Читать книгу Короткие интервью с подонками - Дэвид Фостер Уоллес - Страница 14

КИ № 40 06/97

БЕНТОН-РИДЖ, ОГАЙО

Это рука. Так и не скажешь, что она актив, да. Но это рука. Хотите посмотреть? Не противно? Ну вот она. Вот рука. Вот почему меня все зовут Однорукий Джонни. Я эту кличку сам придумал, не то чтобы кто-то надо мной издевался – я сам. Вижу, что вы из вежливости не смотрите. Но ничего, давайте, смотрите. Меня не волнует. Про себя я зову ее не рукой, а Активом. Как бы вы ее описали? Давайте. Думаете, я обижусь? Хотите, чтобы сам описал? Как будто рука передумала в самом начале игры, пока была в мамином животике с остальными моими запчастями. Больше похожа на малюсенький плавничок, такая крохотная, влажная на вид и темнее всего тела. Она кажется влажной, даже когда сухая. Не самый приятный вид. Обычно держу ее в рукаве, пока не настает пора достать и пустить в дело Актив. Заметьте, что плечо нормальное, как и второе. Только рука. Доходит где-то до сосочка у меня на груди, видите? Мелкая сволочь. Вид неприятный. Двигается нормально, я нормально ей двигаю. Если присмотреться, тут на конце такие мелкие пупырышки – можно догадаться, что они хотели стать пальцами, но не сформировались. Когда я был в животике. Другая рука – видите? Нормальная, малость мускулистая, ведь я только ею и пользуюсь. Нормальная и длинная, и правильного цвета, эту руку я всегда держу на виду, а для другой в основном подтыкаю рукав так, будто нет вовсе никакой руки. Но сильная. Рука то есть. Глаза режет, но сильная, иногда я соревнуюсь в армрестлинге, чтобы показать, какая она сильная. Сильный сволочной плавничок. Ну, если решатся дотронуться. Я всегда говорю, что если трогать не решаетесь, то ничего, мне не обидно. Хотите потрогать?

Вопрос.

Нормально. Нормально.

Вопрос.

Вот в чем штука: ну, во-первых, тут хватает девушек. Понимаете, о чем я? У нашего литейного, в «Лейнсе». Там пивнушка прям в одной автобусной остановке. Джекпот – это мой лучший друг, – Джекпот и Кенни Кирк – Кенни Кирк его двоюродный брат, Джекпота, они оба старше меня в литейном, потому что я, в отличие от некоторых, окончил школу, так что вступил в профсоюз позже всех, – они парни смазливые, нормальные. Умеют Обращаться С Дамой, если понимаете, о чем я, и там всегда зависают девчонки. Мы компанией, нашей компанией или группой, мы просто тусим в стороне, пиво пьем. Джекпот и Кенни всегда встречаются то с одной, то с другой, а у тех обязательно есть подружки. Ну знаете. Нас там целая, скажем, целая компания. Улавливаете ситуацию? И я начинаю общаться с той или другой, и через некоторое время первая стадия – я рассказываю им, как получил прозвище Однорукий Джонни, и про руку. Это первая стадия проекта. Проекта перепихнуться при помощи Актива. Описываю им руку, пока она еще в рукаве, и рассказываю так, будто это самая уродливая хреновина в мире. У них тут же такой вид типа Ох Бедняжка, Зачем Ты Так Жесток К Себе, Не Надо Стыдиться Руки. И тэ дэ. Какой я приятный молодой человек и как им грустно слышать, что я так о себе говорю, тем более что я не виноват, что уродился с такой рукой. Как только они так заговорят на этой стадии, следующая стадия – спросить, не хотят ли они на нее взглянуть. Я говорю, как стыжусь руки, но почему-то доверяю им, и они кажутся хорошими, и, если хотят, я раскрою рукав и достану руку и дам им посмотреть на нее, если они думают, что выдержат. Все треплюсь о руке, пока у них уши в трубочку не сворачиваются. Иногда это какая-нибудь бывшая Джекпота, которая идет со мной от «Фрейм Элевен» до «Лейнса» и говорит, какой я хороший слушатель и чувствительный, не то что Джекпот или Кенни, и она поверить не может, что рука так ужасна, как я говорю, и все такое. Или мы зависаем у нее на квартире, в кухне или еще где, и я начинаю: Тут Так Жарко, Я Бы Снял Рубашку, Но Не Могу, Потому Что Стыжусь Руки. Как-то так. Есть несколько стадий. Я никогда не называю ее вслух Активом, уж поверьте. Давайте, потрогайте, где хотите. Одна из стадий – я знаю, что через некоторое время начинаю пугать девушку, это ясно как день, ведь я только и говорю о руке, и какая она влажная, и плавниковая, но и какая сильная, но я готов просто взять и умереть, если какая-нибудь красивая, добрая и идеальная девушка вроде, как мне кажется, нее увидит руку и ужаснется, и ясно, что все эти разговоры начинают их пугать, и они начинают думать про себя, что я какой-то лузер, но деваться им уже некуда, ведь, в конце концов, они сами все это время гнали всякую милую пургу про то, что я молодой человек с тонкой душой, и что мне не надо стыдиться, и не может быть, чтобы рука была такая ужасная. На этой стадии они загнаны в угол, и если бросят со мной общаться, то знают, что я скажу Это Все Из-за Руки.

Вопрос.

Обычно около двух недель, где-то так. А дальше критиничная стадия, когда я показываю руку. Дожидаюсь, пока мы где-нибудь останемся, только я и она, и вываливаю сволочь. Представляю все так, будто это они меня уболтали, и теперь я им доверяю, и они – те единственные, перед кем я могу наконец раскатать рукав и показать. И показываю, как вам сейчас. Есть еще пара дополнительных приемов, как сделать ее даже страшнее, видите? Вот тут, видите? Это потому, что тут даже не настоящий локоть, а только…

Вопрос.

Или какие-нибудь мази или желе вроде вазелина, чтобы она была совсем влажной и блестящей. Точно говорю, далеко не самый приятный вид, когда я вываливаю ее перед ними. Их чуть ли не тошнит от вида, как я ее достаю. А, и парочка сбегает, некоторые могут сдристнуть прямо в дверь. Но большинство? А большинство из них пару раз тяжело сглотнет и говорит «О Она-Она Она Не Такая Уж Страшная», а сами отворачиваются и в лицо мне не глядят, а у меня уже как раз все время такое совершенно застенчивое, испуганное и доверчивое лицо, я даже могу сделать так, например, чтобы губа немножко дрожала. Виие? Виие ах? И рано или поздно, минут где-то через пять, они берут и начинают плакать. Всё, попались, понимаете. Они же, типа, уже загнаны в угол своими же словами, что рука не может быть такой уж уродской и мне не надо стыдиться, а теперь видят, что она уродская, уродская-уродская-уродская, уж я-то постарался, и что им теперь делать? Прикинуться? Блин, милочка, да местные телки думают, что Элвис еще где-то там живой. От них не стоит ждать чудес логики. И каждый раз они тут ломаются. Им еще хуже, когда я спрашиваю О Боже, Что Случилось, почему они плачут, Неужели Из-за Руки, а им приходится говорить Вовсе Не Из-за Руки, приходится, приходится притворяться, что это не из-за руки, просто им очень жалко меня, что я стыжусь, хотя тут нет ничего страшного, так вот им приходится говорить. Частенько пряча лицо в ладонях и плача. Кульминациональная стадия – когда я беру и подхожу к ней, и сажусь рядом, и теперь это я их утешаю. И, как его, важный фактор, до которого я дошел на горьком опыте, – это когда подхожу их обнять и утешить, обнимаю я со здоровой стороны. Больше не показываю Актив. Актив снова в тепле и уюте в своем рукаве. Они разрыдались, а я теперь их обнимаю здоровой рукой и говорю Ничего, Не Плачь, Не Надо, То, Что Тебе Не Противна Рука, Очень-Очень Много Для Меня Значит, Разве Ты Не Видишь, Ты Освободила Меня От Стыда За Руку, Спасибо-Спасибо, и тэ дэ, пока они уткнулись лицом мне в шею и просто плачут и плачут. Иногда и меня до слез доводят. Следите за ходом мысли, да?

Вопрос…

Да я вижу больше пилоток, чем сидушка толчка, блин. Без б. Пойдите и спросите Джекпота и Кенни, если хотите. Это Кенни Кирк назвал ее Активом. Сами спросите.

КИ № 42 06/97

ПЕОРИЯ-ХАЙТС, ИЛЛИНОЙС

Тихие шлепки о воду. Звуки отходящих газов. Тихое невольное кряхтенье. Особый вздох старика у писсуара, как он готовится, как расставляет ноги, целится и испускает вечный вздох, и видно, что сам его не замечает.

Таким было его окружение. Он стоял там шесть дней в неделю. По субботам двойная смена. Звонкая, как иглы и гвозди, моча о воду. Невидимое шуршание газет на голых коленях. Запахи.

Вопрос.

Лучший исторический отель штата. Роскошнейший холл, роскошнейший мужской туалет меж двух побережий, вне всяких сомнений. Мрамор доставлен из Италии. Двери кабинок из выдержанной вишни. Он стоял там с 1969-го. Светильники рококо и резные чаши. Богато и гулко. Гигантская богатая гулкая комната для деловых людей, мужчин с капиталом, мужчин, которые покупают и продают. Запахи. Не спрашивайте о запахах. Разница некоторых мужских запахов, схожесть всех мужских запахов. Все звуки усилены кафелем и флорентийским камнем. Стоны простатиков. Рокот стоков. Резкое отхаркивание скопившейся мокроты, взрывной и фарфоровый плевок. Цокот дорогих туфель по доломитовой плитке. Рык в паху. Отвратительные громоподобные взрывы газа и звук падения в воду. Все такое измельченное из-за перенесенного давления. Твердое, жидкое, газообразное. Все запахи. Запах как окружение. Целый день. По девять часов в день. Стоит в белом, как мороженое «Гуд Хьюмор». Все звуки преувеличены, слегка раскатисты. Мужчины входят, мужчины выходят. Восемь кабинок, шесть писсуаров, шестнадцать раковин. Посчитайте. О чем они думали?

Вопрос…

Там он и стоит. В акустическом центре. Где раньше была стойка чистильщика обуви. В подготовленном месте между концом раковин и началом кабинок. Место, созданное специально для него. Око бури. Сразу после рамы длинного зеркала над раковинами – раковины из флорентийского мрамора, шестнадцать резных чаш, листья сусального золота на металлических деталях, зеркало из хорошего датского стекла. Где состоятельные мужчины выковыривают выделения из уголков глаз и выдавливают угри, сморкаются в раковины и выходят, не смыв. Он стоял целый день с полотенцами и небольшими футлярами туалетных принадлежностей наготове. В шепоте трех вентиляционных отверстий – слабый намек на бальзам. Тренодия вентиляции неслышна, пока комната не опустеет. Он стоит там и когда пусто. Это его занятие, его профессия. Всегда в белом, как массажист. Простая белая рубашка «Хейнс», белые штаны и теннисные туфли, которые приходилось выкидывать, если посадишь хоть пятнышко. Он принимает чемоданы и пальто, стережет, помнит, где чье, не спрашивая. При такой акустике говорят как можно меньше. Возникает у локтей мужчин, чтобы протянуть полотенце. Бесстрастие до самоустранения. Вот профессия моего отца.

Вопрос…

Хорошие двери кабинок не доходят до пола на полметра – почему так? Откуда такая традиция? Произошла от лошадиных стойл? Слово «stall», кабинка, как-то связано со словом «stable», стойло? Хорошие кабинки дают только визуальное уединение и ничего больше. Что там, они усиливают звуки изнутри, словно рупор. Слышно все. Бальзам подслащает и лишь ухудшает запахи. Под дверями кабинок – дефиле дорогих туфель. После обеда кабинки заняты. Длинная прямоугольная рамка с туфлями. Кто-то притоптывает. Кто-то напевает, говорит вслух сам с собой, забыв, что он не один. Газы, кашель, сочные всплески. Дефекация, экскреция, извержение, облегчение, опростание, испражнение. Характерный грохот роликов с туалетной бумагой. Редкий щелчок ножниц для ногтей или депиляции. Истечение. Эмиссия. Оправление, мочеиспускание, деуринация, транссудация, выделение, катарсис – столько синонимов: почему? что мы пытаемся себе сказать всеми этими словами?

Вопрос…

Обонятельный шум одеколонов, дезодорантов, тоников для волос, восков для усов разных мужчин. Богатый букет иностранного и немытого. Некоторые туфли в кабинках касаются своих напарников нерешительно, опасливо, словно принюхиваясь. Влажный шорох ягодиц на мягких сиденьях. Легкий пульс в каждой чаше унитаза. Маленькие последки, пережившие смыв. Нескончаемое журчание и капель писсуаров. Индольная вонь протухшей пищи, эккринная нота от рубашек, уремический бриз за каждым смывом. Мужчины, что смывают ногой. Мужчины, что дотрагиваются до ручки двери только через салфетку. Мужчины, что влекут бумагу из кабинок за собой, как хвост кометы, пока бумага зажата в анусе. Анус. Слово «анус». Анусы нуворишей пристраиваются над водой в унитазах, сокращаются, куксятся, растягиваются. Мягкие лица грубо перекошены в напряжении. Старики, которым требуется всевозможная жуткая помощь: опустить и усадить чресла мужчины, подтереть мужчину. Тихо, безмолвно, бесстрастно. Обтряхнуть плечи мужчины, обмахнуть мужчину, снять лобковый волос из складки брюк мужчины. За мелочь. На объявлении все сказано. Мужчины, которые дают чаевые, мужчины, которые не дают. Устраниться полностью, иначе о нем забудут, когда дело дойдет до чаевых. Секрет его поведения – появляться лишь по необходимости, существовать тогда и только тогда, когда он нужен. Подспорье без вторжения. Услуга без слуги. Ни один мужчина не хочет знать, что его нюхает другой мужчина. Миллионеры, которые не дают чаевых. Франты, которые побрызгивают в унитаз и дают пятицентовик. Наследники, которые воруют полотенца. Магнаты, которые ковыряются в носу большим пальцем. Филантропы, которые бросают окурки сигар на пол. «Из грязи в князи», которые плюют в раковину. Баснословные богачи, которые не смывают и не задумываясь предоставляют право смывать другому, потому что к этому они привыкли – как говорится, «чувствуйте себя как дома».

Он отбеливал рабочую форму сам, утюжил. Ни слова жалобы. Бесстрастно. Такой человек, что может простоять на одном месте весь день. Иногда там, в кабинках, видны пятки туфель блюющих. Слово «блевать». Само слово. Мужчины, которых тошнит в помещении с акустикой. Все звуки смертных, в которых он стоял каждый день. Попробуйте представить. Мягкая брань мужчин с запором, мужчин с колитом, кишечной непроходимостью, раздраженным кишечником, лиэнтерией, диспепсией, дивертикулитом, язвой, кровавым поносом. Мужчины с колостомами дают ему пакеты на очистку. Конюший человека. Слышит не слыша. Нужно лишь видеть. Легкий кивок, что в мужском туалете и признание, и отсрочка одновременно. Жуткие метастазные ароматы континентальных завтраков и деловых ужинов. Когда мог – двойная смена. Кусок хлеба, кров, детям на учебу. Его ступни отекали от стояния. Его голые ноги – бланманже. Он принимал душ трижды в день, отскребался дочиста, но работа всюду следовала за ним. Ни слова.

На двери сказано все. МУЖЧИНЫ. Я не видел его с 1978-го и знаю, что он еще там, весь в белом, стоит. Прячет глаза, дабы сохранить достоинство клиентов. А его собственное? Его пять чувств? Как звали тех трех обезьян? Его задача – стоять там, будто он не там. Не взаправду. Есть секрет. Смотреть на особое ничего.

Вопрос.

Я узнал это не в мужском туалете, заверяю.

Вопрос…

Вообразите: не существовать, пока не понадобишься мужчине. Быть и все же не быть. Добровольная прозрачность. По необходимости здесь, условно здесь. Как говорится, «жить, чтобы служить». Его профессия. Кормилец. Каждое утро в шесть, поцеловать нас на прощание, на завтрак тост в автобусе. В перерыв он мог поесть по-настоящему. Посыльный сбегает в гастроном. Давление порождает давление. Роскошные отрыжки дорогостоящих обедов. На зеркале остатки себума, гноя и высморканного детрита. Двадцать-шесть-нет-семь лет на одной службе. Степенный кивок, с которым он получал чаевые. Неслышное «спасибо» завсегдатаям. Иногда имя. Все эти массы, что вываливаются из всех этих огромных мягких теплых рыхлых влажных белых анусов, в напряжении. Представьте. Присутствовать при стольких испражнениях. Видеть состоятельных мужчин в самом первобытном состоянии. Его профессия. Профессионал.

Вопрос.

Потому что он приносил работу домой. Лицо, которое он надевал в мужской уборной. Он не мог его снять. Его череп подстроился под лицо. Это выражение, или, вернее, отсутствие выражения. Учтивое и не больше. Начеку, но нигде. Его лицо. Больше чем сдержанное. Словно вечно хранит себя для какого-то грядущего испытания.

Вопрос…

Я не ношу ничего белого. Ни единой белой вещи, всячески вас заверяю. Я либо отправляю потребности в тишине, либо не отправляю. Даю чаевые. Никогда не забываю, что рядом кто-то есть.

Да, и восхищаюсь ли я силой духа этих скромнейших представителей рабочего класса? Стоицизмом? Старосветской выдержкой? Стоять там все эти годы, не пропустив по болезни ни дня, служить? Или я презираю его, гадаете вы, испытываю отвращение, презрение к любому, кто стоит, самоустранившись в миазмах, и выдает полотенца за мелочь?

Вопрос.

…

Вопрос.

А какой, еще раз, был выбор?

КИ № 2 10/94

КАПИТОЛА, КАЛИФОРНИЯ

Милая, нам нужно поговорить. Давно уже нужно. Я хочу… в смысле, мне так кажется. Можешь присесть?

Вопрос.

Так, я почти на все пойду ради тебя, так я о тебе переживаю, и я готов на все, лишь бы тебе не было больно. Меня это очень тревожит, поверь.

Вопрос.

Потому что я переживаю. Потому что я люблю тебя. Настолько, что правда могу быть честным.

Вопрос.

Что иногда я боюсь, что тебе будет больно. И что ты этого не заслуживаешь. В смысле, чтобы тебе было больно.

Вопрос, вопрос.

Потому что, если честно, у меня не очень хорошая предыстория. По чти каждые близкие отношения с женщинами кончались тем, что им как-нибудь было больно. Если честно, иногда я боюсь, что я один из тех, кто использует людей, женщин. Иногда я бо… нет, пошло оно, я буду с тобой честным, потому что я за тебя переживаю, и ты этого заслуживаешь. Милая, предыстория моих отношений показывает, что от меня не бывает ничего хорошего. И в последнее время я все больше и больше опасаюсь, что тебе будет больно, что я могу как-то сделать тебе больно, как, похоже, делал другим, кто…

Вопрос.

Что у меня есть предыстория, паттерн, так сказать, – например, в начале отношений я налетаю очень быстро и сильно, вкладываюсь очень интенсивно и очень сильно, ухаживаю очень интенсивно, влюбляюсь без памяти с самого начала, и очень рано выдаю «Я люблю тебя», и начинаю тут же говорить в будущем времени, и готов сделать и сказать все, чтобы продемонстрировать, как я переживаю, – как следствие, они, естественно, искренне верят, что я правда влюблен – а так и есть, – из-за чего им, видимо, кажется, что их настолько любят и они, так сказать, настолько уверены в ситуации, что можно говорить «Я люблю тебя» в ответ и признаваться, что тоже в меня влюблены. И это не значит – дай мне это подчеркнуть, потому что это святая истинная правда, – не значит, что я вру, когда так говорю.

Вопрос.

Так, «сколько их было» – это не то чтобы необоснованный вопрос или беспокойство, но если ты не против – я просто не об этом пытаюсь с тобой поговорить, – так что, если ты не против, давай пока не будем о количестве или именах, и я попытаюсь абсолютно честно поговорить о том, что меня беспокоит, потому что я переживаю. Я сильно о тебе переживаю, милая. Очень сильно. Знаю, что одних слов мало, но мне очень важно, чтобы ты поверила мне и думала об этом во время нашего разговора – думала о том, что если я что-нибудь скажу или сделаю то, от чего тебе будет больно, то это ни в коем случае не преуменьшает и не опровергает моих слов и не говорит о том, что я не переживаю или что я врал тебе абсолютно каждый раз, когда говорил, что я тебя люблю. Каждый раз. Надеюсь, ты мне поверишь. Ты это заслужила. Плюс это правда.

Вопрос…

Но дело, как кажется, в том, как будто все, что я говорю и делаю, приводит их к мысли, что у нас очень… очень серьезные отношения, и можно даже сказать, что я как-то гипнотизирую их думать в категориях будущего.

Вопрос.

Потому что потом этот паттерн, что ли, кажется, в том, что как только я тебя, так сказать, получил и как только ты так же углубляешься в отношения, как и я, тогда я как будто как-то почти органически не способен напирать до конца, и дойти до конца, и сделать… как там это слово…

Вопрос.

Да, точно, именно его, но должен тебе сразу сказать, даже то, как ты это произнесла, наполняет меня ужасом, что тебе уже сейчас больно и ты не понимаешь, что я пытаюсь сказать, в том духе, в каком я пытаюсь говорить, а именно что я честно настолько за тебя переживаю, что хочу честно поделиться своими тревогами о хотя бы отдаленной возможности, что тебе будет больно, – а это, поверь, последнее, чего я хочу.

Вопрос.

Что, изучив предысторию и сделав какие-то выводы, я, как кажется, вижу, как будто что-то во мне в ранней интенсивной части отношений как-то переключается на ускорение и доводит все точно до момента «да» обязательствам, а потом, но потом почему-то не может напирать до конца и сделать эти обязательства действительно серьезными, в будущем времени, обязательными. Как сказал бы мистер Читвин, я просто не из тех, кто добивает. В этом есть какой-то смысл? Мне кажется, я не очень понятно объясняю. Настоящая боль возникает потому, что эта неспособность подключается только после того, как я делаю, говорю и веду себя во всем так, что на каком-то уровне, как я сам не могу не осознавать, намекаю, будто хочу чего-то действительно обязательного в будущем времени, как и они. Вот как бы такая у меня предыстория в этом плане, если честно, и, насколько я вижу, она показывает парня, от которого, как кажется, для женщин не бывает ничего хорошего, что меня и тревожит. Сильно. Что я, кажется, до определенного момента в отношениях кажусь женщинам совершенно идеальным парнем, пока они не прекращают всякое сопротивление и оборону и посвящают себя любви и обязательствам, и кажется, конечно, будто этого я и хотел с самого начала, и над этим так тяжело трудился, и ради этого так интенсивно ухаживал, – как, отлично знаю, я вел себя и с тобой, – чтобы уже стать серьезней и думать в категориях будущего времени, и появляется слово «обязательство», и вот тогда – и, милая, поверь, это очень трудно объяснить, потому что я сам еще очень далек от понимания, – но тогда, в этот самый момент, насколько я могу разобрать, как правило, что-то во мне как будто включает заднюю, что ли, и теперь вкладывает все ускорение в какой-то отъезд.