Читать книгу Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс - Страница 9

Гольф-клуб, как и его завсегдатаи, отличался неуместной кичливостью и напыщенностью. Если бы не прилепленная с одного боку оранжерея постройки восьмидесятых годов, это побеленное здание с зубчатыми стенами могло бы стать местом действия какого-нибудь детектива Агаты Кристи; иногда мать брала меня с собой, и я успел возненавидеть запах мужского лосьона и джина с тоником, и доносившийся из бара гогот, и оглушительную классическую музыку: закольцованный «Голубой Дунай» настигал тебя даже в уборной, где на уровне глаз висели непонятные карикатуры на темы гольфа. Мне было ненавистно и мамино поведение в этом месте: она изменяла голос и надевала этот шутовской жилет. А сама приговаривала: «Как в лучших домах». Я никогда особо не хулиганил, но от этих слов мне хотелось выхватить у кого-нибудь из топтавшихся в вестибюле жлобов тяжелую клюшку и пойти крушить бесчисленные вазочки с сухими цветочными лепестками, пакетики печенья, а также боковые зеркала оставленных на парковке «БМВ» и «рейнджроверов», которые я сейчас обдал гравием, соскочив с велосипеда и бросив его с вертящимися колесами, а сам ворвался в здание.

– Извините, вам помочь? Вы кого-то ищете? Прошу прощения, молодой человек! Молодой человек, постойте!

Администраторша колотила по кнопке звонка, динь-динь-динь, а я, покрутив головой, увидел маму, которая выходила из бара, топ-топ-топ, короткими шажками, каких требует узкая юбка, и улыбалась – улыбалась! – как будто я приехал узнать стоимость рождественского корпоратива с танцами.

– Благодарю, Дженет, я все улажу. Здравствуй, Чарли…

– Папа говорит, ты ушла из дома.

– Давай пройдем вот сюда, хорошо?

Она взяла меня за локоть и потащила через вестибюль…

– Это правда?

…как охранник – магазинного воришку, чтобы скрыть от посторонних глаз в каком-нибудь конференц-зале или офисе…

– Чарли, я же оставила тебе письмо. Ты прочел письмо, Чарли?

– Нет, я сразу к тебе поехал.

– Ну, не знаю, я просила его передать тебе письмо из рук в руки.

…но все помещения оказались заняты, и она всякий раз изображала профессиональную улыбку, прежде чем торопливо закрыть очередную дверь.

– Мама, это правда? – Я вырвал локоть из ее тисков. – Говори!

Ее улыбка померкла. Крепко взяв меня за руку, мама на миг коснулась моего лба своим, затем покрутила головой, надавила плечом на какую-то дверь и втащила меня в душный чулан без окон, где все звуки поглощались рулонами туалетной бумаги и ручных полотенец. Нас окружали ведра и швабры.

– Чарли, сюда нельзя врываться…

– Нет, ты скажи: это правда, что ты переезжаешь?

– Пока так.

– Куда? Я ничего не понимаю.

– Все ответы были в письме. – Она поцокала языком. – Я просила передать…

– Скажи мне сама! Пожалуйста!

Она вздохнула, как будто из нее выпустили воздух, позволила себе сползти по стенке и, осев на пол, согнула ноги в коленях.

– В последние годы жить с твоим папой было нелегко…

– В самом деле? Почему-то я не замечал, чтобы…

– …всем нам было нелегко. Поверь, я старалась как могла, чтобы мы остались вместе, и я по-прежнему его люблю, я всех вас люблю. Но… – Она запнулась, нахмурилась, облизнула губы и принялась тщательно подбирать слова, одно за другим. – У меня появился новый друг. Здесь. На работе.

– Какой еще друг?

– Об этом сказано в письме, не знаю, почему он не передал тебе мое письмо…

– Ладно. Пойду за этим хваленым письмом… – И я начал перебираться через ее ноги, пиная ведра и сшибая на пол швабры.

– Прекрати, Чарли. Сядь. Сядь! Кому сказано! Вот сюда! – Дернув меня за руку, она насильно усадила меня на пол; наши ноги переплелись на кипах туалетной бумаги. – Его зовут Джонатан.

– Он тут работает?

– Да, занимается организацией корпоративов.

– Я его видел?

– Нет. Билли видела, когда приходила ко мне на работу. Нет, сегодня у него нерабочий день, так что оставь свои планы.

– И давно вы…

– Пару месяцев.

– Но ты только в январе сюда устроилась!

– Да, именно с этого времени мы и стали очень хорошими друзьями.

Я старательно изобразил горький смешок.

– Что за детский сад, Чарли?

– «Мы стали очень хорошими друзьями». Так выражаются девяностолет…

– Ну хорошо, любовниками. Так лучше?

– Мама, я тебя умоляю…

– Я могу обращаться с тобой как с ребенком, если тебе так больше нравится. Ты требуешь, чтобы я…

– Нет, я просто хочу…

– …объяснила, что происходит, и я пытаюсь это сделать. Ты злишься, оно и понятно. Этого следовало ожидать, но я также ожидала, что ты проявишь уважение и выслушаешь. Ясно? – Она оттолкнула ногой ведро. – Господи, покурить бы сейчас!

Я похлопал себя по карманам.

– Не смешно. Ты что, куришь?

– Нет!

– Если закуришь, я тебя прибью…

– Не закурю. Рассказывай.

– Я познакомилась с Джонатаном здесь. Он вдовец, воспитывает двух дочерей-близняшек. Это хороший человек, очень хороший, мы с ним разговорились. Я рассказала ему про папу, он отнесся к этому с пониманием, так как сам натерпелся всякого, и мы стали друзьями, а потом… больше чем друзьями. И нечего на меня так смотреть. Это не редкость, Чарли, когда-нибудь ты и сам поймешь. Состоять в браке – это совсем не означает любить одного человека всю свою жизнь…

– Вот именно что означает! А иначе для чего жениться? Вот, смотри… – Я взял ее за руку и указал на обручальное кольцо, которое никуда не делось, а она стиснула мне ладони.

– Да, да, так должно быть, да, но здесь все так запутанно, Чарли, так сложно, болезненно: случается, что у тебя возникают чувства к разным людям, совершенно искренние и прочные. Когда вырастешь, ты сам узнаешь…

Как только эти слова слетели у матери с языка, она явно захотела всосать их обратно, только было уже поздно. Ее речи взбесили меня еще сильнее, чем поведение «как в лучших домах»; я распахнул ногой дверь, и мать прижала руку к моей коленке, чтобы успокоить.

– Ну не надо! Не надо! Чарли! Послушай, я не сомневаюсь, что твой папа – любовь всей моей жизни, и ты тоже не должен в этом сомневаться. Но сейчас я стала ему нянькой – не женой, не спутницей жизни, а нянькой, но иногда… иногда в душе вспыхивает реальная ненависть к тем, кого приходится опекать, именно потому, что ты вынуждена их опекать….

– У тебя вспыхнула к нему ненависть?

– Да нет же! У меня нет к нему ненависти, я его люблю, ты не расслышал? В письме я выразила все это гораздо яснее…

– Рассказывай!

– Господи, я…

Но голос ее обо что-то споткнулся. В глазах появился маслянистый блеск, она зажмурилась и вдавила в глазницы кончики пальцев.

– Я устала, Чарли. Я очень, очень устала. Да и ему не на пользу, что я все время под боком, я не могу всю жизнь с ним нянчиться. Понятно, что ты считаешь меня старушкой, но по собственным ощущениям я слишком молода, чтобы вот так… гробить свою жизнь.

– Значит, ты уходишь.

– На какое-то время – да, я переезжаю.

– Это бегство.

– Но я ему не нужна! Про Джонатана он знает, мы все обговорили, больше невозможно… – Она застонала от досады. – Я делала все, что в моих силах! Все, и ты это знаешь! Если тебе не надоело слушать, как мы с папой уже не один год ночами ругаемся, кричим друг на друга, шипим…

– Когда я пришел домой, он лежал свернувшись клубком…

– О боже, Чарли, такое решение далось мне нелегко, это не шуточное дело; но поверь, так будет лучше!

– Лучше для тебя – возможно.

– Нет, для всех!

– «Жестокость добра»?

– В этом есть доля…

– Потому что ты совершаешь гнусную жестокость…

– Ну довольно! – резко сказала она и с хрипом запустила пальцы себе в волосы, как будто хотела оторвать себя от пола. – Господи, Чарли, ты только усложняешь мое положение.

– А ты хотела, чтобы я его облегчил?

– Ну да, честно скажу, я бы не возражала, – прохрипела она, а потом выдохнула, готовясь себя поправить. – Нет. Ты говоришь именно то, что у тебя на уме. – Ее ладони козырьком прижались к бровям. – Что еще ты хочешь узнать?

– Ты переезжаешь к…

– К Джонатану. Пока так, да.

– Надолго?

– Не знаю. Там видно будет.

– А мы с Билли останемся жить с папой.

– Понимаешь… – Она покусала губу, обвела глазами стену и продолжила, с особой тщательностью и осторожностью подбирая слова: – На данный момент все складывается так, что Билли тоже переедет и будет жить со мной, а ты останешься с папой.

У меня перехватило дыхание; я не сразу смог заговорить.

– Можно я тоже?

– Что?

– Можно мне тоже с тобой?

– Я не…

– …вместе с тобой и с Билли?

– Ох, Чарли…

– Я серьезно! Возьми меня с собой.

– Это невозможно!

– Иначе я свихнусь.

– У Джонатана семья – дочери-близняшки.

– Ну и пусть, мне-то что?

– Там для тебя не будет спальни.

– Я на диване могу спать.

– Чарли, мне нужно, чтобы ты остался с папой!

– Да почему я?

– Потому что… ты старше…

– А ты еще старше!

– Ты всегда был с папой близок…

– Нет, мы с ним совсем не близки, просто тебе удобней так считать.

– Когда ты был маленьким, вы с ним очень…

– А теперь не очень!

– Допустим, но это можно исправить, можно снова сблизиться.

– К тебе я ближе, я хочу переехать вместе с тобой и с Билли! – Как мог, я старался не паниковать, говорить ровно, чтобы не показывать страха, но, к своему стыду, почувствовал, что плачу…

– Чарли, я же не в другую страну переезжаю. Я останусь поблизости, в противоположном конце улицы! А с Билли ты каждый день будешь видеться в школе!

…реву, как в четыре-пять лет, истошно, взахлеб.

– Тебя не будет дома по утрам, когда мы просыпаемся, тебя не будет по вечерам…

– Вы прекрасно справитесь. Папе в радость побыть с тобой вдвоем…

– Это ужас какой-то! Я хочу с тобой!

Теперь она тоже заплакала и попыталась меня обнять, а я попытался ее оттолкнуть.

– Что я могу поделать, Чарли? Я тебя люблю, но я так несчастна, ты даже не представляешь, ты думаешь: раз мы взрослые, то… я знаю, это с моей стороны эгоистичный поступок, знаю, что ты меня возненавидишь, но я должна попробовать хоть что-то изменить. Я должна это сделать и посмотреть, что получится…

Внезапно она рухнула на меня, получив толчок в спину: кто-то ломился в чулан.

– Кто там? – закричал мужской голос.

– Грег, уйди! – отозвалась мама, привалившись к двери.

– Эми? В диспенсере полотенца закончились, пусти, мне надо рулон взять!

– Уйди. Исчезни!

– С кем ты там обжимаешься? Вот нахалка…

Она с силой хлопнула по двери ладонью.

– Грег, прошу тебя как человека… вали отсюда нафиг! – А потом, одними губами, мне: – Извини!

Мы немного выждали, лежа на полу и не расцепляясь; чулан превратился в кабину лифта, опустившуюся в цокольный этаж. Я уже плохо понимал, где мои руки-ноги, а где мамины, но каким-то чудом она нашла мою руку, стиснула мне кончики пальцев и попыталась улыбнуться. Пошатываясь, мы поднялись на ноги. Мать заметила, что ее узкая юбка облеплена клочьями бумажной пыли, и принялась отряхиваться.

– Господи, ты только посмотри. А как у меня… – Она обвела пальцем глаза.

– Как панда, – ответил я, и она, вытащив из складской упаковки целый рулон туалетной бумаги, принялась вытирать сначала один глаз, потом другой.

– Я начну переводить тебе деньги, ты сможешь звонить мне в любое время, а я буду заезжать примерно раз в неделю – удостовериться, что ты держишься молодцом. Не просто держишься, а всем доволен, хорошо питаешься.

Остатки рулона мама забросила, как мяч, на самый верх металлического стеллажа.

– Думаю, для тебя мало что изменится. Может, еще и лучше будет. Мальчишки всегда заодно! Будешь делать уроки, спокойно готовиться к экзаменам. Если что – я помогу! Время сейчас совсем неподходящее, я понимаю, но, по крайней мере, ты не будешь постоянно жить на поле боя.

– Я буду жить в дурдо…

– Прекрати! – рявкнула она. – Сейчас же прекрати!

И, резко отвернувшись, потянулась за цилиндром бумажных полотенец, чтобы деловито, как будто мое собеседование бесславно закончилось, сунуть этот барабан под мышку.

– Ты уже большой и должен понимать такие вещи, Чарли. – Она придержала открытую дверь. – А если до тебя не доходит… ну что ж. Придется повзрослеть.