец, ребенок не вытерпевает и решается быть самостоятельным.“[661]

„Быть самостоятельным“ для ребёнка означало идти работать. Миллионы родителей чувствовали вину за то, что были не в состоянии накормить своих детей досыта. Переводчица Л. В. Шапорина оставила горестное свидетельство своей нужды и той боли, которую причинял ей голод её маленького сына. В своём дневнике Шапорина описала, как убирала со стола, а её сын Вася забрался под стол. Он был чем-то очень занят. Мать спросила у мальчика, что он там делает и услышала в ответ: „Крошки подбираю…“[662]

На Валдае Новгородской области современник М. О. Меньшиков обеспокоенно думал об агонии своей страны: о гражданском конфликте, репрессиях и немецкой оккупации. В своём дневнике лета 1918 года Меньшиков задавался вопросом: „Что будет с ними, несчастными? Ты, Россия, м[ожет] б[ыть], выиграешь от хирургической операции над тобою, а мы, отдельные клетки твои, захваченные ножом хирурга, погибнем. Сегодня за завтраком режущий сердце спор двух моих девочек – 3-летней и 2-летней – из-за крохотного кусочка вчерашнего пирога.“[663]

Последствиями недоедания среди населения стало постоянное, мучительное чувство голода, общая усталось, слабость и странное отупение по отношению к событиям повседневной жизни и ко всему окружающему.[664] Некоторым чувство голода казалось унижающим.[665]

При хроническом недоедании и беспросветности жизни в РСФСР у многих развилась сильная депрессия. Отсутствие элементарных человеческих прав, аресты, бессудные расстрелы и безысходность отнимали у людей последнюю надежду.

Известный беллетрист А. А. Измайлов в январском письме 1918 года признался, что никакой Достоевский в „Бесах“ не провидел всего тогдашнего ужаса. Измайлов продолжил: „Я не живу, а влачу существование. При деньгах – в доме холодно, голодно, темно (электр[ичество] не горит), на дело хожу пеш, огромные концы – вперед и назад. Измучился, изнемог, для себя не живу, своих почти не видаю, своего – для души – дела не делаю, – газета берет всё, в награду ставя под риск каждодневного увоза в Смольный и посадки под арест.“[666]

К неослабевающему чувству голода и подавленности населения добавилась полная расшатанность нервов. У людей то и дело случались болезненные вспышки раздражительности и уныния.[667] Одна современница отметила, как весной 1918 от голода нервы её были в таком состоянии, что от малейшей шутки она обижалась и плакала. И ничего не могла с собой поделать.[668]

Вынужденное безделье из-за отсутствия электричества и постоянного полумрака действовало на психику. По статистическим данным, рост психических заболеваний, который отмечался с начала империалистической войны, усилился после Февраля 1917 года. В годы Гражданской войны он резко подскочил.[669],[670]

Одна современница констатировала, что была масса сумасшедших, но никто на них не обращал внимания: „Много дергает рукой, ногой, тики в лице, многие идут по улице сами с собой разговаривают, жестикулируют, смеются.“[671]

Смерть близких, знакомых и коллег от голода деморализовала людей ещё больше. Богослов Иван Проханов отметил, как его знакомый профессор Гессегус, преподававший ему в молодые годы, умер в своей квартире от недостатка пищи. Число подобных смертей росло. К тому же, люди продолжали умирать от отравлений в общественных столовых. Независимая пресса того времени была полна описаниями подобных фактов.[672]

Мысли о самоубийстве становились всё более распространённым явлением. Уже в январском дневнике 1918 года пожилой очевидец В. М. Голицын записал: „Не хочется жить, и в тайне завидуешь тем, кто переселяется в иной мир.“[673] По мере вырождения быта, усиления террора в Красном и Белом лагере и переполненности тюрем и лагерей заключёнными депрессии в обществе множились.[674]

Людям врезались в пямять истощённые лица прохожих. Интеллигентке Л. В. Шапориной особенно запомнилось одно лицо. Это был, как ей казалось, мелкий чиновник небольшого роста, в тёмной крылатке и котелке, лет 45–50. У него было круглое, одутловатое, отекшее лицо желто-воскового цвета и круглые карие глаза.[675]

По словам Шапориной, тот всегда шёл быстро, сутулясь и исподлобья глядя на встречных глазами полными ужаса, смертной тоски. Шапорина часто встречала его в конце Невского, у Штаба, потом он исчез – вероятно умер: „Называли целую семью, не то Нольде, не то Нолькен, отец, мать и дочь покончили самоубийством. Впоследствии, когда я бывала у мамы в Дорогобуже, она говорила, что у всех, приезжающих из Петербурга и Москвы, ужас в глазах.“[676]

Затяжное голодание, затронувшее горожан в различных регионах России, приводило к неожиданным последствиям. Многие от крайнего истощения испытывали головокружение.[677] Некоторые от слабости стали ронять предметы из рук.[678] Другие падали в обморок. Тот факт, что при остановке транспорта повсюду приходилось ходить пешком, усугублял чувство слабости и недомогания.[679]

Актриса Камерного театра М. И. Кузнецова вспоминала, как после трудной репетиции пришла из театра голодная к себе домой, на Малую Молчановку. Кузнецова описала следующую сцену: „Дохожу до своего подъезда. Нет, абсолютно нет никаких сил подняться на 4-й этаж. Стою. Думаю. Что делать? В квартире у меня ни-кого! И нет у меня там ни-чего.“[680] Кузнецова отправилась к подруге Марине Цветаевой, отсчитывая по дороге шаги.[681]

Специалистка по библиотечному делу М. И. Рудомино описала другой характерный случай, произошедший с ней в 1919 году. В то время в Саратове наступил настоящий голод. Рудомино шла по Немецкой улице. Бежавший с ведёрком впереди неё мальчик упал. Из ведёрка что-то вылилось. Судя по всему, это был суп. Мальчик начал собирать с мостовой содержимое ведёрка и есть. По словам Рудомино, это было ужасно.[682]

Поэт А. Б. Мариенгоф писал, как по тротуарам бегали плоские тенеподобные люди: „Они кажутся вырезанными из оберточной бумаги.“[683] 1919-й год принёс с собой ещё большие терзания, чем 1917-й и 1918-й. Он стал периодом злого лихолетья, зенитом физических и эмоциональных мук. В своём стихотворении поэт Илья Эренбург выразительно передал тяготы народа:

Не обошёл стороной голод и животных. Животные, также и домашние, наряду с людьми стали невольными жертвами продовольственного краха и дезорганизации государственного снабжения. Корм для них таял на глазах.

В 1918 году в петроградском зоопарке удавы, слон, львы, тигры и десятки обезьян умерли от голода. Ситуация с кормом была настолько критичной, что в зоопарк пришло трое представителей специальной комиссии. В их задачу входило заключение о том, какие животные в зоопарке являются менее ценными. Последних надлежало пристрелить, так как кормов для всех не хватало.[685]

Сцены голодающих животных за решётками клеток, были описаны писателем И. Э. Бабелем в эссе „Зверь молчит“. Они были поистине душераздирающи. За пределами зоопарков положение животных в городах также стремительно ухудшалось.

Писатель М. М. Пришвин однажды стал свидетелем самоубийства оголодавшей собаки на улице. Придя домой, он записал как голодная, облезлая собака шла, качаясь, по Большому проспекту. На углу Восьмой она было упала, но справилась и, шатаясь, пошла по Восьмой.[686] По словам Пришвина, навстречу собаке шёл трамвай: „Она остановилась, посмотрела, как будто серьёзно подумала: 'Стоит ли свёртывать? и, решив, что не стоит, легла под трамвай. Кондуктор не успел остановить вагон, и мученья голодной собаки окончились.“[687]

Прозаик Евгений Замятин также стал свидетелем смерти, на этот раз ломовой лошади. Та умерла от истощения. Писатель поведал, как на дрогах везли покойника, а лошадь плелась еле-еле, пошатываясь. На Тучковом лошадь упала и издохла. Замятин подвёл итог: „Лежит мертвая лошадь, сзади – на дрогах – в гробу человек мертвый.“[688]

Чуть ниже Замятин сделал ещё одну запись в блокноте. В дождь и темень где-то на 15-й линии у извозчика свалилась лошадь, хоть он и ехал уже пустой. Помочь было некому. Писатель продолжил: „Кто-то пробежал мимо с поднятым воротником: дождь сечет. Извозчик со слезою молит лошадь: – Корька, милый, ну встань, голубчик.“[689]

В городах ломовые лошади продолжали издыхать от бескормицы и истощения. Ольга Бессарабова привела любопытный эпизод. Современница отметила, как зимой 1919 года на главной улице Воронежа увидела два трупа лошади. Один из них застыл в позе, встающей с земли. Бессарабова призналась, что в жизни не видела такой красивой лошади. Она потеряла чувство времени, смотря на неё.[690]

Война, иностранная интервенция, блокада и бескормица не щадили никого. В годы „военного коммунизма“ падаль на улице больше не было нужды убирать. Останки мертвечины мгновенно растаскивали. После этого от животных оставался лишь голый каркас. Характерным примером этого процесса стали ломовые лошади. Их трупы тут же разрывали на части исхудавшие бездомные псы с окровавленными мордами.[691] Оставшееся мясо растаскивали не менее исхудавшие люди.[692]

Поэт Николай Оцуп записал, что это был единственный в своем роде момент русской истории. В описании Оцупа, люди ночью крались с топором к лошадиной падали, которую грызли собаки, настолько злые от голода, что у них приходилось отбивать куски.[693]

Птицы заявляли права на свою часть падали. Поэт А. Б. Мариенгоф описал, как в подворотне облезлого кривоскулого дома большие старые сварливые вороны раздирали дохлую кошку. Мариенгоф рассказал, что они жрали вонючее мясо с жадностью и стервенением голодных людей.[694]

С усилением голода горожанам пришлось отлавливать птиц и грызунов для пропитания. Исчезновение птиц в ряде городов было столь разительным, что бросалось современникам в глаза. Так учёный В. П. Семенов-Тян-Шанский вспоминал, что на улицах и во дворах Петрограда совершенно исчезли столь изобиловавшие прежде голуби, которые были все поголовно съедены населением. Очевидец добавил: „Раз появились было в изобилии грачи, свившие себе гнёзда на деревьях сада Академии Художеств и других, но вскоре исчезли, вероятно тоже в целях питания населения города, а гнёзда их были разорены.“[695]

Вороны в Петрограде также исчезли. Писатель В. Б. Шкловский, по приезду в Москву, был поражён обилием и криком ворон. В его городе ворон уже не осталось.[696] За птицами пришёл черёд и оставшихся в живых домашних животных. Многим отчаявшимся хозяевам приходилось их умертвлять из-за отсутствия корма.[697] Позже хозяева были вынуждены убивать и съедать своих питомцев – уже для пропитания семьи.

Евгений Замятин вспоминал характерную сценку на заседании факультетов: „Студент говорит: – Профессор очень любезный – подарил мне собачку. – Чем же вы её кормить будете? – Я ею сам кормиться буду. – Верно, верно: мы уже ели. Сперва думали – с души сорвет, а потом – ничего. Поспорили из-за последнего куска. Недурно – вроде, знаете, курицы.“[698]

По свидетельству мемуариста В. П. Семенова-Тян-Шанского, его знакомый К. Ф. Неслуховский съел кошку. А профессор зоологии Стрельников с другими гражданами съел только подохшего от голода крокодила в зоологическом саду. Он говорил, что мясо его было очень вкусно, напоминая осетрину.[699]

В других городах России продовольственная бескормица приводила к аналогичным последствиям. 24 июня 1919 года житель Вологды писал в письме, которое было перехвачено военной цензурой: „Мяса нет, но есть у нас кошки, вороны и проклятые крысы, и всё скушаем, но дела России непоправимы, только один исход – перемирие на всех фронтах, штык в землю, заставить работать на всех фабриках и заводах, и это лучший путь к социализму…“[700]

Показательно, что при повальном голодании миллионов граждан в „верхах“ проблем с голодом не существовало. Художник Юрий Анненков вспоминал, как зимой 1920–1921-го года в голодающем Петрограде сидел в гостях у влиятельного партийца Б. Г. Каплуна.[701] Гости расположились у камина. Анненков свидетельствовал, что у ног подруги Каплуна на плюшевой подушке отдыхал огромный полицейский пёс, по-детски ласковый и гостеприимный, счастливо уцелевший в ту эпоху, когда собаки, кошки и даже крысы в Петербурге были уже почти целиком съедены населением.[702]

Так даже обладание собакой в РСФСР стало привилегией, доступной лишь высокопоставленным коммунистам и людям с достатком. Между тем недостаток пропитания был таким, что на Сухаревке и других рынках республики люди были вынуждены нелегально выменивать продукты на золото или на материю. Продукты продавали тайком, из-под полы. На рынках покупателей часто обманывали. Поэтому обменные рынки стали называть „обманные“ рынки.[703]

Мемуарист Н. А. Авенариус описал, как решил рискнуть и отправился на московский рынок. Ему удалось за пять рублей золотом купить небольшой мешочек муки и благополучно, под шинелью привезти его домой. Авенариус ликовал. Но когда муку высыпали, оказалось, что её насыпали совсем немного, только сверху. Всё остальное было извёсткой.[704]

Когда-то состоятельная баронесса М. Д. Врангель, потерявшая всё в результате национализации банков, стала нуждаться так, как ей не могло присниться и в самых страшных снах. К началу 1918 года Врангель стала деклассированным элементом и нуждалась больше, чем большинство представителей пролетариата. Она стала питаться в общественной столовой с рабочими, курьерами и метельщиками. Врангель ела с ними тёмную бурду с нечищенной гнилой картошкой и сухую как камень воблу или селёдку. Она также ела табачного вида чечевицу, хлеб из опилок, высевок, дуранды и всего 15 % ржаной муки.[705]

В своих воспоминаниях пожилая Врангель писала, что потрясающие сцены, которые она видела в этой столовой, – и годы спустя стояли у неё перед глазами. Сидя за крашеными чёрными столами, липкими от грязи, все ели тошнотворную отраву из оловянной чашки оловянными ложками. С улицы прибегали в лохмотьях синие от холода, ещё более голодные женщины и дети. Врангель продолжила: „Они облипали наш стол, и глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: 'тётенька, тётенька, оставьте ложечку', и только вы отодвигали тарелку, они, как шакалы, набрасывались на неё, вырывая друг у друга и вылизывая её дочиста.“[706]

Организация столовых общественного питания стало вынужденной мерой. „Столовки“ превратились в слабое подспорье для карточной системы диктатуры. На протяжении 1918 года частные столовые закрывались властями. Коммунальные столовые тщетно пытались заполнить создавшийся вакуум.[707]

Однако достижения советских деятелей в центрах и регионах были на удивление скромными.[708] По статистике Комиссариата Продовольствия, даже к началу 1919 года из приблизительно миллионого населения Петрограда в столовых имело право питаться лишь одна пятая часть. Остальные же четыре пятых населения города оставались вне общественного котла. Они были обречены на поиск собственного, на редкость скудного пропитания.[709]

В столовых республики царила привычная купонная неразбериха и выстраивались очереди. Путаница объяснялась периодическим обновлением карточек и недостатком согласования между решением Комиссариата продовольствия и Районных продовольственных Управ.[710]

Запоздалое получение карточек от домовых уполномоченных вело к несвоевременным представлениям их в столовые. Из-за этого посетителям отказывали в приёме карточек. Заведующим столовых приходилось выслушивать постоянные жалобы, нарекания, упрёки и протесты голодных людей.[711]

Сотрудник официального советского печатного органа Ал. Волин констатировал, что особенно сетовали в этом отношении граждане, по вине своих уполномоченных лишившиеся возможности прикрепиться к тем питательным пунктам, в которых они получали обеды в предыдущие месяцы, – к которым они уже привыкли и которые являлись для них наиболее удобными по месту их жительства или работы.[712]

Лица, не получившие карточки, с завистью смотрели на их обладателей. Карточка зачастую означала разницу между жизнью и мучительной смертью. Писатель Борис Пильняк оставил свидетельство того, как в московской столовой на Лубянке между столов ходили старики в котелках и старухи в шляпках и подъедали объедки с тарелок.[713]

В столовках иногда кормили кониной, реже тюлениной, о прибытии которой вывешивалось торжественное объявление. Но чаще в столовых кормили едва съедобным месивом омерзительного вида, варёным пшеном и мороженой картошкой. По свидетельству одного очевидца, последняя так почиталась, что если при получении мешка такой картошки контроль забывал оторвать талон, то счастливец сейчас же обязательно становился в очередь, чтобы получить по такому же талону второй мешок этой „прелести“, и с торжеством уносил домой два мешка.[714]

Советские столовые были не в состоянии по-настоящему облегчить страданий голодающего населения. Даже несмотря на опустошительные рейды большевистских продотрядов в деревнях, продовольственные поставки и общественное питание в городах оставались недостаточными.

Современники были о советском общепите чрезвычайно низкого мнения. Историк Ю. В. Готье с отвращением вспоминал своё посещение советской столовой: „Грязь неописуемая и везде портреты бога-Маркса и его пророков. За 12 рублей получил тарелку скверного супа из воблы и картофельный рулет.“[715]

Качество блюд в общественных столовых было настолько низким, что даже лояльная советская пресса критиковала общепит во весь голос. К примеру, газета „Известия Петрокомпрода“ от 22 декабря 1918 года в рубрике „Позорный столб“ писала о 39-й столовой и её заведующем Темникове: „Отвратительное приготовление обедов при достаточном количестве продуктов. Заведующему сделан строгий выговор, все повара уволены.“[716]

Отзывы о других столовых были не лучше. Посетителей оскорбляла грубость персонала, грязь столов и посуды, отсутствие счетоводства, отчетности и систематические хищения продуктов сотрудниками.[717],[718]

В Смоленске официальный коммунистический орган констатировал, что в советской столовой Губисполкома „Дворец Труда“ в пищу попадались насекомые, в частности, прусаки (рыжие тараканы). Такой случай произошёл 22 апреля 1919 года. Официантка пожаловалась заведующему столовой. Заведующий вместо того, чтобы принять соответствующие меры, флегматично ответил, что „может попасться и крыса.“[719]

Система советского общепита подвергалась ожесточённым нападкам даже со стороны членов РКП(б).[720] На конференции коммунистов в декабре 1918 года отмечалось множество недостатков в столовых, от постоянных „хвостов“ до порчи продуктов. О краже продуктов в коммунальных столовых на конференции отзывались как о постоянном явлении.[721] В начале 1919 года список обвинений пополнило скверное изготовление пищи, отбирание карточек у посетителей и приготовление блюд из продуктов, которых не следовало отпускать населению.[722]

Была и ещё одна трудость, связанная с общепитом, – бюрократическая. По данным химика В. Н. Ипатьева, чтобы получить обед в столовой, надо было проделать такую бюрократическую волокиту, что ни у кого не являлось охоты производить эти хлопоты. Тем более, вспоминал он, что в результате он получал тарелку супа, „похожего скорее на помои от мытья тарелок после обеда, чем на съедобную жидкость.“[723]

Во многие столовые в 1918–1921 годах было принято приходить со своей ложкой.[724] На это было две причины. Первая заключалась в распространении эпидемий вроде „испанки“, тифа, дезинтерии через общепит, отсутствии дезинфекции и риске заражения через посуду и грязные столовые приборы.[725]

Вторая причина заключалась в стремительном исчезновении посуды как таковой. При падении производства и тотальном дефиците посуды и тары в республике с осени 1918 года столовые приборы, тарелки, блюдца, стаканы и чашки в столовых стали разворовываться посетителями. При огромной посещаемости столовых персонал был не в состоянии уследить за посудой.[726]

Расхищение инвентаря приняло настолько массовый характер, что в Петрограде заведующие инвентарём столовых были вынуждены провести собрание. В ходе этого собрания 26 декабря 1918 года была принята резолюция о введении залога на пользование посудой в коммунальных столовых. После взыскания залога показатели краж посуды немедленно пошло на сбой. Согласно данным Петрокомпрода, желающим получить посуду вместо денег предоставлялось право оставлять в залог какую-либо вещь в кассе: шапку, муфту и так далее. Тем, у кого для залога находились деньги, разрешалось вносить ассигнацию большей стоимости, чем посуда. Залоговую сумму посетители получали обратно при выходе.[727]

Обеды в ряде столовок также разрешалось уносить домой. Подобные обеды стоили чуть дешевле, чем обычные. По различным свидетельствам, в столовках обязательно подавался суп с „сущиком“, мелкой сушёной рыбой. Географ В. П. Семенов-Тян-Шанский вспоминал, что у них дома за каждым обедом Л. С. Берг, как ихтиолог с мировым именем, с большим терпением выуживал из супа мельчайшие рыбьи косточки. Он раскладывал их по краям тарелки в порядке зоологической классификации и называл по-латыни и по-русски тот вид, которому каждая косточка принадлежала.[728]

Семенов-Тян-Шанский добавил, что состав суповой фауны оказывался сложным, в нём иногда попадались редкие виды: „Затем вместо хлеба получило пшено, от неумеренного употребления которого делалась особая болезнь 'пшенка'. Жиров не было вовсе.“[729]

Даже несмотря на малосъедобное меню столовых, люди подделывали карточки общепита как могли. Карточки получали на лиц, в доме не живущих, на давно выехавших. Карточки оформляли и на „мёртвые души“. Весной 1920 года в городе Остров Псковской губернии газета „Плуг и молот“ возмущалась тем, что население к карточкам общественного питания относится „более, чем преступно.“[730]

Формально это было так. Но коммунистический орган игнорировал то, что государство само толкало людей на преступление. Дискриминация классовой карточной системы заставляла миллионы голодать. Дискриминируемым поневоле приходилось обманывать систему, которая приговаривала их к медленной смерти.

Помимо чёткого классового расслоения постреволюционного общества просматривалось и другое разграничение – гендерное. Женщинам в условиях диктатуры приходилось особенно тяжело. В условиях стужи, голода, завшивленности и эпидемий большинство хозяйственных забот при советском строе легло на плечи женщин. Именно им приходилось искать дополнительный заработок, проводить бесконечные часы в очередях, покупать продукты у мешочников, организовывать получение дров для печки и готовить еду. Женщины искали остродефицитное мыло и кипятили воду для защиты семьи от инфекционных заболеваний.[731]

Литератор А. В. Амфитеатров верно подметил, что женщины безотходно проводили день-деньской всю свою горемычную жизнь у сбитых из старого кровельного железа, дымных, воняющих краскою „буржуек“.[732] Амфитеатров добавил: „В зимний холод, спереди жарясь, сзади подмерзая, летом, заливаясь потом, – топчется вокруг огонька, неутомимо измышляя, как ей с одной, много двух конфорок, напитать голодающую семью хоть бессодержательным, да тёплым варевом, напоить хоть водою, да кипяченою, потому что в сырой – тиф и смерть.“[733]

Другая современница, Н. М. Гершензон-Чегодаева, также констатировала, что все тяготы жизни легли на плечи её матери. И даже несмотря на старания последней, питались в семье ужасно. Сначала у Гершензонов было пшено, которое ели по три раза в день, до одурения. Затем пшено исчезло и о нём стали вспоминать с вожделением. Из кожуры от мороженной картошки делали лепёшки, которые пекли на железной печурке. Обычного чая не было. Как и миллионы других россиян в то время, Гершензоны пили только морковный чай.[734]

По мере ухудшений условий быта в 1918–1921 годах, всё меньше людей в России вело личные дневники и заметки. Помимо экономических факторов вроде нехватки бумаги и роста цен на тетради это объяснялось тем, что у людей на ведение дневника попросту не оставалось сил. К тому же страницы дневника превращались в бесконечную литанию бюрократических несправедливостей, горестей и напастей. Для многих авторов эта ежедневная регистрация произвола и унижения становилась эмоционально невыносима.

К примеру, писатель и поэт Андрей Белый жаловался в весеннем дневнике 1919 года, как валился с ног, страдал от ревматизма, мёрз и ходил греться во „Дворец Искусств“.[735] Вскоре Белый решил прекратить записи. Он написал в заключение: „Прекращаю за неимением времени на неё эту жалкую пародию на дневник. 7-го апреля. Жизнь – собачья.“[736]

Миколог Зинаида Степанищева охарактеризовала существование ноября 1919 года следующим образом: „Вот советская булочная – к ней подвезли полок-сани с хлебом, хлеб уже внесён в булочную, на санях остались только крошки, отруби, мука. Пять-шесть человек прохожих поспешно собирают себе в рот эти остатки…“[737]

Несмотря на дифирамбы коммунистическому строю в казённой прессе, никогда ещё слои русского общества не были так похожи друг на друга. Никогда они не были столь уравнены в нужде и страхе. Все граждане как один боролись с голодом, вшами и эпидемиями. Они зябли от стужи, содрогались от бесконечных возмездий и внесудебных расправ.

В послеоктябрьскую эпоху особенно примечателен был феномен выносливости и жизнестойкости населения. Один из мемуаристов, страдающий от хронического недоедания, писал о том, как его удивляла та жизненная энергия и цепкость, которые проявилась у многих людей, даже весьма пожилых и считавших себя „болезненными“. Бывали случаи, когда в условиях вынужденного недоедания людям удавалось избавиться от своих старых недугов.[738]

Публицист С. Н. Трубецкой обратил внимание на то, как удивлялись доктора, когда, нажив в тюрьме воспаление кишок и проболев им, ему всё-таки удалось поправиться. Произошло это без всякой диеты, при ужасной еде того времени, да ещё и в тюрьме. Как заметил сам Трубецкой, профессор Шилов, с которым он разговаривал на эту тему в 1919 году, говорил ему, что согласно научным данным, почти всё население советской России должно было уже вымереть. Трубецкой заключил: „К счастью, как видим, наука тоже иногда ошибается…“[739]

Наука и вправду ошибалась. Люди, прошедшие через голод, отличались редкой приспособляемостью. Впрочем, губительная продовольственная политика Совнаркома, междоусобица и интервенция не оставляли им другого выбора. Неслучайно, по выражению философа Фёдора Степуна, не только верующим, но и неверующим становилась понятной молитва о хлебе насущном, так как вся Россия, за исключением большевистской головки, ела свой ломоть чёрного хлеба как вынутую просфору, боясь обронить хоть крошку на пол.[740]

Бескормица и разруха в республике манифестировались таинственными путями. Так в годы „военного коммунизма“ в ряде городов появилось большое количество грызунов.[741] Как заметил писатель Борис Пильняк, это народились мыши, чтобы есть припрятанное.[742]

Москва также по необъяснимой причине была наводнена грызунами. По наблюдению одной мемуаристки, это было удивительным явлением. Мышей развелось такое множество, что они буквально наполняли все квартиры и совершенно перестали бояться людей: „По вечерам они нахально шныряли по полу, задевая ноги сидящих за столом и перебегая по ногам.“[743]

Чтобы спасти продукты от крыс, мешки со съестным стали вывешивать за окно.[744] Соседство с новыми жильцами было небезопасно. Были отмечены случаи нападения голодных крыс на младенцев. Философ Фёдор Степун писал о крысах, живших в его квартире. По его свидетельству, ввиду расхищенности кроватей жильцами, он с женой спал на турецком диване. По ночам в диване пищали крысята.[745]

Степун описал, как их старая обезумевшая от голода мать на рассвете подолгу дежурила перед супружеским ложем. Философ бросал в неё башмаками. Она скрывалась, но вскоре снова появлялась на том же месте. Степун заключил: „Казалось, она ждала нашей смерти, желая накормить нами своих детей.“[746]

Голод и деморализация держали население в неослабевающем напряжении. Несмотря на бесчисленные лишения и терзания, репрессивная политика режима не изменила потребностей человеческого сердца. Низменные импульсы пробивали себе дорогу. Но солидарность, взаимопомощь и сострадание были не менее сильны.

Литератор Михаил Осоргин обратил внимание на то, что параллельно развивались два явления. К первому относился небывалый раньше эгоизм. По словам писателя, в дружных прежде семьях один прятал от другого кусок, за стол садились со своими съестными сбережениями, косились на материнскую и сестринскую тарелку, укрывали в кармане луковицу, ссорились из-за неравной порции. И в то же время сторонний человек, видя нужду другого, подкармливал его, лишая себя последнего.[747]

Осоргин описал, как, рискуя жизнью, укрывали гонимых, хлопотали за арестованных, простаивали в длинных хвостах у тюремных канцелярий с кулечками для своих и чужих узников: „Одни спасали свою шкуру любыми мерами, от вилянья хвостом до прямой подлости, другие – шли на проклятие для ближнего и дальнего. Всякая жизнь была подвижничеством, и кличка 'товарищ', одним ставшая ненавистной, для других звучала священно.“[748]

В заключение, следует сказать несколько слов о похоронах. С начала Первой мировой войны и до конца Гражданской быт народа стал неразрывно связан со смертью. Смерть стала предельно будничным явлением. Уже в ходе империалистической смертность в России резко подскочила. После большевистского переворота смертность перешла в новую стадию из-за гражданского кровопролития, Красного и Белого террора, хронического недоедания, переохлаждения и эпидемических заболеваний. Одна современница подвела закономерный итог: „Мрут массой.“[749]

Как констатировал другой очевидец, каждый день были новые сироты, новые вдовы, новые панихиды или гражданские похороны.[750] Одним из многочисленных следствий централизации государственного аппарата стало то, что все кладбища, крематории и морги, а также организация похорон в РСФСР поступили в введение местных Совдепов. Все частные похоронные предприятия стали подчинены Советам депутатов.[751]

Советский строй стал диктовать населению, как хоронить своих близких уже в декабре 1917 года.[752] Как и в других вопросах, делалось это с позиций марксистско-ленинской догмы. Запоздавший декрет „О кладбищах и похоронах“ от 7 декабря 1918 года имел обратную силу. В нём предписывалось необходимость одинаковых похорон для всех граждан. Деление на разряды как мест погребения, так и похорон, уничтожалось. Оплата мест на кладбищах формально отменялась.[753]

В действительности никаких одинаковых похорон в РСФСР не существовало. Коммунистуческих вождей, идеологических попутчиков и отдельных погибших красноармейцев хоронили с большой помпой, торжественностью и манифестациями.[754] Им возводили памятники. Для них основывали почётные Красные кладбища.[755] Простых же граждан хоронили в полной безвестности, нередко даже без гроба.[756]

Несмотря на административный регламент, похороны в советской России были сопряжены с многочисленными трудностями. Вся организация захоронений была пронизана ужасающим бюрократизмом, проволочками и несоблюдением правил. Мертвецкие и сараи при больницах были переполнены.[757] О нехватке покойницких писали как в большевистской, так и в антибольшевистской печати.[758]

Тела умерших родственники были нередко вынуждены держать дома в течении нескольких дней.[759] Летом это было особенно тяжело. В жару покойники в течение суток разлагались до неузнаваемости. Запах в квартирах стоял настолько невыносимый, что находиться там было едва возможно.[760]

Астрофизик В. В. Стратонов указал на то, что горе от потери любимого человека соединялось с горем от трудности его похоронить. По свидетельству Стратонова, не менее двух дней приходилось тратить на беготню по разным советским учреждениям, чтобы получить ордер на гроб, разрешение на похороны и прочее: „Хлопоты часто занимали ещё более долгое время, и покойник в доме успевал основательно разложиться.“[761]

В советской республике многие современники жаловалось на необходимость выплаты взятки за захоронение.[762] При безденежьи родственников и близких покойных тысячи людей приходилось хоронить в общих могилах, без гробов. Современница О. И. Вендрых призналась, что если родные выкупят за большие деньги покойника, то разрешают похоронить отдельно.[763]

В центрах и регионах распространение инфекционных заболеваний, институт заложничества и смертной казни, ужасающие условия содержания в тюрьмах и концлагерях приводили к переполненности покойницких. Так осенью 1919 года в Казанской области Уфимского уезда Кохновскую сельскую школу пришлось перепрофилировать в покойницкую. Месные крестьяне носили туда своих умерших. Там же, в школе, их и отпевали.

Местная газета „Большевик“ возмущалась использованием культурно-просветительного учреждения не по назначению. Но школу использовали в качестве покойницкой из-за полнейшего отсутствия альтернатив. Советские органы были не в состоянии предоставить ничего более подходящего.[764]

В целом, по утверждению ряда исследователей, результаты муниципализации кладбищ оказались плачевны.[765] К 1919 году в похоронной сфере России наступил острый „похоронный кризис“. Ряд кладбищ страны пришёл в полное запустение. Деревянные ограды разбирали на дрова. Кресты сбивали, а могильщиков не хватало.[766]

В своём документальном романе поэт-имажинист А. Б. Мариенгоф описал, что за заставы Москвы ежедневно тянулись вереницами ломовые, везущие гробы. Всё это были покойники, которых родственники везли хоронить в деревню, так как на городских кладбищах, за отсутствием достаточного числа могильщиков, нельзя было дождаться очереди.[767] Подобные картины наблюдались и в других центрах.

В Петрограде ситуация была ещё критичнее. Там каждый день по утрам можно было видеть транспортировку трупов из больниц на кладбища на платформах трамваев. Химик В. Н. Ипатьев обратил внимание на то, что за недостатком гробов трупы сваливали в общую могилу.[768]

Качество гробов в Гражданскую войну резко снизилось из-за острой нехватки древесины. Гробы стали изготавливать грубо сколочеными, с широкими щелями. Позже, к 1919 году гробы часто приходилось брать напрокат, чтобы довезти покойника до кладбища.[769] На месте покойного вываливали в яму. Гроб использовали снова.[770]

В отсутствие транспорта родственники нередко были вынуждены тащить гроб на санках до кладбища.[771] Летом гражданам приходилось нести гробы всю дорогу на плечах. Из-за голода и слабости это было чрезвычайно утомительно. По свидетельству одного очевидца, такие процессии обычно длились пять-шесть часов.[772]

Из-за повсеместного дефицита одежды могильщики также рутинно раздевали покойных и продавали их одежду на рынке.[773] Наконец, в советской России распространилось новое явление: захоронение покойных в братских могилах. Эти могилы не имели ничего общего с торжественными братскими захоронениями жертв Революции или высокопоставленных коммунистов. В отличие от них эти братские могилы были попросту унизительными местами погребения для бедняков.[774]

Отдельная могила в годы „военного коммунизма“ стала привилегией. По свидетельству поэтессы Марины Цветаевой, за 15 тысяч на Калитниковском кладбище могильщик был согласен вырыть труп и похоронить его отдельно.[775]

Бесчисленные трудности быта, подавленность и страх нашли отражение в живописи, мемуаристике, поэзии, драматургии и прозе. Отпечаток смерти, трагичности и отчаяния наложился на бесчисленные произведения тех лет. Картина „1919 год. Тревога“ Кузьмы Петрова-Водкина прекрасно передаёт чувства людей того времени. В этом отношении показательно и стихотворение Игоря Северянина, написанное им в январе 1919 года:

В июне 1921 года поэтесса Анна Ахматова написала бессмертное стихотворение о прошедших годах. Его строки гласили: „Все расхищено, предано, продано, / Черной смерти мелькало крыло. / Все голодной тоскою изглодано, / Отчего же нам стало светло?“[777] В тон ему шло и бессмертное четверостишие Александра Блока:

Несмотря на то, что это стихотворение было написано в 1914 году, в народной памяти оно до сих пор ассоциируется с послеоктябрьской эпохой. Годы однопартийного диктата, братоубийства и репрессий были настолько травматичны, что даже ужасы Первой мировой поблекли в сравнении с ними.

Когда потомки читали „Рождённые в года глухие“, мощные строки стихотворения автоматически становились триггером в сердцах миллионов. В результате память народа подкорректировала хронологию задним числом. Она подсознательно передвинула строки об „испепеляющих годах“ на несколько лет вперёд, в эпицентр национальной боли. Кажущийся дисбаланс был преодолён. Коллективная память, пусть и неверно, расставила всё по своим местам.