Читать книгу Короткие интервью с подонками - Дэвид Фостер Уоллес - Страница 10

Личность в депрессии

Оглавление

Личность в депрессии переживала жуткую и нескончаемую эмоциональную боль, и сама невозможность поделиться этим чувством или выразить его была компонентом боли и усиливала фундаментальный ужас перед нею.

Так, отчаявшись описать эмоциональную боль или выразить ее чрезвычайность людям вокруг, личность в депрессии описывала обстоятельства, и прошлые, и настоящие, связанные с болью, с ее этиологией и причинами, в надежде передать хотя бы что-то из контекста боли, ее – так сказать – форму и текстуру. К примеру, родители личности в депрессии, которые развелись, когда она была еще маленькой, использовали ее как пешку в своих отвратительных играх. В детстве ей были нужны услуги ортодонта, и каждый из родителей заявил – не без оснований, учитывая поистине медичивские двусмысленности формулировок договора о разводе, о чем личность в депрессии всегда упоминала, рассказывая о мучительной борьбе родителей за оплату ортодонтии, – что платить должен другой. И ядовитый гнев каждого родителя из-за мелочного, эгоистичного отказа другого платить изливался на дочь, которая вновь и вновь слышала от них, что другой не любит никого, кроме себя. Оба родителя были весьма состоятельными, и каждый втайне признавался личности в депрессии, что он/а, разумеется, если до этого дойдет, готов/а сполна оплатить нужную личности в депрессии ортодонтию и еще добавить сверху, что это, по сути, вопрос не денег или здоровья зубов, но «принципа». И личность в депрессии всегда старалась, уже во взрослом возрасте описывая близкой подруге обстоятельства борьбы из-за стоимости ортодонтии и последствия этой борьбы в виде эмоциональной боли, признавать, что, вполне возможно, в глазах каждого из родителей все выглядело именно так (т. е. вопросом «принципа»), но, к сожалению, не того «принципа», который учитывал бы нужды дочери или ее чувства, возникающие из-за эмоционального посыла, согласно которому для родителей сведение мелочных счетов друг с другом было куда важнее ее челюстно-лицевого здоровья, – а если смотреть с определенной точки зрения, это было неким видом родительского невнимания, пренебрежения или даже прямого жестокого обращения, очевидно связанного – здесь личность в депрессии почти всегда добавляла, что ее психотерапевт согласна с такой оценкой, – с бездонным, хроническим взрослым отчаянием, от которого она страдала каждый день и из которого не надеялась выбраться. И это только один пример. Всякий раз, когда личность в депрессии во время телефонных разговоров с участливыми подругами вспоминала об этом болезненном и травмирующем обстоятельстве из прошлого, в среднем она употребляла четыре вставных извинения, как и своего рода преамбулу, в которой пыталась описать, как больно и страшно чувствовать себя неспособной артикулировать саму мучительную боль хронической депрессии, как больно и страшно вместо этого перечислять примеры, ведь те, вероятно, казались другим, как она всегда спешила признать, муторными, или полными жалости к себе, или же они напоминали о людях, которые нарциссически одержимы своими «несчастным детством» и «несчастными жизнями», купаются в боли и настаивают на утомительно долгом пересказе жизненных обстоятельств друзьям, желающим проявить поддержку и участие, и тем наскучивают и отталкивают их.

Подруг, c которыми личность в депрессии связывалась в поисках поддержки и которым старалась открыться, чтобы поделиться хотя бы контекстуальной формой непрерывных психических терзаний и чувства изоляции, было около пяти, и они подвергались регулярной ротации. Психотерапевт личности в депрессии – с высшей ученой степенью как по психологии, так и по медицине, самонареченный адепт той школы психотерапии, где принято считать, что для любого взрослого с эндогенной депрессией на пути к выздоровлению важна культивация и регулярное использование поддерживающего сообщества, – называла подруг личности в депрессии Системой Поддержки. Приблизительно пять сменяющихся участниц Системы Поддержки, как правило, либо с детства знали личность в депрессии, либо она делила с ними комнату в общежитиях на разных этапах обучения, и все они были участливыми и психически относительно здоровыми женщинами, которые теперь жили в самых разных далеких городах, и личность в депрессии вживую не видела их уже многие годы, но часто звонила им поздно вечером, по межгороду, в поисках заботы, поддержки и всего лишь пары верно подобранных слов, которые могли бы помочь ей реалистично взглянуть на отчаяние, сфокусироваться и собраться с силами, прорваться сквозь эмоциональные терзания следующего дня, и личность в депрессии всегда начинала разговор с участницами Системы Поддержки с извинений, что портит им настроение или кажется скучной, полной жалости к себе или отталкивающей, или отвлекает от активных, ярких, в основном безболезненных дальнегородних жизней.

Также личность в депрессии взяла за правило во время связи с участницами Системы Поддержки никогда не приводить в качестве причины непрерывной депрессии во взрослом возрасте такие обстоятельства, как бесконечная битва ее родителей за ортодонтию. Искать виноватого слишком легко, говорила она; это достойно жалости и презрения; и, кроме того, она была по горло сыта поисками виноватого, наслушавшись за эти годы долбаных родителей, их постоянных взаимных обвинений и препирательств, которыми те обменивались из-за нее, через нее, используя ее (т. е. личности в депрессии, когда та была ребенком) чувства и нужды как боеприпасы, как будто ее собственные чувства и нужды были не более чем полем боя или театром конфликта, оружием, которое родители применяли друг против друга. Они вложили куда больше интереса, страсти и эмоциональных способностей в ненависть друг к другу, и никто из них ничего подобного не продемонстрировал по отношению к самой личности в депрессии, в чем она время от времени признавалась до сих пор.

Психотерапевт личности в депрессии, школа которой отвергала перенос отношений как терапевтический ресурс, и потому доктор намеренно воздерживалась от конфронтаций, утверждений со словом «должен» и всех нормативных, оценочных, основанных на «авторитете» теорий в пользу более нейтрально-ценностной биоэкспериментальной модели и творческого применения аналогий и нарратива (включая, хотя и не требуя в обязательном порядке, использование кукол-перчаток, пенопластового реквизита и игрушек, ролевые игры, человеческие скульптуры, методику отражения, психодраму и в уместных случаях тщательно прописанные и раскадрованные Реконструкции детства), испробовала следующие препараты в попытке помочь личности в депрессии облегчить острый аффективный дискомфорт и добиться прогресса в ее (т. е. личности в депрессии) пути хоть к какому-то подобию наслаждения нормальной взрослой жизнью: «Паксил», «Золофт», «Прозак», «Тофранил», «Велибутрин», «Элавил», «Метразол» в комбинации с односторонней электросудорожной терапией (добровольный двухнедельный стационарный курс в региональной клинике по лечению расстройств настроения), «Парнат» с литиевыми солями и без, «Нардил» с «Ксанаксом» и без. Ничто не принесло значительного облегчения от боли и чувства эмоциональной изоляции, превращавших каждый час личности в депрессии в неописуемый ад на земле, а у многих лекарств вдобавок был побочный эффект, который она нашла невыносимым. В настоящий момент личность в депрессии принимала только маленькие дневные дозы «Прозака» для снятия симптомов, присущих синдрому дефицита внимания, и «Ативана» – мягкого транквилизатора без привыкания – от панических атак, из-за которых часы в токсично дисфункциональной и лишенной поддержки рабочей обстановке становились настоящим адом. Психотерапевт мягко, но настойчиво делилась ее (т. е. психотерапевта) уверенностью, что лучшим лекарством для ее (т. е. личности в депрессии) эндогенной депрессии будет культивация и регулярное использование Системы Поддержки, с которой личность в депрессии могла связаться, поделиться и на которую могла опереться в поисках безусловной заботы и поддержки. Точный состав Системы Поддержки и один-два особых, «центральных», самых доверенных ее членов со временем подвергались определенным переменам и ротации, которые психотерапевт называла абсолютно нормальными и хорошими, ведь только рискуя и обнажая уязвимости, что необходимо для углубления поддерживающих отношений, можно узнать, какая дружба будет отвечать нуждам личности в депрессии и до какой степени.

Личность в депрессии чувствовала, что доверяет психотерапевту, и точно так же прикладывала усилия, чтобы стать с ней совершенно открытой и честной, насколько возможно. Она призналась психотерапевту, что, кому бы ни звонила вечером по межгороду, всегда старалась не забывать поделиться убеждением, что обвинять в постоянной неописуемой взрослой боли травмирующий развод ее (т. е. личности в депрессии) родителей или их циничное использование ее в своих целях с лицемерным притворством, что каждый заботится о ней больше другого, – плаксиво и жалко. В конце концов, родители, – как помогла ей увидеть психотерапевт, – делали что могли, учитывая их эмоциональные ресурсы на тот момент. И в конце концов, как всегда добавляла личность в депрессии, слабо усмехаясь, она получила нужное лечение у ортодонта. Бывшие знакомые и соседи по комнате, составлявшие Систему Поддержки, часто желали личности в депрессии, чтобы она не была к себе так строга, на что та часто невольно начинала рыдать и отвечала, что она из того неприятного типа жутких знакомых – и прекрасно это понимает, – которые звонят в неудобное время и нудят, и нудят о себе, и, чтобы повесить трубку, приходится предпринимать не одну неловкую попытку. Личность в депрессии говорила, что до ужаса четко осознает, какое безрадостное бремя представляет для подруг, и в междугородних звонках взяла за правило выражать огромную благодарность за то, что у нее есть подруга, которой можно позвонить, поделиться и почувствовать участие и поддержку, хоть и ненадолго, пока требования полной, радостной, активной жизни не получат понятное преимущество и не вынудят ее (т. е. подругу) повесить трубку.

Нестерпимые ощущения стыда и неполноценности, которые личность в депрессии переживала, когда поздно вечером звонила по межгороду участницам Системы Поддержки и обременяла их неуклюжими попытками артикулировать хотя бы общий контекст эмоциональных терзаний, были той проблемой, над которой вместе усиленно работали и она, и психотерапевт. Личность в депрессии призналась, что, когда сопереживающая по друга, с которой она делилась своими чувствами, наконец, говорила, что ей (т. е. подруге) ужасно жаль, но ничего не поделать, надо обязательно повесить трубку, и наконец отцепляла нуждающиеся пальцы личности в депрессии от своей юбки, клала трубку и возвращалась к яркой, насыщенной дальнегородней жизни, личность в депрессии почти всегда оставалась сидеть, слушая пчелиный гул гудка и чувствуя себя еще более изолированной, неполноценной и презренной, чем до звонка. Психотерапевт поощряла ее соприкоснуться с этим чувством токсичного стыда при попытке связаться с другими в поисках общения и поддержки, чтобы изучить его и детально проработать. Личность в депрессии призналась психотерапевту, что когда бы она (т. е. личность в депрессии) ни звонила по межгороду участнице Системы Поддержки, то во время разговора почти всегда представляла на лице подруги выражение одновременно скуки, жалости, отвращения и абстрактной вины и почти всегда думала, что она (т. е. личность в депрессии) может различить по все более длинным паузам и/или утомительным повторениям поощрительных клише скуку и раздражение, которые всегда чувствуешь, когда кто-то тебя обременяет. Она призналась, что отлично представляет, как теперь, когда поздно вечером звонит телефон, подруги вздрагивают, или во время разговора нетерпеливо поглядывают на часы, или беззвучно показывают беспомощность жестами или выражениями людям в комнате с ними (т. е. другим людям в комнате с «подругами»), и эти беззвучные жесты и выражения становятся отчетливее и отчаяннее по мере того, как личность в депрессии все не умолкает и говорит, говорит. У психотерапевта была примечательная подсознательная привычка или тик: она складывала кончики всех пальцев на коленях, внимательно слушая личность в депрессии, и вертела пальцами так, что сцепленные руки образовывали различные замкнутые фигуры – т. е. куб, сферу, пирамиду, правильный цилиндр, – а потом их изучала или рассматривала. Личности в депрессии эта привычка не нравилась, хотя она сама первой была готова признать: все дело в том, что эта особенность привлекала внимание к пальцам и ногтям психотерапевта, и личность в депрессии невольно сравнивала их со своими.

Личность в депрессии поделилась и с психотерапевтом, и с Системой Поддержки еще одним крайне отчетливым воспоминанием: однажды в третьем по счету интернате она видела, как ее соседка по комнате говорила по телефону с каким-то неизвестным парнем, показывая жестами и выражениями, какое отвращение и скуку вызывает у нее (т. е. у соседки) звонок, и эта уверенная в себе, популярная и привлекательная соседка в конце концов изобразила преувеличенную пантомиму, как кто-то стучит в дверь, сопровождая ее отчаянным выражением лица, пока личность в депрессии не поняла, что должна открыть дверь, выйти наружу и громко постучать, тем самым давая соседке предлог повесить трубку. В школьном возрасте личность в депрессии никогда не говорила об инциденте с телефонным звонком и лживой пантомимой этой соседки – с которой личность в депрессии никогда не связывалась и не созванивалась, вспоминала ее с какой-то ненавистью и стыдом, за что сама себя презирала, даже не пыталась остаться с ней на связи после завершения бесконечного второго семестра второго курса, – но она (т. е. личность в депрессии) все же поделилась этим терзающим воспоминанием со многими подругами в Системе Поддержки, а еще чувством о том, как невыносимо ужасно и жалко она бы себя почувствовала, если бы оказалась на месте безымянного, неизвестного парня на другом конце провода, парня, который честно пошел на эмоциональный риск позвонить и пообщаться с уверенной в себе соседкой, не подозревая, что он – нежеланное бремя, унизительным образом не подозревая о беззвучной пантомиме скуки и презрения на другом конце провода, и как личность в депрессии чуть ли не больше всего на свете боялась оказаться в позиции человека, из-за которого приходится беззвучно просить кого-то в комнате разыграть предлог повесить трубку. Потому личность в депрессии всегда заклинала любую подругу, с которой беседовала по телефону, как только ей (т. е. подруге) станет скучно, или она почувствует раздражение, или как только ее позовут другие, более срочные или интересные дела, ради Господа Бога быть открытой и откровенной и ни в коем случае не тратить на разговор с личностью в депрессии ни единой секунды больше, чем ей (т. е. подруге) искренне хотелось бы потратить. Личность в депрессии, конечно, прекрасно понимала, как она заверяла психотерапевта, какой жалкой может показаться такая нужда в заверениях, что ее слова вполне можно понять не как прямое разрешение повесить трубку, но, скорее, как нуждающуюся, полную жалости к себе, достойную презрения манипулятивную мольбу не вешать трубку, не вешать трубку ни в коем случае. Когда бы личность в депрессии ни делилась своей тревогой от того, чем может «показаться» или «предстать» какое-либо заявление или действие, психотерапевт[6] усердно поддерживала ее в исследованиях ощущений того, какой она «кажется» или «выглядит» для других.

Унизительно; женщина в депрессии чувствовала себя унизительно. Она сказала, что во время разговоров по межгороду с подругами детства поздно вечером, когда у тех, очевидно, были свои дела, жизни и насыщенные, здоровые, участливые, интимные, заботливые отношения с партнером, она чувствовала себя унизительно; постоянно извиняться за то, что кому-то досаждаешь, или несдержанно благодарить кого-то только за то, что он твой друг, – унизительно и достойно жалости. Родители личности в депрессии наконец поделили оплату ее ортодонтии; их юристы наняли третейского судью, чтобы найти компромисс. Также третейский суд понадобился, чтобы выработать расписание общей оплаты интернатов и летних лагерей Здорового образа жизни, уроков гобоя, машины и страховки на случай аварий, а также косметической операции, необходимой, чтобы исправить порок развития позвоночника и передние крылья носового хряща у личности в депрессии, из-за которых нос у нее был каким-то мучительно выдающимся пятачком, именно поэтому, а также из-за внешних ортодонтических фиксаторов, которые приходилось носить двадцать два часа в сутки, каждый взгляд в зеркала, висевшие в комнатах интернатов, был бы невыносим любому человеку на ее месте. И все же в год, когда отец личности в депрессии снова женился, он – либо проявив редкую незамутненную заботу, либо решив нанести coup de grâce, чтобы, по словам матери, довершить ее (т. е. матери) чувства унижения и ненужности, – целиком оплатил уроки катания на лошади, брюки-джодпуры и умопомрачительно дорогие сапоги, нужные личности в депрессии, чтобы получить допуск в Клуб жокеев ее предпоследнего интерната, ведь несколько его участниц были единственными девушками в этом конкретном интернате, которые, как чувствовала личность в депрессии, в слезах рассказав об этом отцу по телефону одним поистине ужасным вечером, хотя бы как-то принимали ее в свой круг и у которых было хотя бы минимальное сопереживание или сострадание, и с ними личность в депрессии не чувствовала себя такой уродиной с пятачком и брекетами, неполноценной и отверженной, что даже выйти из комнаты и поужинать в столовой было для нее ежедневным великим личным подвигом.

Третейский судья, к услугам которого согласились обратиться юристы родителей для помощи в выработке компромиссов при оплате детских нужд личности в депрессии, был высокоуважаемым специалистом по решению конфликтов, его звали Уолтер Д. («Уолт») Деласандро-мл. В детстве личность в депрессии никогда не встречала и даже не видела Уолтера Д. («Уолта») Деласандро-мл., хотя тогда ей в бесчисленных случаях показывали его визитку – где в скобках и поощрялось неформальное обращение, – и упоминали его имя вкупе с тем фактом, что он требовал за свои услуги поразительные 130 долларов в час плюс расходы. Несмотря на общее нежелание, которое испытывала личность в депрессии, – ведь она отлично знала, как это напоминает очередные поиски виноватого, – психотерапевт поддержала ее в решении пойти на риск и поделиться с участницами Системы Поддержки важным эмоциональным прорывом, которого она (т. е. личность в депрессии) достигла во время Уикенда экспериментального терапевтического лечения с фокусом-на-Внутреннем-ребенке, хотя она рискнула записаться туда и без всяких предубеждений открыть разум новому опыту лишь благодаря поддержке психотерапевта. В Палате драматерапии Малыми группами ЭТЛФ-В-Р другие члены ее Малой группы играли роли родителей личности в депрессии, близких, юристов и прочих эмоционально токсичных персонажей из ее детства и в кульминационной фазе драматерапии медленно окружали личность в депрессии, надвигаясь вместе так, что она не могла ни сбежать, ни избежать, ни преуменьшить угрозу, при этом драматически озвучивая (т. е. малая группа озвучивала) заранее прописанные тексты, призванные пробудить заблокированную травму, из-за чего почти сразу на личность в депрессии нахлынули терзающие эмоциональные воспоминания и давно погребенная травма, что повлекло за собой появление Внутреннего Ребенка личности в депрессии и катарсическую истерику, во время которой она колотила пенопластовой битой велюровые подушки, визжала непристойности и заново переживала давно подавляемые и гноящиеся эмоциональные раны, и одна из них[7] – глубокая рудиментарная ярость из-за того, что Уолтер Д. («Уолт») Деласандро-мл. получал от ее родителей 130 долларов в час плюс расходы за то, что встал между ними и играл роль посредника и буфера для дерьма с обеих сторон, пока ей (т. е. личности в депрессии-ребенку) приходилось исполнять, по сути, те же копрофагские услуги на более-менее ежедневной основе совершенно бесплатно, за так, услуги, требовать исполнения которых от чувствительного ребенка не только нечестно и неправильно, но из-за которых в итоге родители, перевернув все вверх ногами, заставили личность в депрессии чувствовать себя виноватой в невероятной стоимости услуг специалиста по решению конфликтов Уолтера Д. Деласандро-мл., в детстве, как будто постоянные стычки и оплата Уолтера Д. Деласандро-мл. начались только по ее избалованной пятачковой кривозубой вине, а не просто из-за в высшей степени извращенной, блядь, неспособности ебаных родителей общаться, честно делиться и решать свои извращенные, дисфункциональные проблемы. Это упражнение и катарсическая ярость позволили личности в депрессии соприкоснуться с некоторыми действительно важными проблемами обиды, по словам руководителя Малой группы Уикенда экспериментального терапевтического лечения с фокусом-на-Внутреннем-Ребенке, и могли означать для личности в депрессии настоящую переломную точку на пути к исцелению, если бы только ярость и избиение велюровых подушек настолько эмоционально не измотали, не опустошили, не травмировали и не смутили личность в депрессии, что она почувствовала, будто у нее не осталось выбора, кроме как улететь той же ночью обратно домой и пропустить остаток Уикенда ЭТЛФ-В-Р и Обработку Малой группой ее эксгумированных чувств и проблем.

Конечный компромисс, к которому пришли личность в депрессии и психотерапевт, проработав непогребенные обиды и последующие вину и стыд за то, что опять же могло легко показаться очередными поисками виноватого и жалостью к себе в ходе Терапевтического Уикенда, заключался в том, что личность в депрессии пойдет на эмоциональный риск связаться и поделиться сомнениями и переживаниями по поводу этого опыта с Системой Поддержки, но только с двумя-тремя элитными, «центральными» участницами, которые в текущий момент, как казалось личности в депрессии, были настроены к ней наиболее сострадательно и поддерживали без осуждения. Самым важным условием компромисса было то, что личности в депрессии можно открыть свои колебания из-за решения поделиться обидами и осознаниями, а также сообщить, что она понимает, какими жалкими и обвиняющими они (т. е. обиды и осознания) могут показаться ее подругам, и сообщить, что она делится этим потенциально жалким «прорывом» только по твердому и недвусмысленному настоянию психотерапевта. Одобряя это условие, психотерапевт возражала лишь против предложенного личностью в депрессии использования слова «жалкий» в попытке поделиться с Системой Поддержки. Психотерапевт сказала, что тут скорее подходит слово «уязвимый», чем «жалкий», так как ее нутро (т. е. нутро психотерапевта) подсказывало, что предложенное личностью в депрессии слово «жалкий» кажется не только полным ненависти к себе и даже в чем-то манипулятивным, но также выражает нужду в одобрении. Слово «жалкий», как откровенно поделилась с пациенткой психотерапевт, часто казалось ей своего рода механизмом защиты, с помощью которого личность в депрессии оборонялась от возможных негативных суждений слушателя, ясно обозначая, что она сама осуждает себя куда строже, чем хватит духу у любого человека. Психотерапевт аккуратно отметила, что не осуждает, не критикует и не отвергает использование личностью в депрессии слова «жалкий», но только хочет открыто и честно поделиться чувствами, вызванными этим словом в контексте их отношений. Психотерапевт, которой тогда оставалось жить меньше года, в этот момент взяла короткий тайм-аут, чтобы еще раз поделиться с личностью в депрессии ее (т. е. психотерапевта) убеждением, что ненависть и жалость к себе, токсичная вина, нарциссизм, нуждаемость, манипуляции и многие другие основанные на стыде манеры поведения, которые обычно встречаются у взрослых с эндогенной депрессией, лучше всего понимать как психологические механизмы защиты, воздвигнутые Внутренним Ребенком с рудиментарной раной против возможности травмы и покинутости. Такие манеры поведения, другими словами, – примитивная эмоциональная профилактика, чье настоящее назначение – исключить близость; это своеобразная психическая броня, призванная держать других на расстоянии, чтобы они (т. е. другие) не могли подойти к личности в депрессии близко в эмоциональном плане и нанести раны, что послужат отголоском глубоких рудиментарных ран, полученных личностью в депрессии еще ребенком, – ран, которые личность в депрессии подсознательно настроена подавлять любой ценой. Психотерапевт – которая в холодное время года, когда из-за большого количества окон в ее кабинете становилось прохладно, надевала мантилью из вручную выдубленной коренными американцами шкуры оленя, и та становилась жутковатым и влажным на вид фоном телесного цвета для замкнутых фигур, которые, пока психотерапевт говорила, образовывали ее соединенные руки на коленях, – заверила личность в депрессии, что не пытается читать лекцию или навязывать ей (т. е. личности в депрессии) свою модель этиологии депрессии. Скорее, ей просто на интуитивном уровне показалось приемлемым в этот конкретный момент поделиться своими чувствами. Разумеется, сказала психотерапевт о своем видении их терапевтических отношений, острое хроническое расстройство настроения личности в депрессии можно и само по себе рассматривать как эмоциональный защитный механизм: т. е., пока острый аффективный дискомфорт личности в депрессии занимает ее и отвлекает все эмоциональное внимание, можно избежать соприкосновения с глубокими рудиментарными ранами детства, которые она (т. е. личность в депрессии) все еще была детерминирована подавлять[8].

Несколько месяцев спустя, когда психотерапевт внезапно и неожиданно скончалась – из-за того, что полиция назвала «случайным» токсичным сочетанием кофеина и гомеопатического средства для подавления аппетита, которое, учитывая медицинское прошлое психотерапевта и ее знание химических соединений, только человек в очень глубокой стадии отрицания не принял бы за намеренное, – не оставив никакой записки, кассеты или поощряющих последних слов кому-либо из знакомых и/или клиентов, которые, несмотря на изнуряющие страхи, изоляцию, механизмы защиты и рудиментарные раны от травм прошлого, приходили к психотерапевту сблизиться и впустить в свой эмоциональный мир, хотя и становились при этом уязвимыми к возможным травмам из-за утраты и покинутости, личность в депрессии получила еще одну травму из-за новой утраты и покинутости, и та показалась ей настолько сокрушительной, а последовавшие за ней терзания, отчаяние и безнадежность – такими невыносимыми, что теперь она, как ни иронично, была вынуждена отчаянно и неоднократно связываться с Системой Поддержки на еженощной основе, иногда обзванивая трех или даже четырех подруг за вечер, иногда названивая одним и тем же подругам по два раза за ночь, иногда в очень поздний час, не раз даже, как была до тошноты уверена личность в депрессии, разбудив их или оторвав от здоровой, радостной сексуальной близости с партнером. Другими словами, инстинкт самосохранения в турбулентности пробудившихся чувств шока, скорби, утраты, покинутости и горечи из-за предательства после внезапной смерти психотерапевта побудили личность в депрессии забыть о врожденных чувствах стыда, неполноценности и смущения из-за того, что она может показаться кому-то жалким бременем, и всем весом опереться на сострадание и эмоциональное участие Системы Поддержки, несмотря на то что это, как ни иронично, была одна из двух областей, в которых личность в депрессии яростнее всего сопротивлялась советам психотерапевта.

Если даже не считать сокрушительных проблем покинутости, неожиданная смерть психотерапевта не могла случиться в более неподходящий момент с точки зрения пути к выздоровлению личности в депрессии, ведь она (т. е. подозрительная смерть) произошла именно тогда, когда личность в депрессии уже начала разбираться и прорабатывать некоторые центральные проблемы, что были связаны со стыдом и обидой, возникшими из-за самого терапевтического процесса, и тем отпечатком, который близкие отношения типа «психотерапевт-пациент» накладывали на ее (т. е. личности в депрессии) изоляцию и невыносимую боль. В рамках процесса скорби личность в депрессии поделилась с поддерживающими ее участницами из Системы Поддержки тем, что она переживала значительную травму, боль и чувство изоляции, как она сейчас поняла, даже в самих отношениях с психотерапевтом – над этим осознанием, по ее словам, они с психотерапевтом как раз вместе работали и изучали его. Вот один из примеров, которым поделилась личность в депрессии во время междугороднего звонка: она столкнулась и боролась во время терапии с чувством, как бы иронично и унизительно это ни прозвучало, – если вспомнить о дисфункциональной озабоченности ее родителей деньгами и чего ей в детстве стоила эта озабоченность, – того, что сейчас, во взрослом возрасте, ей приходится платить психотерапевту 90 долларов в час, чтобы та ее внимательно слушала, честно и сочувственно отвечала; т. е. личность в депрессии оказалась вынуждена покупать терпение и сочувствие, созналась она психотерапевту, и это было унизительно и достойно жалости, а также вызывало отголосок той самой детской боли, которую она (т. е. личность в депрессии) так хотела забыть. Психотерапевт – внимательно и без осуждения выслушав то, что, как позже женщина в депрессии призналась Системе Поддержки, можно было легко интерпретировать как скопидомное нытье из-за дороговизны психотерапии, и после долгой и взвешенной паузы, когда и психотерапевт, и личность в депрессии смотрели на яйцевидную клетку, которую психотерапевт в этот момент сложила пальцами, сцепленными на коленях[9], – ответила, что, хотя на чисто интеллектуальном, или «головном», уровне она могла бы со всем уважением не согласиться с сутью, или «пропозициональным содержанием», того, о чем говорила личность в депрессии, тем не менее она (т. е. психотерапевт) всецело поддерживает ее в любых признаниях о чувствах, которые в ней (т. е. в личности в депрессии[10]) вызывают сами психотерапевтические отношения, чтобы можно было их вместе проработать и исследовать безопасные и подходящие среды и контексты для их выражения.

Воспоминания личности в депрессии о терпеливых, внимательных и неосуждающих ответах психотерапевта даже на ее (т. е. личности в депрессии) самые злобные детские, слабоумные жалобы, казалось, вызывали новые, еще более невыносимые чувства утраты и покинутости, как и свежие волны обиды и жалости к себе, в высшей степени отталкивающие, как отлично знала личность в депрессии, в чем и заверила подруг из Системы Поддержки, близких подруг, которым личность в депрессии к этому времени звонила почти постоянно, иногда даже посреди дня, с рабочего места, набирая междугородние рабочие номера близких подруг и упрашивая их отнять время у собственных интересных, стимулирующих карьер и выслушать, поддержать, поделиться, вести диалог, помочь личности в депрессии найти способ проработать эту скорбь и утрату и выжить. Ее извинения за обременение подруг в дневные часы на рабочих местах были затейливыми, запутанными, многословными, барочными, безжалостно самокритичными и практически постоянными, как и выражения благодарности Системе Поддержки только за то, что они Были Рядом С Ней, только за то, что позволили снова почувствовать способность доверять и рисковать связываться с людьми, пусть даже немного, ведь, как говорила личность в депрессии, она чувствовала, что после резкого и молчаливого ухода психотерапевта с новой сокрушительной ясностью узнала – говорила она в микрофон от наушников рабочего телефона, – как далеко находятся люди и как их мало, тех, с кем она могла хотя бы надеяться по-настоящему, без терзаний общаться, делиться и создавать здоровые, открытые, доверительные, взаимные, участливые отношения, на которые можно опереться. Например, ее рабочее окружение – о нем личность в депрессии утомительно ныла уже много раз, что с готовностью признавала, – было совершенно дисфункциональным и токсичным, а совершенно лишенная поддержки эмоциональная атмо сфера превращала саму идею установить с коллегами взаимную участливую связь в гротескную шутку. А попытки личности в депрессии вырваться из эмоциональной изоляции, связаться с людьми и попробовать завести и культивировать заботливых подруг и отношения в обществе с помощью церковных групп, холистических курсов йоги и полезного питания или общественных духовых оркестров и тому подобного оказались настолько мучительными, поделилась она, что она едва ли не умоляла психотерапевта отказаться от своего мягкого предположения, будто личность в депрессии должна постараться и все это пробовать. Ну а что до идеи снова сесть в седло, рвануть на гоббсовский мясной рынок «мира свиданий» и вновь попытаться найти и установить здоровую, любящую, функциональную связь с мужчинами в плане физической близости и партнерских отношений или хотя бы просто как у близких и поддерживающих друзей – на этих словах личность в депрессии горько смеялась прямо в микрофон наушников, в которых сидела у своего терминала на рабочем месте, и спрашивала подругу, знавшую ее не хуже любой другой участницы Системы Поддержки, нужно ли углубляться в описание неподатливой депрессии, заметно заниженной самооценки и проблем с доверием, превращающих саму эту идею в химерический полет икаровой фантазии? Взять один пример, рассказывала личность в депрессии прямо на рабочем месте: во втором семестре первого курса колледжа произошел травмирующий инцидент, когда личность в депрессии во время игры в лакросс между колледжами сидела одна на траве рядом с группой популярных и уверенных в себе студентов-парней и издалека подслушала, как один из них со смехом сказал о студентке, которую личность в депрессии немного знала, что единственная существенная разница между этой девушкой и туалетом в уборной в том, что туалет не таскается за тобой повсюду с жалким видом после того, как его используешь. Пока она делилась этой историей с поддерживающими подругами, на личность в депрессии внезапно и неожиданно нахлынула волна эмоциональных воспоминаний об одном из первых сеансов, на котором она впервые рассказала об этом случае психотерапевту: тогда во время неловкой начальной стадии терапевтического процесса они вместе проводили простейшую работу над чувствами, и психотерапевт предложила личности в депрессии определить, какое чувство вызвало у нее (т. е. у личности в депрессии) это подслушанное оскорбление в первую очередь: злость, одиночество, испуг или грусть[11],[12].

К этому времени процесс скорби из-за смерти психотерапевта, возможно, от ее собственной (т. е. психотерапевта) руки, зашел так далеко, а чувства утраты и покинутости у личности в депрессии стали настолько интенсивными и ошеломляющими, настолько одолели ее рудиментарные защитные механизмы, что, например, когда какая бы подруга, с которой связалась личность в депрессии, наконец ни сознавалась, что ей (т. е. «подруге») ужасно жаль, но ничего не поделать, ей необходимо повесить трубку и вернуться к требованиям насыщенной, яркой, «бездепрессивной» жизни, первобытный инстинкт, который казался не чем иным, как инстинктом простейшего эмоционального самосохранения, заставлял личность в депрессии отбрасывать последние мелкодисперсные частицы гордости и бесстыдно умолять о двух или хотя бы одной минуте времени и внимания подруги; и если «сочувствующая подруга», выразив надежду, что личность в депрессии поймет, как стать мягче и сострадательней к себе же, твердо стояла на своем и изящно заканчивала беседу, личность в депрессии не тратила времени на бездумное прослушивание гудка, не грызла надкожицу указательного пальца, не терла лоб ладонью и не чувствовала ничего, кроме первобытного отчаяния, а лишь в спешке набирала следующий десятизначный номер из Телефонного списка Системы Поддержки, который к этому этапу скорби был несколько раз ксерокопирован и хранился в телефонной книжке, в файле ТЕЛЕФОН.ВИП на терминале рабочей станции, в бумажнике, в застегнутом внутреннем отделе сумочки, в шкафчике Центра йоги и здорового питания и в особом самодельном кармашке на нахзаце кожаного Дневника чувств личности в депрессии, который она – по предложению покойного психотерапевта – всюду носила с собой.

Личность в депрессии по очереди поделилась с каждым доступным участником Системы Поддержки долей волны эмоционально чувственных воспоминаний о сеансе, где она впервые открылась и рассказала психотерапевту о случае, когда смеющиеся парни сравнивали студентку колледжа с туалетом, и поделилась, что не могла забыть этот случай и что, хоть у нее не было никаких личных отношений или связи со студенткой, которую мужчины сравнили с туалетом, и она даже плохо ее знала, но ее (т. е. личность в депрессии) переполняли ужас и сострадательное отчаяние при мысли о том, что эта студентка стала объектом насмешек и веселого межполового презрения без ее (т. е. студентки, с которой, как вновь призналась личность в депрессии, она почти не общалась) ведома. Личность в депрессии была почти уверена, что на ее (т. е. личности в депрессии) эмоциональном развитии и на способности доверять и связываться именно после этого случая остался глубокий шрам; она решила раскрыться и стать уязвимой, поделившись – пусть только с одной-единственной, самой доверенной и элитной «центральной» участницей текущей Системы Поддержки, – что призналась психотерапевту, как даже сейчас, будучи якобы взрослой, она одержима идеей, что группы смеющихся людей часто высмеивают и унижают ее (т. е. личность в депрессии) без ее ведома. Покойный психотерапевт, как поделилась личность в депрессии с самой ближайшей дальнегородней наперсницей, объяснила, что воспоминание о травматическом случае в колледже и ответная уверенность в презрении и высмеивании – классический пример того, как задержавшийся в развитии эмоциональный защитный механизм взрослого человека может стать токсичным и дисфункциональным, удерживать взрослого в эмоциональной изоляции даже от себя самого и лишать общества и участия, а также может (т. е. токсичный задержавшийся в развитии защитный механизм может) ограничить доступ взрослого человека в депрессии к его собственным драгоценным внутренним ресурсам, к инструментам для установления связи с другими людьми и к способности относиться с уверенностью, мягкостью и сочувствием к самому себе, и что, таким образом, как ни парадоксально, задержавшиеся в развитии механизмы защиты помогали росту тех самых боли и грусти, которые изначально должны были предотвращать.

Именно делясь этой искренней, уязвимой реминисценцией четырехлетней давности с одной конкретной «центральной» участницей Системы Поддержки, которой, как казалось личности в депрессии, она могла сильнее всего доверять, на которую могла по-настоящему опереться и с которой могла по-настоящему общаться по наушникам с микрофоном, она (т. е. личность в депрессии) вдруг пережила то, что потом назовет эмоциональным озарением, почти таким же травматическим и ценным, как озарение, пережитое девять месяцев назад во время Уикенда экспериментального терапевтического лечения с фокусом-на-Внутреннем-ребенке, когда она почувствовала себя просто слишком катарсически опустошенной и обессиленной и была вынуждена улететь домой. Т. е., сказала личность в депрессии самой доверенной и поддерживающей дальнегородней подруге, похоже, как ни парадоксально, она (т. е. личность в депрессии) как-то обнаружила в себе, на пике чувств утраты и покинутости из-за передозировки психотерапевта натуральными стимуляторами, ресурсы и внутреннее уважение к собственному эмоциональному самосохранению, которые были необходимы для риска наконец попробовать последовать второму из самых сложных и пугающих предложений покойного психотерапевта и открыто попросить некоторых однозначно честных и поддерживающих близких ответить прямо, не чувствуют ли они к ней втайне насмешливого презрения, осуждения или неприязни. И личность в депрессии сказала, что наконец теперь, после четырех лет плаксивого и язвительного сопротивления, она все-таки решилась хотя бы начать задавать доверенным близким этот плодотворный, честный и, возможно, сокрушительный вопрос и что, отлично зная о своей фундаментальной слабости и оборонительном потенциале отрицания и избегания, она (т. е. личность в депрессии) сделала выбор инициировать этот беспрецедентно уязвимый допросный процесс прямо сейчас, т. е. с элитной, несравненно честной и сострадательной «центральной» участницей Системы Поддержки, с которой она как раз делилась своими мыслями и чувствами посредством наушников с микрофоном[13]. Тут личность в депрессии на мгновение сделала паузу, чтобы пояснить: она твердо решила задавать этот потенциально глубоко травмирующий вопрос без обычных жалких и раздражающих защитных механизмов, без преамбулы, извинений или вставной самокритики. Она желала услышать, без обиняков, как заявила личность в депрессии, беспощадно честное мнение о ней как о личности от самой ценной и близкой подруги в текущей Системе Поддержки – как потенциально негативные, осуждающие и болезненные моменты, так и позитивные, одобряющие, поддерживающие и участливые моменты. Личность в депрессии подчеркнула, что настроена серьезно: пусть это покажется мелодраматичным, но беспощадно честная оценка объективного, хотя и очень заботливого, близкого на данный момент стала для нее почти буквально вопросом жизни и смерти.

Хотя она и боялась, призналась личность в депрессии своей близкой и выздоравливающей подруге, до глубины души, беспрецедентно боялась того, что, как ей казалось, она видит, узнает и с чем соприкасается во время процесса скорби, последовавшего за внезапной смертью психотерапевта, которая почти четыре года была ближайшей и самой доверенной наперсницей, источником поддержки и одобрения личности в депрессии и – ни в коей мере не в обиду участницам Системы Поддержки будет сказано – ее самой лучшей подругой в мире. Потому что личность в депрессии обнаружила, призналась она по межгороду, взяв важный ежедневный Тихий перерыв[14] во время процесса скорби, затихнув, сосредоточившись и заглянув внутрь себя, что она не чувствует, не идентифицирует какие-либо реальные чувства к психотерапевту, т. е. к психотерапевту как человеку, который умер, человеку, который не покончил с собой, только по мнению кого-нибудь в невероятно сильном отрицании, а, значит, человеку, который, как заявила личность в депрессии, наверняка сам страдал от эмоциональных терзаний, изоляции и отчаяния, сравнимых или, вероятно, – хотя она, кажется, могла представить себе такую возможность только на «головном», или чисто абстрактном уровне, призналась личность в депрессии, – даже превосходящих ее собственные. Личность в депрессии поделилась с подругой тем, что самый пугающий подтекст всего этого (т. е. факта, что, даже сосредоточившись и заглянув внутрь, она почувствовала, что не может найти реальных чувств к психотерапевту как к автономному действительному человеческому существу) заключался в том, что терзающая боль и отчаяние после самоубийства психотерапевта относились только к самой личности в депрессии, т. е. к ее утрате, ее покинутости, ее скорби, ее травме, боли и первобытному инстинкту самосохранения. И – как поделилась личность в депрессии, сейчас она идет на дополнительный риск и открывает нечто более ужасное, – что эта сокрушительно пугающая совокупность откровений вместо того, чтобы пробудить чувства сострадания, сопереживания и перенаправления скорби к психотерапевту как к человеку, на самом деле – и здесь личность в депрессии терпеливо дождалась, пока у ее особо доверенной подруги закончится приступ рвоты, чтобы можно было рискнуть поделиться, – эти сокрушительно пугающие откровения, казалось, к ее ужасу, лишь пробудили и породили еще больше чувств касательно самой личности в депрессии. В этот момент беседы личность в депрессии взяла тайм-аут, чтобы торжественно поклясться дальнегородней, тяжелобольной, часто бегающей блевать, но все еще заботливой и близкой подруге, что в том, как она (т. е. личность в депрессии) сейчас связалась с ней, открылась и созналась, нет ничего токсичного или жалкого, манипулятивного, самобичующего, есть только глубокий и ни на что не похожий страх: личность в депрессии боялась за себя, точнее сказать, за «себя» – т. е. за так называемый характер, или «дух», или даже «душу», т. е. за способность к простейшему человеческому сопереживанию, состраданию и заботе, – сказала она поддерживающей подруге с нейробластомой. Она спрашивает искренне, сказала личность в депрессии, честно, отчаянно: что за человек не может почувствовать ничего – «ничего», подчеркнула она, – ни к кому, кроме себя? И, может быть, никогда не почувствует? Личность в депрессии рыдала в микрофон наушников и говорила, что прямо здесь и сейчас она бесстыдно молит свою нынешнюю самую лучшую подругу и наперсницу в мире, чтобы та (т. е. подруга с вирулентной злокачественной опухолью в мозговом слое надпочечников) поделилась беспощадно откровенным суждением, без стеснений, не сваливаясь в подбадривания, оправдания или поддержку – все равно она не поверит в их искренность. Она ей доверяет, заверила подругу она. Она решила, что сама ее жизнь, хотя и проникнутая терзаниями, отчаянием и неописуемым одиночеством, зависела в этот момент пути к истинному исцелению от разрешения – даже если придется отмести прочь гордость, защиту и умолять, добавила она, – некоторым доверенным и аккуратно отобранным участницам Системы Поддержки судить ее. Итак, сказала личность в депрессии с надрывом в голосе, теперь она умоляет единственную и самую близкую свою подругу поделиться самым сокровенным мнением о способности «характера» или «духа» личности в депрессии заботиться о других. Ей нужна обратная реакция, рыдала личность в депрессии, даже если эта реакция частично негативная, болезненная, травматическая или потенциально может стать последней эмоциональной каплей – даже, молила она, если обратная реакция основывается только на холодном интеллектуальном, или «головном», уровне объективного вербального описания; она смирится с этим, обещала она, свернувшись и дрожа чуть ли не в позе эмбриона на эргономичном кресле своего рабочего места, – и потому торопила смертельно больную подругу говорить смело, без околичностей, высказать всё: какие слова и термины вообще могут описать и оценить солипсический, самопожирающий, бесконечный эмоциональный вакуум, губку, которыми она теперь сама себе кажется? Как ей, заглянув в себя, понять и описать, что же такого она столь болезненно узнала о своей личности?

6

Личности в депрессии сцепленные пальцы психотерапевта почти всегда напоминали разные виды многообразных геометрических клеток; личность в депрессии не делилась с психотерапевтом этой ассоциацией, потому что ее символическое значение было слишком очевидным и простым, чтобы тратить на него время сеансов. Ногти психотерапевта были длинными, изящными и ухоженными, тогда как ногти личности в депрессии из-за навязчивой привычки были так коротко обкусаны и обгрызены, что гипонихий иногда выдавался и спонтанно кровоточил.

7

(т. е. одна из гноящихся ран)

8

Психотерапевт личности в депрессии всегда была предельно аккуратна, чтобы не показалось, будто она осуждает или винит личность в депрессии за то, что та цепляется за свою защиту, или предполагает, что личность в депрессии так или иначе сознательно выбрала хроническую депрессию или выбрала цепляться за депрессию, терзания из-за которой вы нуждали ее (т. е. личность в депрессии) чувствовать себя так, будто ей досталось больше, чем способен вынести человек. Это отречение от осуждения или навязывания собственных ценностей было в духе терапевтической школы, в рамках которой уже почти пятнадцать лет клинической практики психотерапевт развивала свою философию исцеления, важную для комбинации безусловной поддержки и полной честности в выражении чувств; именно из них рождался участливый профессионализм, столь необходимый для продуктивного терапевтического пути к аутентичности и внутриличностной целостности. Защиты против близости, как гласила теория психотерапевта, почти всегда были задержавшимися в развитии или рудиментарными механизмами самосохранения; т. е. однажды они были допустимы и необходимы и, вполне вероятно, оберегали беззащитную детскую психику от потенциально невыносимых травм, но почти во всех случаях они (т. е. защитные механизмы) недопустимо закостенели или задержались в развитии и во взрослом возрасте уже не отвечали требованиям окружения и даже, как ни парадоксально, причиняли куда больше травм и боли, чем предотвращали. Тем не менее психотерапевт с самого начала обозначила, что не собиралась давить, понукать, умасливать, спорить, агитировать, дезориентировать, хитрить, разглагольствовать, стыдить или манипулировать, чтобы личность в депрессии избавилась от своей задержавшейся в развитии или рудиментарной защиты, пока сама не почувствует, что готова пойти на риск и довериться собственным внутренним ресурсам, чувству собственного достоинства, персональному росту и терапии, чтобы сделать это (т. е. покинуть гнездо своих защитных механизмов и свободно, радостно воспарить).

9

Психотерапевт – которая была существенно старше личности в депрессии, но моложе матери личности в депрессии и которая, не считая состояния ногтей, не напоминала мать ни физически, ни стилистически, – иногда раздражала личность в депрессии своей привычкой составлять пальцевую клетку на коленях и менять формы этой клетки, и разглядывать их геометрическое разнообразие во время сеансов. Однако, когда со временем терапевтические отношения углубились в плане близости и доверия, вид пальцевых клеток нервировал личность в депрессии все меньше и меньше, пока не стал едва заметной помехой. Куда более проблематичной в плане доверия и самооценки для личности в депрессии стала привычка психотерапевта время от времени поглядывать на большие солнцеобразные часы на стене позади легкого замшевого кресла, в котором во время сеансов привычно устраивалась личность в депрессии, поглядывать так быстро и почти украдкой, что со временем личность в депрессии все больше и больше волновало даже не то, что она (т. е. психотерапевт) смотрела на часы, но то, что она, видимо, пыталась это скрыть или замаскировать. Как признавала личность в депрессии, она чрезвычайно болезненно относилась к возможности того, что кому-либо, с кем она пытается связаться и поделиться, втайне скучно или неприятно, или отчаянно хочется как можно скорее избавиться от нее, и потому она с невероятной бдительностью подмечала любые движения или жесты, демонстрирующие, что слушатель следит за временем или хочет, чтобы то шло поскорей, она всегда подмечала, как психотерапевт быстро поглядывала вверх, на стену, либо вниз, на тонкие элегантные наручные часики, циферблат которых скрывался от взгляда личности в депрессии под тонким запястьем психотерапевта; в результате, когда подходил к концу первый год их терапевтических отношений, женщина в депрессии ударилась в слезы и поделилась тем, что чувствовала себя униженной или незначительной каждый раз, когда психотерапевт как будто пыталась скрыть, что желает знать, сколько времени прошло. Большая часть работы личности в депрессии с психотерапевтом в первый год ее (т. е. женщины в депрессии) пути к исцелению и внутриличностной цельности касалась ощущения, что она невероятно и отталкивающе скучна, или косноязычна, или жалким образом зациклена на себе и не способна поверить, что со стороны человека, с которым она связалась ради поддержки, ее встречают искренний интерес, сострадание и забота; и на самом деле первый значительный прорыв в терапевтических отношениях, как рассказала участницам Системы Поддержки личность в депрессии в период терзаний после смерти психотерапевта, наступил, когда личность в депрессии под конец второго года терапевтических отношений успешно соприкоснулась с внутренними стержнем и ресурсами, чтобы суметь с напором поделиться с психотерапевтом, что она (т. е. вежливая, но напористая личность в депрессии) предпочла бы, чтобы психотерапевт открыто смотрела на солнцеобразные часы или открыто поворачивала запястье и смотрела на наручные часы, а не, как кажется, считала – или, по крайней мере, со сверхчувствительной точки зрения личности в депрессии казалось, будто психотерапевт так считала, – что личность в депрессии можно обхитрить, превратив вероломное наблюдение за временем в какой-нибудь жест, притворяющийся случайным взглядом на стену или рассеянным движением клеткообразной пальцевой фигуры на коленях.

Еще один важный момент терапевтической работы, которого личность в депрессии и психотерапевт достигли вместе – и о котором психотерапевт высказалась, что, по ее личным ощущениям, это плодотворный скачок роста и повышение уровня доверия и честности между ними, – случился на третий год терапевтических отношений, когда личность в депрессии наконец созналась, что еще ей казалось унизительным, когда с ней говорят так, как с ней говорит психотерапевт, т. е. личность в депрессии чувствовала покровительственное, снисходительное отношение и/или отношение как к ребенку в те моменты их совместной работы, когда психотерапевт начинала снова и снова утомительно сюсюкать о том, какие у нее для личности в депрессии существуют терапевтические философии, цели и желания; плюс не говоря о том – раз уж об этом зашла речь, – что она (т. е. личность в депрессии) также иногда чувствовала унижение и обиду, когда психотерапевт поднимала взгляд от клетки пальцев на личность в депрессии и на ее (т. е. психотерапевта) лицо снова возвращалось привычное выражение спокойствия и безграничного терпения – признаться, она знала (т. е. личность в депрессии знала), что это выражение предназначено передавать неосуждающие внимание, интерес и поддержку, но тем не менее иногда, с точки зрения личности в депрессии, оно скорее передавало эмоциональную отстраненность, врачебную дистанцию, словно личность в депрессии вызывала исключительно профессиональный интерес, а не вовлеченные личные интерес, сопереживание и сочувствие, которых, как иногда казалось, ей смертельно не хватало всю жизнь. Это злило, созналась личность в депрессии; она часто чувствовала злобу и обиду из-за того, что была лишь объектом профессионального сочувствия психотерапевта или милосердия и абстрактной вины ее якобы «подруг» из жалкой «Системы Поддержки».

10

Хотя женщина в депрессии, как она позже признавалась Системе Поддержки, жадно искала на лице психотерапевта следы негативной реакции, пока она (т. е. женщина в депрессии) открывалась и выташнивала все свои потенциально отталкивающие чувства от терапевтических отношений, тем не менее к этому моменту сеанса она достигла такой эмоциональной честности, что смогла открыться еще больше и со слезами поделиться унизительной и даже жестокой мыслью, что, например, сегодня (т. е. в день плодотворно честных и важных рабочих отношений личности в депрессии и психотерапевта), в момент, когда время приема личности в депрессии у психотерапевта истечет и они встанут с кресел и сухо обнимутся на прощание до следующей встречи, – что в этот самый момент все на вид вовлеченные и личные внимание, поддержка и интерес психотерапевта без труда сместятся с личности в депрессии на следующую жалкую презренную ноющую зацикленную на себе дурочку с пятачком, брекетами и толстыми ляжками, которая как раз ждала снаружи, читая потрепанный журнал, ждала, когда можно будет ввалиться и на час жалко вцепиться в край мантильи психотерапевта в таких отчаянных поисках лично заинтересованного друга, что она даже готова платить в месяц за жалкую временную иллюзию друга столько же, сколько за свою ебаную квартиру. Личность в депрессии отлично понимала, уступила она, – подняв руку с нервно обкусанными пальцами, чтобы психотерапевт не перебивала, – что профессиональное отстранение психотерапевта на самом деле не так уж несовместимо с настоящей заботой и что аккуратное сохранение профессионального, а не личного уровня заботы, поддержки и обязательств означало, что на эти поддержку и заботу можно рассчитывать, и она всегда Будет Рядом С личностью в депрессии, и та не падет жертвой превратностей неминуемых конфликтов и недопониманий или естественных флуктуаций личного настроения и эмоциональной способности к сопереживанию психотерапевта в конкретный день, которые были характерны для менее профессиональных и более личных межличностных отношений; не говоря уже, что ее (т. е. психотерапевта) профессиональное отстранение означало, что как минимум в пределах прохладного, но милого домашнего кабинета психотерапевта и отведенных совместных трех часов каждую неделю личность в депрессии может быть полностью честна и открыта и не бояться, что психотерапевт воспримет эти чувства близко к сердцу и разозлится, или станет холодной, или осуждающей, или насмешливой, или нетерпимой, или даже застыдит, или засмеет, или бросит личность в депрессии; на самом деле, как ни иронично, сказала личность в депрессии, она слишком хорошо понимала, что психотерапевт была для нее – или по крайней мере для изолированной, терзаемой, нуждающейся, жалкой, эгоистичной, избалованной, раненой частички Внутреннего Ребенка личности в депрессии – абсолютно идеальным другом: т. е., в конце концов, вот есть человек (он же психотерапевт), который всегда Будет Рядом С ней, будет слушать, и по-настоящему заботиться, и сопереживать, и оставаться эмоционально доступным, и вкладываться, и проявлять участие, и поддерживать личность в депрессии, но при этом не требовать абсолютно ничего взамен в плане сопереживания или эмоциональной поддержки или чтобы личность в депрессии хоть раз по-настоящему заботилась или хотя бы помнила о реальных чувствах и нуждах психотерапевта как живого человека. Личность в депрессии также прекрасно знала, заверила она, что, по сути, именно 90 долларов в час и делали симулякр дружбы в терапевтических отношениях столь идеально односторонним: т. е. единственным ожиданием или требованием, которое психотерапевт предъявляла личности в депрессии, были прописанные в контракте 90 долларов; при удовлетворении этого единственного требования все отношения фиксировались исключительно на личности в депрессии. На рациональном, интеллектуальном, «головном» уровне личность в депрессии полностью осознавала все эти реалии и баланс, объяснила она психотерапевту, и потому, конечно, у нее (т. е. у личности в депрессии) не было разумной причины или повода чувствовать те пустые, нуждающиеся, детские чувства, которыми она только что, беспрецедентно рискнув с эмоциональной точки зрения, поделилась; и все же личность в депрессии созналась психотерапевту, что на каком-то примитивном, эмоционально интуитивном уровне, или уровне «нутра», она чувствовала, как унизительно, оскорбительно и достойно жалости, что из-за хронической эмоциональной боли, изоляции и неспособности связываться с людьми она вынуждена тратить 1080 долларов в месяц, чтобы оплачивать, по большому счету, лишь воображаемого друга, который помогал осуществиться по-детски нарциссическим фантазиям о том, как ее эмоциональные нужды удовлетворяются без взаимного удовлетворения, сопереживания или даже принятия во внимание чужих эмоциональных нужд, без тех самых направленных на другого сопереживания и внимания, которые, как в слезах созналась личность в депрессии, она уже отчаялась в себе отыскать. Здесь личность в депрессии вставила, что часто волновалась, несмотря на множественные травмы, от которых настрадалась в попытках отношений с мужчинами, что именно ее неспособность выбраться из токсичной нуждаемости, Быть Рядом С другим и по-настоящему эмоционально отдаваться и превратила попытки создать близкие, взаимные, участливые партнерские отношения с мужчинами в такую терзающую унизительную всеобъемлющую катастрофу.

Далее личность в депрессии, как она позже рассказывала избранным элитным «центральным» участницам Системы Поддержки после смерти психотерапевта, вставляла в плодотворной беседе с психотерапевтом, что ее (т. е. личности в депрессии) обиды по поводу цены терапевтических отношений в размере 1080 долларов/месяц возникли, по сути, не столько из-за дороговизны – такие траты она может себе позволить, свободно признавала она, – сколько из-за унизительной идеи платить за искусственную одностороннюю дружбу и исполнение нарциссических фантазий, а потом горько рассмеялась (т. е. личность в депрессии горько рассмеялась во время оригинальной вставки в беседу с психотерапевтом), чтобы показать, как в своей оговорке, будто спорная здесь не сама трата, но «принцип», слышала и узнавала ненамеренный отголосок холодных, щепетильных, эмоционально недоступных родителей. На самом деле ей казалось, – как личность в депрессии позже призналась поддерживающим подругам, – что эта плата за терапию по 90 долларов в час была чуть ли не выкупом или «деньгами за крышу», которые освобождали личность в депрессии от обжигающего внутреннего стыда и досады из-за звонков отдаленным бывшим подругам, которых она, блин, уже годами <не видела> и с которыми у нее не осталось законного права считаться подругами, звонить без спросу по ночам и вторгаться в функциональные и радостные благодаря блаженному неведению – пусть даже, может, и в чем-то поверхностные – жизни, и бесстыдно опираться на них, и постоянно связываться, и пытаться артикулировать суть ужасной и непрерывной боли от депрессии, хотя именно из-за этих боли, отчаяния и одиночества она и стала, как сама знала, слишком эмоционально изголодавшейся, нуждающейся и зацикленной на себе, чтобы когда-нибудь в ответ по-настоящему Быть Рядом С дальнегородними подругами, если те захотят связаться, поделиться и опереться в ответ, т. е. она (т. е. личность в депрессии) отличалась такими достойными презрения жадностью и нарциссической всенуждаемостью, что только идиот бы подумал, будто участницам «Системы Поддержки» они не бросились в глаза и не оттолкнули и будто те не оставались на связи только из неприкрашенного и самого абстрактного милосердия, постоянно закатывая глаза, корча гримасы, глядя на часы и желая, чтобы телефонный разговор наконец закончился или чтобы она (т. е. жалкая и нуждающаяся личность в депрессии на том конце провода) названивала кому угодно, только не ей (т. е. скучающей, отвращенной, закатывающей глаза якобы «подруге»), или чтобы в прошлом ее не отправляли жить в одну комнату с личностью в депрессии, или даже не отправляли учиться в ту самую школу-интернат, или даже чтобы личность в депрессии не родилась и не существовала, так что все это было совершенно невыносимо, жалко и унизительно, «если сказать по правде», если психотерапевту так хотелось услышать «совершенно честное признание без цензуры», которое, по ее заверениям, «[ей] всегда так хотелось [услышать]», что, как личность в депрессии позже созналась Системе Поддержки, она с насмешкой прошипела в лицо психотерапевту, тогда как на ее лице (т. е. лице личности в депрессии во время плодотворного, но все более гадкого и унизительного терапевтического сеанса на третьем году) была, как она себе представляла, гротескная смесь ярости, жалости к себе и полнейшего унижения. Из-за живо представшего перед воображением собственного яростного лица личность в депрессии начала в этот момент под конец сеанса совершенно искренне всхлипывать, хныкать, шмыгать и сопеть, как она позже поделилась с доверенными подругами. Потому что нет, если психотерапевт действительно хотела правды, всей сокровенной правды уровня «нутра» под защитными злостью и стыдом, поделилась личность в депрессии, почти свернувшись в позу эмбриона под солнцеобразными часами и всхлипывая, но сделав сознательный выбор не заботиться вытирать глаза или даже нос, то личность в депрессии <по-настоящему> чувствовала, что это по-настоящему нечестно, когда она чувствует себя в состоянии – даже здесь, на сеансе с доверенной и сочувствующей психотерапевтом, – чувствует себя в состоянии поделиться только болезненными обстоятельствами и прозрениями касательно депрессии, ее этиологии, текстуры и множества симптомов, но не могла по-настоящему общаться, артикулировать и выразить <сами> ужасные непрерывные терзания депрессии, терзания, что являлись первостепенной и невыносимой реалией каждой черной минуты ее жизни, – т. е. не могла поделиться самим чувством, тем, как она ежедневно себя <чувствовала> из-за депрессии, истерически рыдала она, беспрестанно колотя по замшевым подлокотникам мягкого кресла, – или связаться, общаться и выразить кому-нибудь, кто мог не только выслушать, понять и позаботиться, но и мог бы суметь действительно <почувствовать> ее с ней (т. е. почувствовать то, что чувствовала личность в депрессии). Личность в депрессии созналась психотерапевту, что <действительно> представляла, что ей <действительно> по-настоящему катастрофически не хватало способности как-то по-настоящему, действительно буквально «поделиться» ею (т. е. непрерывной пыткой хронической депрессии). Она сказала, что депрессия кажется настолько определяющей и фундаментальной в ее сущности и человечности, что неспособность поделиться внутренним ощущением депрессии или даже описать, на что это похоже, напоминает, например, отчаянное желание, на грани жизни и смерти, описать солнце в небесах, но все же при этом быть в состоянии или иметь разрешение только показывать на тени на земле. Она так устала показывать на тени, всхлипнула она. Потом она (т. е. личность в депрессии) тут же осеклась и горько рассмеялась над собой, и извинилась перед психотерапевтом за такую витиевато мелодраматическую и полную жалости к себе аналогию. Всем этим позже личность в депрессии поделилась с Системой Поддержки, пересказывая все в мельчайших деталях и иногда по несколько раз за вечер во время процесса скорби после смерти психотерапевта от гомеопатического кофеинизма, в том числе ее (т. е. личности в депрессии) реминисценцию о том, как реакция психотерапевта в виде сочувствующего и неосуждающего внимания ко всему, что наконец открыла, излила, прошипела, выплюнула, проныла и прохныкала личность в депрессии во время травматического плодотворного прорыва на сеансе, была такой внушительной и бескомпромиссной, что она (т. е. психотерапевт) даже моргала куда реже, чем любой непрофессиональный слушатель, с каким когда-либо делилась личность в депрессии лицом к лицу. Две текущих самых доверенных «центральных» участницы Системы Поддержки личности в депрессии заметили, почти дословно, что, похоже, психотерапевт личности в депрессии была особенной, и, очевидно, личности в депрессии ее очень не хватает; а одна особенно ценная, сопереживающая и элитная физически больная «центральная» подруга, на которую личность в депрессии во время процесса скорби опиралась сильнее, чем на кого-либо другого, предложила, что единственный самый подходящий способ выразить любовь и почтить память психотерапевта, и скорбь личности в депрессии от утраты, – попытаться стать для себя такой же особенной, заботливой и неослабевающе участливой подругой, какой была покойный психотерапевт.

11

Личность в депрессии, отчаянно стараясь открыться и позволить Системе Поддержки помочь почтить смерть психотерапевта и проработать ее чувства в связи с этим, пошла на риск поделиться осознанием, что во время терапевтического процесса сама редко использовала в диалогах слово «грусть». Обычно она пользовалась словами «отчаяние» и «терзания», и психотерапевт по большей части не спорила с таким мелодраматическим выбором, хотя личность в депрессии давно подозревала, что психотерапевт, вероятно, чувствовала, что ее (т. е. личности в депрессии) выбор слов «терзания», «отчаяние», «пытка» и тому подобных был одновременно мелодраматичным – а значит, нуждающимся и манипулятивным, – с одной стороны, и преуменьшающим – а значит, замешанным на стыде и токсичным, – с другой. Также во время сокрушительного процесса скорби личность в депрессии поделилась с дальнегородними подругами болезненным осознанием, что она вообще-то ни разу не спросила психотерапевта прямо, что она (т. е. психотерапевт) думала или чувствовала в любой конкретный момент во время их работы вместе, а также не спросила ни разу, что она (т. е. психотерапевт) на самом деле думала о ней (т. е. личности в депрессии) как о человеке, т. е. нравилась она лично психотерапевту, не нравилась, считала ли та ее в основном достойной/ отталкивающей личностью и т. д. И это только два примера.

12

Естественно, во время процесса скорби терзаемую психику личности в депрессии случайным и непредсказуемым образом наводняли чувственные детали и эмоциональные воспоминания, давили на нее и наперебой требовали выражения и проработки. Например, мантилья из оленьей шкуры психотерапевта, хотя психотерапевт была почти фетишистски привязана к этому предмету одежды коренных американцев и носила его, кажется, чуть ли не на ежедневной основе, всегда была безупречно чистой и всегда являла собой безупречно необработанный и как будто влажный фон телесного цвета для разнопальцевых клеткообразных фигур, которые подсознательно составляли пальцы психотерапевта, – и личность в депрессии поделилась с участницами Системы Поддержки после смерти психотерапевта, что ей всегда было непонятно, как или благодаря какому процессу оленья шкура мантильи оставалась такой чистой. Личность в депрессии сознавалась, что иногда нарциссически представляла, будто психотерапевт надевает безупречную мантилью цвета кожи только на их встречи. Также в прохладном домашнем кабинете психотерапевта, у стены напротив бронзовых часов и позади кресла психотерапевта, стоял великолепный молибденовый ансамбль из стола и подставки для персонального компьютера, где на одной из полок по бокам от роскошной кофемашины «Браун» выстроились маленькие фотографии в рамочках мужа, сестер и сына психотерапевта; и личность в депрессии по телефону в кабинке часто вновь ударялась в слезы утраты, отчаяния и самобичевания, сознаваясь Системе Поддержки в том, что ни разу не спросила имена любимых психотерапевта.

13

Особенно ценная и участливая дальнегородняя подруга, которой, как решила личность в депрессии, не так унизительно задать вопрос, чреватый открытостью, уязвимостью и эмоциональным риском, была выпускницей самого первого интерната в детстве личности в депрессии, исключительно щедрой и великодушной разведенной матерью двоих детей из Блумфилд-Хиллс, Мичиган, которая недавно перенесла второй курс химиотерапии из-за вирулентной нейробластомы, резко сузившей круг обязанностей и занятий в ее насыщенной, функциональной, взрослой жизни, ярко направленной на окружающих, и потому не только почти всегда была дома, но также могла похвастаться почти беспредельными и бесконфликтными возможностью и временем делиться по телефону, за что личность в депрессии никогда не забывала аккуратно вносить в Дневник чувств ежедневную молитву благодарности.

14

(т. е. аккуратно составив утреннее расписание так, чтобы освободить двадцать минут, которые психотерапевт уже давно предлагала посвятить концентрации, соприкосновению с чувствами и их осознанию, и занесению в дневник, то есть тому, чтобы посмотреть на себя с сочувственным, неосуждающим, почти клиническим отстранением)

Короткие интервью с подонками

Подняться наверх