Читать книгу Ночь – мой дом - Деннис Лихэйн - Страница 3

Джо жил на последнем этаже вест-эндского доходного дома, в двух шагах от разгульной площади Сколли-Сквер. Эти меблированные комнаты принадлежали банде Тима Хики, которая ими и распоряжалась. Она давно орудовала в городе, но по-настоящему расцвела лишь в последние шесть лет, когда вступила в действие восемнадцатая поправка[9].

Первый этаж обычно занимали ирлашки, только что перебравшиеся на эти берега, со своим грубым акцентом и истощенными телами. В обязанности Джо входило встречать их на причале и отводить в ту или иную бесплатную столовую, принадлежавшую Хики, где им давали черный хлеб, белый рыбный суп и серую картошку. Затем он вел их в этот доходный дом, где они набивались по три человека в комнату и укладывались на твердые, но чистые матрасы, пока престарелые шлюхи стирали их одежду в подвале. Примерно через неделю, когда они набирались сил и освобождали волосы от гнид, а рот – от гнилых зубов, они подписывали карточки выборщиков и клялись безоговорочно поддерживать кандидатов Хики на ближайшем голосовании. Затем их отпускали, снабдив именами и адресами надежных иммигрантов из тех же ирландских деревень или графств: эти люди наверняка смогут честно и быстро подыскать им работу.

На второй этаж доходного дома можно было пройти лишь через отдельный вход. Там располагалось казино. Третий этаж отдали шлюхам. Джо жил на четвертом, в самом конце коридора. На этаже имелась неплохая ванная, которую он делил с теми игроками по-крупному, которым случалось оказаться в городе, и с Пенни Палюмбо, звездой борделя Тима Хики. Ей было двадцать пять, но выглядела она на семнадцать, и цвет ее волос напоминал мед в бутылке, просвеченной солнцем. Из-за Пенни Палюмбо один прыгнул с крыши, другой – с борта корабля, а третий не стал убивать себя, зато убил еще какого-то парня. Джо она, в общем, нравилась; она была славная, и смотреть на нее было замечательно. Но если лицо ее выглядело на семнадцать, то мозгам, как ему казалось, было не больше десяти. Насколько мог судить Джо, ее голову целиком заполняли три песенки да смутные мечты когда-нибудь стать парикмахершей.

Иногда по утрам тот, кто первым спускался в казино, приносил другому кофе. В это утро кофе принесла ему она, и они сидели у окна в его комнате, глядя на Сколли-Сквер с ее полосатыми навесами и высокими афишными досками, а первые грузовики молочников уже тащились по Тремонт-роу. Пенни рассказала, что вчера вечером гадалка заверила ее: она либо умрет молодой, либо в Канзасе сделается пятидесятницей – из той ветви, что поклоняются Троице. А когда Джо спросил, не беспокоит ли ее скорая смерть, она ответила – ну да, конечно, только еще больше беспокоит ее скорый переезд в Канзас.

Она ушла, и он слышал, как она говорит с кем-то в коридоре, а потом в его дверном проеме возник Тим Хики. На нем был незастегнутый темный жилет в мелкую полоску, такой же расцветки брюки, а также белая рубашка с расстегнутым воротом и без галстука. Элегантный мужчина с аккуратно уложенными седыми волосами и печальными глазами капеллана при камере смертников.

– Мистер Хики, сэр…

– С добрым утром, Джо. – Он отпил кофе из старомодной чашки, на которую падал утренний свет, отраженный оконными стеклами. – Насчет того банка в Питсфилде.

– Да?

– Парень, с которым ты хочешь повидаться, приезжает в четверг. В заведении на Апхем-корнер его можно будет застать почти каждый вечер. Свою фетровую шляпу он будет класть на стойку справа от рюмки. Он даст тебе план здания и план отхода.

– Спасибо, мистер Хики.

Хики в ответ коснулся пальцем чашки:

– И вот еще что. Помнишь того игорного деятеля, о котором мы говорили месяц назад?

– Карл, – отозвался Джо. – Да, помню.

– Он снова взялся за свое.

Карл Лаубнер, работавший у них банкометом за одним из столов, где играли в очко, некогда подвизался в заведении, где практиковались грязные игры, и им никак не удавалось убедить его начать вести чистую игру здесь, где не все игроки – стопроцентные белые англосаксы. Так что если за стол усаживался итальянец или грек, весь вечер у Карла в руках каким-то волшебным образом появлялись неизвестно откуда взявшиеся десятки и тузы – по крайней мере, пока более смуглые господа не выйдут из-за стола.

– Выставь его, – распорядился Хики. – Как только он появится. Больше он у нас не служит.

– Хорошо, сэр.

– Мы тут этой пакостью не промышляем. Согласен?

– Конечно, мистер Хики. Конечно.

– И почини двенадцатый автомат, ладно? Он что-то разболтался. Может, у нас и честное заведение, но все-таки не благотворительное, черт побери. Верно я говорю, Джо?

Джо сделал пометку в блокноте:

– Совершенно верно, сэр.

Тим Хики заправлял одним из немногочисленных чистых казино в Бостоне, которое приобрело чрезвычайную популярность в городе преимущественно благодаря игре высокого класса. Тим объяснил Джо, что грязная игра позволяет урвать жирный кусок один – ну, может быть, пару-тройку раз, а потом люди умнеют и перестают к тебе приходить. А Тим не хотел обдирать кого-то всего пару раз, ему хотелось доить этих игроков до конца их жизни. Пускай они все время играют, пускай они все время пьют, говорил он Джо, и тогда они сами отдадут тебе всю свою капусту и еще скажут спасибо, что ты избавил их от лишней тяжести.

– Люди, которых мы обслуживаем, – говаривал Тим, – они в ночи – всего лишь гости. Но мы-то в ней живем, ночь – наш дом. Они берут напрокат то, что нам принадлежит. А значит, когда они приходят поразвлечься в нашей песочнице, мы получаем доход с каждой песчинки.

Тим Хики был одним из хитрейших людей, каких знал Джо. В первые месяцы сухого закона, когда уличные банды раскололись по национальному признаку (итальянцы якшались только с итальянцами, евреи – с одними евреями, ирландцы – лишь с ирландцами), Хики водился со всеми. Он сошелся с Джанкарло Калабрезе, заправлявшим бандой Пескаторе, когда сам старик Пескаторе сидел в тюрьме, и вместе они начали заниматься карибским ромом, пока все остальные занимались виски. К тому времени, когда детройтские и нью-йоркские банды сумели превратить всех прочих в субподрядчиков при своей торговле виски, банды Хики и Пескаторе отхватили себе кусок рынка, завязанный на сахар и черную патоку. Исходный продукт поступал главным образом с Кубы: пересекал Флоридский пролив, уже на американской земле обращался в ром, а по ночам отправлялся на север, по всему Восточному побережью, где его продавали с восьмидесятипроцентной наценкой.

Тим, едва вернувшись из поездки в Тампу, обсудил с Джо нелепую историю с этим мебельным складом в Южном Бостоне. Он похвалил Джо, у которого хватило ума не вламываться в тамошнюю бухгалтерию («Тогда бы сразу началась война, а так ее пока удалось избежать», – пояснил Тим), и заявил, что, когда он доищется, почему им дали такую скверную наводку, кто-то явно будет болтаться на виселице высотой со здание таможни вместе со шпилем.

Джо хотелось ему верить, потому что иначе пришлось бы поверить, что Тим отправил их на этот склад, ибо хотел начать войну с Альбертом Уайтом. Да, ради того, чтобы укрепиться на рынке рома, Тим был вполне способен пожертвовать теми, кого наставлял еще мальчишками. На самом-то деле Тим вообще был способен на все. Абсолютно на все. Иначе не удержишься в верхних рядах ловчил: надо дать понять всем, что у тебя давно отсутствует совесть.

Тим добавил в кофе каплю рома из своей фляжки и сделал глоток. Он предложил фляжку Джо, но тот покачал головой. Тим убрал фляжку в карман.

– Где ты был? – спросил он.

– Здесь.

Хики смерил его взглядом:

– Тебя не было по вечерам и на этой неделе, и на прошлой. Завел себе девчонку?

Джо хотел соврать, но счел, что в этом нет смысла.

– Ну да, завел.

– И как, славная?

– Очень такая живая. Она… – Джо не мог подобрать точного слова, – она особенная.

Хики отошел от дверного косяка.

– Нашел чем будоражить кровь, а? – Он изобразил иголку, вонзающуюся в руку. – Вижу-вижу. – Подойдя, он положил ладонь на шею Джо. – С порядочными-то ты почти и не водился. При нашем деле это немудрено. Она готовит?

– Ну да. – Хотя на самом деле Джо понятия не имел, готовит она или нет.

– Это важно. Не важно, хорошо ли она умеет стряпать, главное, что она вообще хочет это делать. – Хики отпустил его шею и прошагал обратно к двери. – Поговори с этим парнем насчет Питсфилда.

– Обязательно, сэр.

– Вот и молодец. – И Тим направился вниз, в кабинет, который он устроил себе позади кассы казино.

Карл Лаубнер отработал еще две ночи, прежде чем Джо вспомнил, что его надо уволить. За последнее время Джо забыл о нескольких вещах, в том числе о двух деловых свиданиях с Хайми Драго, на которых следовало сбыть хабар после дела в меховом ателье Каршмана. Правда, он все-таки вспомнил о том, что надо подтянуть шестеренки игрового автомата, но к тому времени, когда Лаубнер заступил на свою ночную смену, Джо снова удрал к Эмме Гулд.

После того вечера в чарлстаунском бутлегерском баре они с Эммой встречались почти каждую ночь. Почти. Остальные ночи она проводила с Альбертом Уайтом. Пока Джо удавалось внушить себе, что это положение его просто раздражает, на самом же деле оно быстро становилось невыносимым.

Если Джо был не с Эммой, он мог думать лишь о том, когда он встретится с ней опять. А когда они встречались, им все труднее становилось оторваться друг от друга, теперь это казалось уже попросту невозможным. Если бар ее дядюшки был закрыт, они занимались там сексом. Когда ее родители и братья-сестры отсутствовали в той квартире, где она жила вместе с ними, они занимались сексом там. Или в машине Джо, или в его комнате, после того как он тайком проводил ее наверх по черной лестнице. Или на холодном холме, в рощице голых деревьев с видом на Мистик-ривер. Или в Дорчестере, на холодной ноябрьской скамье с видом на бухту Сэвин-Хилл. Стоя, сидя, лежа, дома, на улице – им было почти не важно как и где. Когда выдавался часок, который они могли провести вместе, они заполняли его всевозможными новыми фокусами и позами – какие только могли изобрести. Но если им выпадало всего несколько минут – что ж, они использовали и эти минуты.

А вот разговаривали они редко. Во всяком случае, не о том, что лежало за пределами их привязанности друг к другу – привязанности, которая казалась им глубочайшей и неодолимой.

Но в светлых глазах Эммы и под ее бледной кожей что-то таилось – словно бы свернувшееся, запертое в клетку. В особую клетку: оно не рвалось наружу, но не пускало никого внутрь. Клетка отворялась, когда она впускала его в себя, и оставалась открытой, пока они были в состоянии продолжать. В такие минуты ее глаза были широко распахнутыми, ищущими, и он видел в них ее душу, и горение ее сердца, и те мечты, которым она предавалась в детстве: они на время срывались с привязи, вырывались из своего подвала, из этих темных стен, из-за этой двери, запертой на висячий замок.

Но когда он отрывался от нее и ее дыхание выравнивалось, он видел, что все эти вещи отступают, откатываются, как вода при отливе.

Не важно, не важно. Он начал подозревать, что влюбился в нее. В те редкие мгновения, когда клетка открывалась и его приглашали внутрь, он обнаруживал там человека, изголодавшегося по доверию, по любви, черт побери, по жизни. Ей просто нужно было увидеть, что ради него стоит рискнуть этим доверием, этой любовью, этой жизнью.

А ведь стоило бы.

Этой зимой ему исполнилось двадцать, и он знал, чем намерен заниматься остаток жизни. Он намерен стать тем человеком, которому целиком доверится Эмма Гулд.

Зима все тянулась, и они даже несколько раз рискнули вместе появиться на людях. Впрочем, лишь в те вечера, когда она могла с уверенностью сказать, что в городе не будет Альберта Уайта и его главных подручных. И только в тех заведениях, которые принадлежали Тиму Хики или его партнерам.

Одним из таких партнеров был Фил Креггер, владелец ресторана «Венецианский сад», расположившегося на первом этаже гостиницы «Бромфилд». Джо с Эммой зашли туда в одну ледяную ночь, которая пахла метелью, хотя небо было ясное. Они только сдали пальто и шляпы, когда из отдельного кабинета за кухней вышла группка людей, и Джо сразу понял, кто они такие, по сигарному дыму, по отработанному добродушию в их голосах. Политиканы.

Олдермены, члены городской управы, муниципальные советники, пожарные начальники, шефы полиции, прокуроры – сияющая, улыбающаяся, не очень-то чистоплотная компания. По большому счету это благодаря им свет в городе не гаснет. И ходят поезда, и работают светофоры. И они держат население в постоянной уверенности, что все эти услуги, эти и тысячи других, больших и малых, могут прекратиться – непременно прекратятся, – если они вдруг перестанут нести свою неусыпную вахту.

Он заметил отца в то же мгновение, когда отец заметил его. Как и обычно, когда они встречались после долгого перерыва, у него возникло чувство неловкости – хотя бы потому, что они служили зеркальным отражением друг друга. Отцу Джо было шестьдесят. Он зачал Джо сравнительно поздно, уже после того, как произвел на свет двух сыновей. Но если Коннор и Дэнни унаследовали некоторые черты лица и особенности телосложения от обоих родителей (и уж точно – рост: по материнской линии все мужчины у них в роду вымахивали огромными), то Джо был вылитый отец. Тот же рост и сложение, та же твердая линия подбородка, тот же нос, те же заостренные скулы и глаза, посаженные чуть глубже, чем полагается, из-за чего другим труднее понять, о чем ты думаешь. Вот разве что глаза у Джо отливали голубизной, а у отца – зеленью; волосы Джо цветом напоминали пшеницу, а отцовские – лен. И все равно отец видел в Джо пародию на себя в молодости. А Джо, глядя на отца, замечал «гречку» на руках и дряблую кожу, различал Смерть, стоящую у его изголовья глубокой ночью и нетерпеливо постукивающую ногой.

После прощальных рукопожатий и похлопываний по спине отец отделился от спутников, которые выстроились в очередь за своими пальто. Встал перед сыном. Резким движением протянул ему руку:

– Как дела?

Джо пожал ее:

– Неплохо. Как у тебя?

– Все путем. В прошлом месяце меня повысили.

– Сделали заместителем суперинтенданта Бостонского управления полиции, – отозвался Джо. – Я слышал.

– А у тебя что? Где сейчас работаешь?

Лишь те, кто давно знал Томаса Коглина, сумели бы заметить, что он выпил. Спиртное никогда не сказывалось на его речи, остававшейся гладкой, четкой, не слишком тихой и не слишком громкой даже после половины бутылки хорошего ирландского виски. И глаза у него не тускнели и не разгорались ярче. Но те, кто знал его хорошо, могли заметить что-то хищно-лукавое в его приятной улыбке, во взгляде, которым он норовил смерить собеседника, отыскать его слабое место и решить про себя, стоит ли в него вцепиться.

– Папа, это Эмма Гулд, – представил Джо.

Томас Коглин взял ее за руку и поцеловал в костяшки.

– Очень рад, мисс Гулд. – Он кивнул метрдотелю. – Жерар, угловой столик, пожалуйста. – Он улыбнулся Джо с Эммой. – Не возражаете, если я к вам присоединюсь? Я зверски проголодался.

Стадию салатов они миновали довольно благополучно.

Томас рассказывал всякие истории о детстве Джо, сводившиеся к одному: каким тот был неугомонным шалопаем. В отцовском пересказе эти истории выглядели мило эксцентричными, вполне подходящими для короткометражек Хэла Роуча[10], какие показывают в субботу на утреннем сеансе. Правда, отец опускал традиционный финал таких историй – шлепок или порку.

В нужных местах Эмма улыбалась или хихикала, но Джо видел, что она притворяется. Все они притворялись. Джо и Томас делали вид, что их связывает родственная любовь, а Эмма делала вид, что не замечает: такой любви между ними нет.

После рассказа об одной проделке Джо в отцовском саду (эту историю рассказывали столько раз, что Джо мог предугадать все детали с точностью до отцовских вдохов в паузах) Томас спросил у Эммы, откуда родом ее семейство.

– Из Чарлстауна, – ответила она, и Джо с беспокойством отметил нотки вызова в ее голосе.

– Нет, я имею в виду – до того, как они сюда приехали. Вы ведь явно ирландка. Вам известно, где родились ваши предки?

Официант уже убирал тарелки из-под салата. Эмма ответила:

– Отец моей матери – из Керри, а мать моего отца – из Корка.

– Я родился совсем рядом с Корком, – сообщил Томас с необычным воодушевлением.

Эмма глотнула воды, но ничего не ответила. Словно вдруг какая-то ее часть исчезла. Джо уже видел подобное прежде: так она отстранялась от ситуации, когда та ей не нравилась. Ее тело по-прежнему сидело в кресле, но сама она словно бы сбежала, бросив тело, как одежду: исчезла ее сущность, то, что делало Эмму Эммой.

– А как девичья фамилия вашей бабушки?

– Я не знаю, – ответила она.

– Вы не знаете?

Эмма пожала плечами:

– Она же умерла.

– Но это же ваши предки, – не без замешательства проговорил Томас.

Эмма лишь снова пожала плечами. Закурила. Томас ничем себя не выдал, но Джо видел, что он ошеломлен. Юные вертихвостки ужасали его по самым разным поводам: они курили, демонстрировали ляжки и декольте, появлялись пьяными в обществе, не стыдясь и не опасаясь порицания окружающих.

– Вы давно знакомы с моим сыном? – спросил Томас с улыбкой.

– Несколько месяцев.

– И вы с ним?..

– Папа…

– Да, Джозеф?

– Мы не знаем, кто мы друг другу.

Втайне он надеялся, что Эмма воспользуется этой возможностью, чтобы прояснить вопрос, но она лишь быстро глянула на него, словно интересуясь, сколько им тут еще торчать, и вернулась к своей сигарете. Ее глаза стали бесцельно блуждать по обширному залу.

Подали основное блюдо, и следующие двадцать минут они провели, обсуждая качество бифштексов и соуса беарнез, а также новые ковры, которыми Креггер недавно украсил свое заведение.

За десертом Томас тоже закурил сигарету.

– А чем вы занимаетесь, милочка?

– Я работаю на мебельной фабрике Пападики.

– По какой части?

– По секретарской.

– Мой сын стащил у кого-то диван? Так вы и познакомились?

– Папа, – произнес Джо.

– Просто задумался, как вы могли встретиться, – пояснил отец.

Эмма зажгла очередную сигарету и обвела взглядом комнату.

– Шикарное местечко, – отметила она.

– Я просто хотел сказать, что мне отлично известно, чем мой сын зарабатывает на жизнь. Могу предположить лишь, что ваша с ним встреча произошла либо в ходе какого-то преступления, либо в каком-то месте, которое посещают темные личности.

– Папа, – произнес Джо, – я-то надеялся, что мы славно пообедаем вместе.

– По-моему, мы это сейчас и проделали. Мисс Гулд…

Эмма посмотрела на него.

– Вас смутили вопросы, которые я задал вам сегодня вечером?

Эмма смерила его взором, способным заморозить горячий гудрон, каким заливают крыши.

– Не понимаю, к чему вы клоните. Да меня это и не очень интересует.

Томас откинулся на спинку кресла и отпил глоток кофе.

– Я клоню к тому, что вы из тех девиц, которые водят близкое знакомство с преступниками, а это едва ли на пользу вашей репутации. И дело не в том, что в данном случае этот преступник – мой сын. Все равно он мой отпрыск, и я питаю к нему родительские чувства. И эти чувства вынуждают меня поинтересоваться, мудро ли с его стороны водить близкое знакомство с женщиной, которая сознательно заводит знакомства с преступниками. – Томас поставил чашку обратно на блюдце и улыбнулся Эмме. – Вы следите за моей мыслью?

Джо встал:

– Ладно, мы уходим.

Но Эмма не шелохнулась. Уперев подбородок в основание ладони, она некоторое время изучала Томаса, возле уха у нее дымилась сигарета.

– Мой дядя как-то говорил о копе, который у него на содержании. Некий Коглин. Это не вы?

Она одарила его жесткой улыбкой, под стать его собственной, и затянулась.

– Видимо, вы о вашем дядюшке Роберте, которого все называют Бобо?

В знак подтверждения она подняла и опустила веки.

– Сотрудник полиции, которого вы имеете в виду, носит имя Элмор Конклин, мисс Гулд. Он базируется в Чарлстауне и, как известно, собирает мзду с нелегальных заведений, в том числе и с того, которое принадлежит Бобо. Сам я редко заглядываю в Чарлстаун. Но, как заместитель суперинтенданта, я с удовольствием уделю более пристальное внимание этой собственности вашего дядюшки. – Томас затушил сигарету в пепельнице. – Вам будет это приятно, милочка?

Эмма протянула руку Джо:

– Мне нужно попудриться.

Джо дал ей чаевые для служительницы женского туалета. Они с отцом смотрели, как она идет через ресторанный зал. Джо подумал: интересно, она вернется к ним или просто заберет в гардеробе свое пальто и сразу уйдет?

Отец вынул из жилетного кармана часы, открыл крышку. Быстро защелкнул ее и убрал часы в карман. Эту вещь он ценил больше всего: восемнадцатикаратный «патек-филипп», который двадцать лет назад ему подарил благодарный президент одного банка.

Джо спросил:

– Это было так уж необходимо?

– Бой начал не я, Джозеф, так что не критикуй меня за то, как я его завершил.

Отец откинулся в кресле, положил ногу на ногу. Некоторые люди носят власть, точно это пиджак, который им не впору и все время натирает. Томас Коглин носил свою, как костюм от лучшего лондонского портного, сшитый в точности по его мерке. Обводя взглядом зал, он кивнул нескольким знакомым и затем снова посмотрел на сына:

– По-твоему, если бы я считал, что ты просто пробиваешь себе дорогу в жизни необычным способом, я бы стал поднимать из-за этого такой шум?

– Да, – ответил Джо. – Ты стал бы.

Отец мягко улыбнулся ему и еще более мягко пожал плечами:

– Я тридцать семь лет прослужил в полиции. И я знаю одну вещь, самую главную.

– Что преступление никогда не окупается, – подхватил Джо, – если только не достигаешь того уровня, когда вписываешься в систему власти и совершаешь преступления уже там.

Еще одна мягкая улыбка, небольшой наклон головы.

– Нет, Джозеф. Нет. Я понял, что насилие порождает насилие же. И что дети, которых породит твое насилие, когда-нибудь вернутся к тебе дикими и бездумными существами. Ты даже не признаешь их своими, но они-то тебя всегда признают. И сочтут, что ты достоин наказания.

Джо уже много лет слышал эти речи, повторяемые на разные лады. Впрочем, отец отказывался признавать, что он все время повторяется, а главное – что общие теории не обязательно применимы к конкретным людям. Особенно если эти люди – или человек – достаточно решительны, чтобы выработать собственные правила, и достаточно сообразительны, чтобы заставить всех остальных играть по ним.

Джо было всего двадцать, но он уже знал, что он как раз из таких людей.

Но просто чтобы ублажить старика, он поинтересовался:

– И за что тебя наказывают эти потомки, которые склонны к насилию?

– За свое безрассудное создание. – Отец наклонился к нему, поставив локти на стол и сведя ладони вместе. – Джозеф.

– Джо.

– Джозеф, насилие рождает насилие. Это непреложная истина. – Он разомкнул руки и посмотрел на сына. – То, что ты приносишь в мир, всегда возвращается к тебе же.

– Да, папа. Я знаком с катехизисом.

Отец утвердительно наклонил голову, когда Эмма вышла из дамской комнаты и прошла в гардероб. Следуя за ней взглядом, он добавил:

– Но ты никогда не сумеешь предсказать, как оно к тебе вернется.

– Уверен, что так.

– Ты можешь быть уверен только в собственной убежденности. Уверенность, которую ты сам не заработал, всегда светит ярче. – Томас наблюдал, как Эмма передает номерок девушке-гардеробщице. – Внешне она недурна.

Джо не ответил.

– Но что касается всего остального, – продолжал отец, – я отказываюсь понимать, что ты в ней нашел.

– Потому что она из Чарлстауна?

– Да, это ее не украшает, – заметил отец. – В старые добрые времена ее папаша был сутенером, а дядюшка убил по меньшей мере двух человек, и это лишь те трупы, о которых мы знаем. Но я бы закрыл на все это глаза, Джозеф, если бы она не была такой…

– Какой?

– Мертвой внутри. – Отец снова сверился с часами и откровенно подавил зевок. – Уже поздно.

– Она не мертвая внутри, – возразил Джо. – Просто что-то в ней спит.

– Что-то? – повторил отец, когда Эмма вернулась с их двумя пальто. – Это «что-то» никогда не просыпается вновь, сынок.

Уже на улице, когда они шли к его машине, Джо проговорил:

– А ты не могла быть более…

– Какой?

– Общительной? Больше участвовать в беседе?

– Все время, что мы вместе, – отозвалась она, – ты только и делаешь, что твердишь, как ты его ненавидишь.

– Только и делаю?

– Постоянно это повторяешь.

Джо покачал головой:

– Я никогда не говорил, что ненавижу своего отца.

– А что же ты говорил?

– Что мы с ним не уживаемся. И никогда не уживались.

– А почему?

– Потому что мы с ним чертовски похожи.

– Или потому, что ты его ненавидишь.

– Это не так. – И Джо знал: несмотря ни на что, он сейчас говорит правду.

– Тогда, может быть, сегодня тебе стоит провести ночку с ним.

– Что-что?

– Он сидит и глядит на меня так, словно я какая-то бродяжка. Расспрашивает про мою семью, словно знает, что моя ирландская родня – сущее ничтожество. Да еще и зовет меня милочкой, на хрен. – Она стояла на тротуаре, слегка дрожа: в черноте над ними появились первые снежинки. В ее голосе слышались слезы, и теперь они потекли у нее из глаз. – Мы – не люди. Нас не за что уважать. Мы просто Гулды с Юнион-стрит. Чарлстаунское отребье. Плетем кружева для ваших паршивых занавесочек.

Джо изумленно развел руками:

– Откуда это у тебя?

Он потянулся к ней, но она отступила назад:

– Не трогай меня.

– Ладно.

– Откуда? – переспросила она. – На меня всю жизнь глядят свысока и окатывают презрением такие, как твой отец. Такие, которые, которые… которые путают «тебе повезло» и «ты лучше». Мы не хуже вас. Мы не какое-то там дерьмо.

– Я и не говорил, что вы такие.

– А он говорил.

– Нет.

– Я не дерьмо, – прошептала она, полуоткрыв рот навстречу ночи, и снег мешался со слезами, катившимися по ее щекам.

Он вытянул руки и шагнул к ней:

– Можно?

Она погрузилась в его объятия, но сама держала руки по швам. Он прижимал ее к себе, и она плакала на его груди, а он твердил ей, что никакое она не дерьмо, что она не хуже других, что он ее любит, любит, любит.

Потом они лежали в его постели, и крупные мокрые снежинки бились в стекло, как ночные бабочки.

– Это была слабость, – произнесла она.

– Что?

– Там, на улице. Я проявила слабость.

– Это не слабость, это честность.

– Я не плачу на людях.

– Ну, при мне-то можешь.

– Ты сказал, что ты меня любишь.

– Ну да.

– Правда?

Он посмотрел в ее светлые, белесые глаза:

– Да.

Спустя минуту она произнесла:

– А я не могу тебе сказать этого.

Зато она не сказала, что и не чувствует этого, отметил он про себя.

– Ну и ладно, – отозвался он.

– Ладно? Правда? А то некоторым парням просто необходимо слышать, что их тоже любят.

Некоторым парням? Сколько парней говорили ей до него о своей любви?

– Я посильнее, чем они, – ответил он, надеясь, что это так и есть.

Стекло дребезжало под натиском темной февральской метели, завывал портовый ревун, и внизу, на Сколли-Сквер, сердито гудели автомобильные клаксоны.

– Чего тебе хочется? – спросил он ее.

Она пожала плечами, откусила заусенец и стала смотреть мимо Джо, в окно.

– Чтобы много всяких вещей не случились со мной в прошлом.

– Каких вещей?

Она покачала головой, она уже куда-то уплывала от него.

– И солнца, – через какое-то время пробормотала она непослушными сонными губами. – Чтобы много-много солнца.